Камень любви

Глава 37

А внизу, на острожной площади, царили другие заботы. Айдына и ее люди въехали в открытые ворота, и толпа возле приказной избы взволнованно загудела. Мирон выхватил взглядом Олену с дитем на руках, Фролку-распопа. Они теснились позади всех, но тянули шеи, чтобы разглядеть происходившее на площади, где уже спешились всадники. Айдына передала ребенка Ончас, и тотчас Адай улегся у ног старухи, словно показал всем, что она и малыш под надежной защитой.

Бауэр протянул руку Айдыне, приглашая подняться на крыльцо, но Мирон сбежал навстречу. Остановился напротив, обвел жадным взглядом ее лицо, забыв на мгновение, зачем она здесь, но вовремя одумался, не обнял за плечи, не прижал к груди.

— Здравствуй, — сказал тихо. — Не чаял уже встретиться. Что привело тебя в острог, Айдына?

Глаза ее блеснули, на щеках выступили красные пятна, видно, спокойствие давалось нелегко, но голос звучал ровно, а на лице — ни тени испуга или замешательства.

— Джунгары дважды нападали на наш улус, Мирон. Оба раза мы выстояли, но потеряли лучших воинов. Мой народ не отступит и не покинет родную землю, а воины будут драться с джунгарами, пока не прольется последняя капля кыргызской крови. Но тогда народ Чаадара исчезнет с лица земли. Я знаю, орысы пришли сюда навечно. У вас есть огненный бой, у вас есть сила. Вы не страшитесь мунгалов и ойратов. Поэтому только орысы смогут защитить мой народ от истребления.

Перевела дыхание и заговорила опять, но не было в тех словах ни подобострастия, ни заискивания слабого перед сильным. Смотрела она жестко, а голос звучал решительно:

— Старейшины Чаадара, его лучшие люди — чайзаны, много дней думали, как поступить, но нашли мудрое решение: бить челом Белому Царю, чтоб служить под его высокой рукой своими головами. Защити, воевода, женщин и детей, стариков защити огненным боем. У нас мало воинов, но каждый стоит десяти, и каждый будет преданно служить Белому Царю. Рубиться они горазды, и стрелы далеко пускают, и смерти не страшатся, и спины не покажут нашим общим врагам. Я знаю, ты — хороший воин, Мирон. Ты помог нам победить всесильного Равдана. Помоги и сейчас. Мне тяжело просить об этом, но иначе Чаадару не выстоять.

Мирон пристально посмотрел ей в глаза. Айдына взор не потупила, не отвела. И тогда он произнес твердо и громко, как и подобало воеводе в таких случаях. Чтобы все слышали и знали, какое решение он принял. Очень важное решение:

— Белый Царь благосклонно относится к тем, кто просит его покровительства и защиты. Я здесь его именем — Петра Алексеевича, государя всея Руси, и его властью говорю. Ежели от своих клятв не откажешься, будет вам подмога от русских ратных людей. Станете вместе охранять рубежи российские, а придется с врагом биться, так и в том ущерба иметь не станете. Положу всем за службу государево жалованье. А нет, так клятву можешь дать, что ясак будешь платить от кыштымов своих, раз в год по два соболя с каждого лука. От нас же будет вам против джунгара защита.

Айдына приняла от Бауэра кубок с вином, на дне которого лежала золотая монета, отпила из него и передала Мирону. Не спуская глаз с княжны, он допил вино, а затем протянул ей с ножа ломоть еще теплого хлеба. Айдына и хлеб отведала, а затем приложила ладонь к груди, обвела взглядом всех и сказала негромко, но решительно:

— Я — Айдына, шертую [49]по своей вере и за весь род Чаадара великому Белому Царю. И потому быть мне и всему моему роду под его государевой высокой рукой в вечном ясачном холопстве без измены. И служить мне государю своему царю во всем по правде без лукавства и хитрости. И стоять за государя своего со всем народом Чаадара там, где государем велено будет на службе стоять, не щадя головы своей и до смерти. В бою не изменять, ни к какому дурному и воровскому злому умыслу не приставать и ясак ежегодно давать от кыштымов, что в прежних годах великим государям ясаку не плачивали. На том на всем государю Белому Царю шертую. Что в сей книги писано, по тому мне так и поступать.

