Камень любви

Глава 39

Над дальними сопками поднялось солнце — чистое, словно отмытое до блеска утренними росами. Оно еще нежилось на верхушках сосен и берез под звонкие переливы ручья в логу, шорох листьев, потревоженных легким ветерком, и крики перепелок, что кормились на овсах, до которых не дотянулся огонь.

Скрип колес, крики возниц, недовольный храп лошадей разорвали рассветную тишину. Длинный обоз втянулся в долину между сопок. То уцелевшие обитатели острога покидали обжитые места. Не все ехали на подводах, большинство брели пешком. Женщины с черными лицами, мужчины, поникшие от непосильного горя, дети, вмиг ставшие сиротами, старики, потерявшие близких…

Кто-то шел, держась за телегу, кто-то опирался на срубленный посох, кого-то вели под руки или подставив плечо. Несли мелкий скарб — жалкий, потраченный огнем, прижимали к себе младенцев, а те, что постарше, плелись рядом, держась за мамкину юбку. Никто не плакал, не голосил, лишь иногда с телег доносились стоны раненых да шепот: «Потерпи, родненький, потерпи!»

Слезы давно были выплаканы, но страх не отпускал людей. Они спешили покинуть пепелище, уйти как можно дальше от того места, что стало братской могилой для доброй половины обитателей острога. Прибитое ливнем, оно уже не чадило, но еще долго сопровождали погорельцев смрадные запахи пожарища, пока не развеяли их степные ветры.

Мирон ехал верхом в конце обоза на косматой лошаденке, которую ему удружил Овражный. Огонь не пощадил и кыргызский табор. Родичи Айдыны разбежались кто куда. Одни успели подняться на сопку и отсидеться среди камней, другие не успели и сгинули в пламени. Одичавшие от страха табуны умчались в степь. Людей они к себе не подпускали, так что казакам с трудом удалось отбить от табуна десятка три коней и загнать их в овраг. Седло они знали, так что особо не сопротивлялись, сами скалились при попытке взнуздать, но телеги везти отказывались — вставали на дыбы, валились набок, рвали постромки, ломали оглобли, брыкались.

Кобыла Мирону тоже попалась зловредная — так и норовила лягнуть, а то и цапнуть большими желтыми зубами за руку или ногу. Но с норовом ее справлялась плетка, так что вскоре всадник и лошадь вполне поладили. Князь старался держаться рядом с подводой, на которой устроились Олена с двумя малышами да Бауэр со своим сундуком. Немец так и не пришел в себя от потрясения. Закутавшись в большую суконную шаль, он сидел, свесив тощие ноги с телеги, и смотрел в одну точку. Когда к нему обращались, поднимал голову, недоуменно вглядывался, затем молча отворачивался, словно все вокруг вдруг перестало существовать, а остались лишь пыльная колея, по которой катила телега, да мертвая после пала степь.

Распоп Фролка с жалкими остатками бороденки на обожженном лице занимал место возницы и, удерживая вожжи, изредка покрикивал на лошадь, успевая что-то тихо говорить отцу Ефиму, сидевшему рядом в рваном подряснике, из-под которого торчали босые ноги, обмотанные тряпьем. Борода святого отца слиплась от грязи и торчала в разные стороны мартовскими сосульками, лицо опухло. Из былого облачения священника остались лишь большой наперсный крест да прожженная в нескольких местах скуфья, прикрывавшая выстриженный на маковке кружок — гуменце.

Три дня назад князь и Бауэр, который теперь не отставал от Мирона ни на шаг, нашли их в логу за острогом, среди соснового бора. Каким-то чудом огонь пощадил деревья, возможно, потому, что ветер дул в другом направлении. Ливень стих мгновенно, словно кто-то опустил щит на запруде незадолго до того, как Мирон отправился на поиски. Туча растаяла, будто и не было ее вовсе, и мигом показалось солнце — не столь жаркое, как днем, мягкое, ласковое, точно виноватое. А в синем, по-весеннему ярком небе вдруг проступила радуга — охватила дугой горизонт с севера на юг, — диковинная, тройная. Среди тех, кто уцелел после пожара, тут же пошел разговор, мол, Господь райские врата велел открыть, чтобы принять души невинно убиенных сатанинским огнем. Люди, истерзанные бедой, снова смотрели в небо и осеняли себя крестом. А в их глазах, потускневших от горя и боли, затеплилась надежда.

Но Мирон ни в небо не глядел, ни по сторонам, ни на Бауэра, который, с трудом переступая ногами, тащился следом со своим сундуком. Скользя на мокрых камнях, князь почти бегом спустился в лог. Метнулся в одну сторону — никого, в другую…. И тут увидел Олену. Она сидела к нему спиной, на корточках у очага, сооруженного из двух камней, и помешивала палочкой какое-то варево в закопченной посудине. Ее сынишка прикорнул на попоне под навесом из сосновых лап и березовых веток, прижав к себе Миргена. Оба малыша, похоже, не пострадали ни от огня, ни от дождя. Спали крепко и спокойно, посапывая носами, с раскрасневшимися во сне чумазыми мордашками.

Мирон направился к Олене, но тут его перехватил Фролка. Распоп высунулся по пояс из свежевырытой ямы:

— Воевода, не нас ли ищешь? — и, оставив деревянную лопату на куче выброшенной земли, протянул руку: — Помоги-ка выбраться!

Оказавшись рядом с князем, стряхнул глину с ветхой рясы и подошел к стоявшей рядом с ямой домовине, прикрытой березовыми ветками. Сбросил их и махнул рукой.

— Глянь-ка! Спасли мы Айдынку от огня, — и, шмыгнув носом, отвернулся, — тока от стрелы не смогли сберечь…

— Как вы?.. — Мирон подошел к домовине.