И приложила родовую тамгу к шертовальной записи.

— С Богом! — сказал князь и перекрестился, а затем поднес Айдыне саблю для борьбы с врагами и нагайку для наказания непокорных — то, что подтверждало согласие обеих сторон жить в мире и служить одному Отечеству. А следом вручил знамя, на котором были вышиты солнце и слова: «Никому не уступает» — напоминание мунгалам и джунгарам, что за чаадарским народом теперь стоит сила Российского государства.

— Мой народ верит тебе, Мирон, — сказала Айдына, принимая знамя.

Перевела дыхание и уже тише добавила:

— Я тоже верю, и наш сын верит…

— Чей сын? — оторопел Мирон. — Что ты сказала? Повтори!

— Твой сын, и мой, — Айдына прищурилась. — Ты должен знать о нем.

— Мой сын? — Мирон оглянулся, обвел всех взглядом, словно искал подтверждения, что не ослышался, затем перевел его на Айдыну. — Я думал, ты нашла себе мужа…

— Это твой сын! — произнесла она чуть громче. — Мирген вырастет настоящим воином и будет управлять Чаадарским улусом, поэтому я не отдам его тебе, Мирон. Он сердцем и телом кыргыз, и только глаза у него твои, синие…

— Айдына! — Мирон шагнул к ней и, не обращая внимания на любопытные взгляды, взял за руки. — Это наш сын, Айдына, и мы будем растить его вместе. Хочу, чтобы ты стала мне доброй женой. Я ведь все время думал о тебе, тосковал…

Мирон что-то еще говорил — сбивчиво, взволнованно, забыв о том, что они не одни.

Айдына молчала, лишь улыбалась, а затем осторожно освободила ладони и отступила на шаг назад.

— Ты еще не взял сына на руки, а уже хочешь назвать меня женой. — И кивнула Ончас: — Подойди!

Та засеменила к ним, путаясь в подоле халата. Малыш на ее руках подпрыгивал от нетерпения, тянулся ручками к матери. Айдына приняла его и грустно улыбнулась Мирону.

— Я никогда не буду твоей женой, Мирон! Ты живешь по законам орысов, я — по законам Чаадара. Я поклоняюсь своим богам, ты — своим! Я шертовала Белому Царю, но не тебе, Мирон.

— Ты не можешь лишить меня сына!

Мирон заступил ей дорогу, протянул руки к малышу. И тот безбоязненно перекочевал к нему. Прижался черной кудрявой головкой к камзолу, потянул блестящую пуговицу в рот. Странные чувства овладели князем — волнение и теплота, нежность к этому крошечному, уже родному человечку. Он прижал мальчика к груди, не понимая, как такое могло случиться, почему ничего не знал, почему сердце не подсказало, что у него подрастает сынишка? И как посмел, даже в мыслях, уступить Айдыну Киркею? Но произнести вслух все, о чем думалось, все-таки не отважился. Правда, и сдаваться по такому случаю не собирался.

— В жилах нашего сына течет не только кыргызская, но и русская кровь, — сказал твердо Мирон. — Поэтому он должен жить по вере, которая дала русским силу прийти в эти земли и помогла удержать их. И тот, кто не принял крещения, слаб и беззащитен перед земными и небесными силами.

— Непозволительно крестить младенца, коли мать его язычница, — прогудел за спиной голос отца Ефима. — А ежели мать сие решение примет, то в таком разе священный обряд провести над нею возможно инда на десятый день. Ибо искусити должна, что есмь вера православная, искренне, и глубоко покаяться в грехах прежних, и крест тот принять не корысти ради, а по любви к Вседержителю нашему, Господу славному и милосердному. Поелику надобно помыслы и душу очистить, штоб вельми светлы и чисты были аки у ейного младенца.

Айдына протянула руки к ребенку. Мирон нехотя, но отдал малыша. Его тотчас перехватила Ончас и засеменила в сторону, словно опасалась, что малыша отнимут. Старуха наверняка не поняла ни слова из разговоров, но, видно, почуяла что-то: завернула его в полу халата и прижала к груди, словно ограждая от чьих-либо посягательств.

Глаза Айдыны сверкнули. Она отступила на шаг, бросила взгляд на Ончас, будто удостоверилась в безопасности сына, но сказать ничего не успела. Дико заголосила Олена, из толпы заорали:

— Воевода, берегись!

Мирон резко вскинул голову, увидел поднявшего лук Киркея. Узкие глаза кыргыза помутнели от ярости, а изуродованное лицо исказила жуткая гримаса. Князь ринулся к Айдыне — защитить! Заслонить! О себе он сейчас не думал. Но не успел! Его буквально отшвырнули в сторону, да так, что Мирон едва не сбил Бауэра, но на ногах устоял. То Никишка спас его от верной смерти, но сам не уберегся. Первая стрела, выпущенная Киркеем, — тяжелая, боевая, — навылет пробила черкасу горло. А вторая ударила Айдыну прямо в яремную ямку под гривной. Оба свалились как подкошенные.

Расталкивая людей, Мирон рванулся к кыргызу. А тот, бросив лук, успел выхватить саблю и, отмахиваясь ею от наседавших служивых, со всех ног помчался к лошадям, только напрасно. Хозончи, державших в поводу своих коней, махом окружили казаки, обнажили шашки и оттеснили к воротам. Тогда Киркей завизжал истошно и, подпрыгнув, как мышкующая лиса, извернулся в воздухе, свалил саблей двух казаков, кинувшихся наперерез, и, не сбавляя скорости, метнулся к сходням, что вели на крепостную стену.

Толпа оглушительно взревела. Мирон увидел, как вскочил на коня Овражный, как вырвалась из ножен на волю его кривая татарская сабля. Киркей уже ловко карабкался по сходням, но сквозь орущее, разъяренное скопище людей вдруг пробился Адай. Пес не бежал, а, вытянувшись в струну, летел, стелясь над землей. Киркея он настиг на полатях. Народ внизу мигом замер, будто завороженный. Человек и собака сцепились в схватке. Дикие вопли Киркея смешались с рычанием Адая. Пес рвал Киркея клыками, а его свирепый рык напоминал рев разъяренного медведя.

Клубок из окровавленных тел перекатывался на полатях. Он то распадался, то сплетался вновь — с ходу не разберешь, где человек, а где собака. Кровь ручейками сбегала по доскам, летели вниз клочья одежды и шерсти. Похоже, Киркея не спасал даже куяк. Саблю он отбросил сразу, но изловчился выхватить нож. Мелькнула рука, блеснуло лезвие. Только пес успел сомкнуть челюсти на горле и рвануть так, как это делают волки, не оставляя жертве надежд на спасение.

Страшный полукрик-полухрип разорвал тишину на площади. И Киркей полетел вниз, уже мертвый, с растерзанным горлом и лицом, искромсанным собачьими клыками до костей, в лохмотьях кожи и плоти. Следом упал Адай. В отличие от Киркея, он умер не сразу. Приподнял большую голову, коротко взвыл, точно попрощался, и тут же, уронив ее на сломанные лапы, испустил дух.

Но Мирон уже не видел, как пес отомстил убийце. Он и без того знал, что Киркей не уйдет живым. Казачья ли стрела, мушкетная ли пуля обязательно настигли бы его. Но возмездие пришло от Адая. Собачья верность оказалась сильнее клинка.

Шум и гам, яростные крики — все вдруг отодвинулось на задний план. Князь поспешил к Айдыне. Чуть поодаль лежал Никишка, обломок стрелы торчал из шеи, глаза его были открыты и смотрели в небо. Над ним стоял Фролка и, то и дело крестясь и кланяясь, бормотал:

— Покой, Господи, душу усопшаго раба Твоего Никифора и елико в житии сем яко человек согреши, Ты же, яко Человеколюбец Бог, прости его и помилуй, вечныя муки избави-и-и…

Заметив Мирона, движением ладони закрыл глаза Никишки и горестно скривился.

— Черкас-то каков, а? Товарищ мой любезный! Скока от него тычков поимел, а сердце ведь рвется! Мочи нет, как жалко! — и, отвернувшись, громко высморкался.

Мирон ничего не сказал и прошел мимо. То, что он оказался на волосок от гибели, было теперь не столь важным! Пока он даже не осознал, что Никишка спас его. И думать мог только об Айдыне. О сыне он тоже забыл. Хотя, спроси его самого, кто он таков и откуда прибыл, вряд ли вспомнил бы или попросту не ответил бы. Сейчас ему не хотелось ни вспоминать, ни разговаривать. И только одна мысль билась в голове. Навязчивая, неотступная — она рвалась на волю, грозя излиться в крик — отчаянный, безысходный: «Айдына мертва! Ее больше нет!»

Три шага осталось до того места, где лежала его смертельно раненная любовь. Но эти шаги показались Мирону едва ли не самыми трудными в жизни.

Олена стояла рядом с Айдыной на коленях, крестилась и что-то шептала, обливаясь слезами. Увидев Мирона, отползла в сторону. Сарафан ее пропитался кровью, как и рубаха Айдыны. Княжна Чаадара была еще жива и лежала, сжимая рукой стрелу, торчавшую из раны. Но глаза уже помутнели, а на побелевшем лице застыла гримаса страдания. Никто не посмел извлечь стрелу, понимая, что кровь хлынет с новой силой. Мирон подложил под спину Айдыны руку, пытаясь приподнять, но она застонала и решительно качнула головой. А затем долгим взглядом посмотрела на него и, узнав, обреченно улыбнулась; на ее ресницах дрожали слезы.

— Сына… береги! — с трудом произнесла она.

В груди у нее заклокотало, на губах выступила кровь, но последним усилием воли она сумела-таки вытолкнуть из себя несколько слов:

— Серьги мои… сыну отдай… когда… мужчиной станет. Пусть… чтоб не прервать… силу…

Мирон склонился ниже, стараясь разобрать, что говорит Айдына, но она смолкла на полуслове, с трудом подняла руку и рванула стрелу. Кровь, пузырясь, хлынула из раны. Княжна выгнулась, словно пыталась оторвать голову от земли, но не справилась и закрыла обессиленно глаза. Затем глубоко вздохнула, отчего кровь струйкой потекла по подбородку, и замерла.

Мирон силился проглотить застрявший в горле комок и не мог. Он сам поднял легкое даже в доспехах, еще теплое тело и понес. Воины Айдыны ему не препятствовали. Они чувствовали его право нести их княжну и шли за ним, ведя в поводу лошадей. Ончас семенила следом, прижимая к груди малыша, прикрытого полой халата. Мирген, видно, заснул и не ведал о беде, случившейся с его матерью. Старуха — без шапки, с растрепанными седыми косицами — плакала молча, и черные, то ли от пыли, то ли от горя, слезы бежали по ее щекам. А кровь Айдыны стекала по рукам и одежде Мирона. Он нес ее, свою любовь, прижимая бережно к груди. Впервые открыто, на глазах десятков людей…

Черная туча заходила над острогом; резко стемнело, а Мирону казалось, что свет померк от его горя.

— Сюда! Сюда! Положи ее сюда! На парусину! — кто-то тронул его за рукав. — А то вот-вот дождь хлынет!

Мирон оглянулся. Андрей Овражный смотрел на него мрачно, но в глазах промелькнуло страдание. Старый товарищ! Он понял наконец, какая ржа точила душу молодого воеводы последние годы. Конечно, он знал, что князь увлекся было юной кыргызкой, но та сбежала на следующий день после ночи, проведенной в его покоях. Казалось, Мирон успокоился, но в плену, видно, все у них и сладилось…

Андрей вздохнул и помог Мирону осторожно опустить тело Айдыны на кусок парусины, который притащил Фролка-распоп. Он суетился тут же и шепотом поведал Овражному, что готов уступить собственноручно срубленную домовину.

— Из листвяга она! Крепкая! Для себя готовил, да, видать, не судьба, — шептал Фролка, косясь на Мирона.

А тот, опустившись на колени рядом с Айдыной, неотрывно смотрел на нее, не замечая ничего и никого вокруг.

— Надобно девку похоронить достойно, упокой ее душу, Господи! — Фролка размашисто перекрестился. — Хоть и язычница была, но все мы дети Божьи, а какого роду-племени, разве то важно?

И, шмыгнув носом, вытер слезу, скатившуюся по щеке в лохматую бороденку. Затем подошел к Мирону.

— Воевода! Обмыть бы надо Айдынку перед тем, как в керсту положить. Пускай бы Олена с бабами занялась, а?

Мирон поднялся на ноги.

— Да, — сказал глухо, — пусть подготовят. Похороним ее рядом с отцом за частоколом. Так будет лучше!

— Кыргызы могут воспротивиться, — осторожно заметил Овражный. — Мол, не по их обычаям…

— Как я сказал, так и будет! — неожиданно вспылил Мирон. — Айдына будет лежать рядом с Теркен-бегом. Она…

И тут будто взорвалось небо. Оглушительный раскат грома прокатился над острогом. Казалось, даже земля вздрогнула от грозного рыка стихии.

— Господи! — присев от неожиданности, прошептал побелевшими губами Фролка и быстро-быстро несколько раз перекрестился. — Это что ж такое творится?

Черная туча зависла над городком, напоровшись жирным брюхом на башенные флюгеры с двуглавыми орлами и на церковный крест. Завыли псы на посаде, заволновались, заржали лошади, замычали коровы и заблеяли овцы. Забегали суетливо люди. Бабы, вереща от страха, хватали детей, толкали их в избы. Мужики, торопливо крестясь, всматривались в небо, где творилось что-то несусветное: алые всполохи метались внутри тучи, бурлившей, как адский котел. Казалось, там копится неведомая сила, которая давит, распирает изнутри жуткое чудовище, а оно утробно ворчит, сопротивляется, но вот-вот разлетится в клочья.

Звонарь взобрался на колокольню. Но туча накрыла и ее. И оттого казалось, что колокола звучат с неба. Второй раскат грома и — почти мгновенно — третий, четвертый, и дальше — бессчетно — были намного мощнее и злее. Они заглушили и церковный набат, и дикие вопли острожного люда. А следом обрушились молнии. Небо яростно гремело и плевалось пламенем. Огненные стрелы били одна за другой, а то вдруг целым пучком, словно опытные бомбардиры по пристрелянным целям — крышам изб, казарм, амбаров, казенных складов, что вспыхивали разом, точно солома. Одновременно, как свечи, занялись башни острога и частокол; заполыхали лавки и базарные ряды на купище, мучные и соляные лабазы на берегу; запылали плотбище и причал, дощаники с разным товаром и рыбацкие лодки.

Святой храм мгновенно превратился в костер, а с колокольни полетел вниз сгусток пламени, то был звонарь. Жалобно ухнув, упали наземь колокола. Люди в горевшей одежде метались между избами, тащили детей, пытались спасать жалкий скарб и обезумевшую скотину; дико, по-звериному, кричали те, кто не смог выбраться наружу. Рушились крыши, трещали стены. Со страшным грохотом вспучилась вдруг в дальнем углу острога земля, взметнулась вверх стена дерна, камней, обломков дерева и кусков железа — то почти одновременно взорвались пороховой и оружейный погреба.

Языки пламени носились по воздуху, как огромные осы, и жалили, жалили всех без разбора. Отовсюду, настигая людей, калеча их и убивая, летели раскаленные угли, горящие головешки, красные от лютого жара бревна. Лошади с неистовым ржанием бились в стойлах, а те, что остались снаружи, порвав поводья, круша коновязи и сметая все на своем пути, ринулись в распахнутый зев ворот. Створки каким-то чудом успели развести воротные сторожа, открыв путь к спасению обитателям острога. Но тут налетел шквальный ветер — взметнул огонь до небес, закрутил, завертел его в стремительной пляске и понес ревущее пламя в степь, к сопкам, к кыргызскому лагерю…

Туче тоже не поздоровилось от его порывов. Она недовольно заворчала, забурлила сильнее, но метать стрелы не перестала. Раскаты грома не ослабевали и следовали один за другим без остановки. Молнии стегали Абасугский острог с прежним остервенением, словно стремились выжечь его дотла. Никто даже не пытался тушить пожар. Никакие силы, кроме ливня, не смогли бы погасить бушующий огонь. Люди поднимали черные лица к небу, тянули к нему черные руки и молили лишь об одном: «Дождя пошли! Дождя!»