Айдына лежала в ней, укрытая тем самым плащом с серебряными перьями, в котором въехала в острог. Князь скрипнул зубами и с трудом выговорил:

— Как вы смогли? Через подлаз… Я думал… Мертвая она… Сгорела…

Фролка торопливо вытер глаза рукавом рясы.

— Да как же бросить ее? Айдынку нашу? Бог не простит! Я Оленку с детьми-то вывел, а потом за ней вернулся, — он кивнул на домовину. — Так на парусине и притащил. Правда, чуть не помер! Но ничего, оклемался, слава те, Господи наш милосердный! А Никишку вот не успел! И тетка ейная, Ончас, от меня сиганула. Где уж мне за ней гоняться? Занялось все, как факел! — и перекрестился. — Упокой их душу, Господи! А домовину я еще по весне в логу сховал. И крест сработал. Хоть не крещенная Айдынка, да и церковь о нехристях не молится, но Оленка вон тоже крест с шеи сняла и в руки ей вложила.

Мирон оглянулся. Олена стояла возле очага, сложив руки на груди, и смотрела настороженно, словно опасалась чего-то. Князь подошел к ней, обнял за плечи.

— Спасибо тебе, милая душа, — сказал тихо. — За сына спасибо! И за Айдыну!

— Ты за Мишку не бойся, — сказала Олена быстро. — Я как за своим присмотрю.

— Мишка? — удивился Мирон. И поймал быстрые взгляды, которыми обменялись Олена и Фролка.

Распоп стащил с головы худую, всю в саже шапчонку, улыбнулся виновато.

— Ты уж прости нас, ради бога! Не чаяли тебя в здравии увидеть! Вот и окрестили ребятенка. Чтоб уберечь, значитца! Теперь ему ангел-хранитель ох как нужон будет! А седни ведь праздник святой — день архангела Божьего Михаила, вот и нарекли сыночка твоего Мишкой. Отец Ефим его крестил, вон он, подле ручья отсыпается, а мы с Оленой, значитца, крестные родители теперь.

— Возьми, — протянула небольшой узелок Олена. — Серьги тут, Айдынкины. Наказала сыну передать. Ты уж сохрани! Я ей в уши ниточки вдела. Не то змеи в ушах поселятся, и на небеса дорога будет заказана.

Мирон принял сверток, спрятал его за пазуху.

— Спаси вас Господь, — сказал тихо, а затем обнял Олену и поцеловал.

Она покраснела, отвела его руки. И не сдержалась, всхлипнула.

— Не суди нас, Мирон, за то, что мальчонку без тебя крестили, и Айдыну решили быстрехонько похоронить. Но, глянь, мы все на ней оставили. Ничего не утаили. Тока побоялись, что тать какой позарится, и нас прибьет, и Айдынку ограбит. Богатство ведь несметное. А так земелька все укроет…

И, снова всхлипнув, перекрестилась.

— Коли ихние боги ее не защитили, так пусть под дланью нашего Вседержителя лежит. Бог не Яшка, видит, кому тяжко. Авось ее и нас простит!

— Сегодня святой архангел Михаил преклоняет колени пред завесой Божией, повергается ниц и молится о душах, что находятся в страшных муках ада, — Фролка придвинулся к Мирону. Глаза распопа блестели. — Молится до тех пор, пока Господь не благоволит помиловать тех людей, о которых особенно усердно молятся на земле, подают за них щедрую милостыню. Молится он и обо всех живущих на земле. В святые его праздники все ангелы собираются вокруг архангела Михаила у завесы Божией. Авось и Мишкин ангел в том круге пребудет…

— Я говорить! Я предупреждать! — пронзительные вопли немца заставили их оглянуться.

Никто не заметил, как он спустился в лог. А теперь стоял на коленях подле домовины с перекосившимся от ярости лицом и, подняв руки к небу, кричал исступленно:

— Gott bestraft! Gott hat alle! Wir alle untergehen! [52]

— Чего он орет? — спросил испуганно Фролка и перекрестился.

Мирон не ответил, но подошел к немцу, схватил его за шиворот и рывком поставил на ноги. Затем бросил Олене:

— Успокой его, ты умеешь!

Она кивнула, подхватила Бауэра под мышки и потащила к ручью. А Мирон отправился к могиле и взялся за лопату. Ему еще предстояло похоронить любимую…

Князь стиснул зубы. Горькие воспоминания нахлынули с новой силой, вернули былую боль. Они не давали покоя — навязчивые, безысходные. То и дело возникали в памяти лица Айдыны, Никишки, Петра Новгородца, безумный взгляд Бауэра и дикий — Ончас….

Но горе, переполнявшее его, лишь отчасти могло сравниться с теми муками, которые он испытал, вернувшись в уничтоженный огнем острог. Душа его высохла, сердце превратилось в кусок льда. И в последующие дни, когда хоронили в общей могиле погибших, собирали подводы и разбежавшихся по степи лошадей, делили на всех крохи казенного провианта, уцелевшего в одном из амбаров, Мирон говорил мало, почти ничего не ел. И хотя валился с ног от усталости, ни разу не сомкнул глаз. Ночью, укрыв сына камзолом, сидел в одной рубахе рядом и бездумно смотрел в огромное черное небо, усыпанное мириадами звезд…

Лошадь дернулась и остановилась, приноравливаясь ухватить пучок сухой травы на обочине, и тем самым отвлекла его от мучительных размышлений.

— А, чтоб тебя! — выругался Мирон и огрел животину плеткой. Та недовольно фыркнула и перешла на неспешную рысцу, словно дала понять, чтобы седок на большее не рассчитывал. Придержав ее за уздцы, Мирон крикнул:

— Эй, Фролка, я на сопку поднимусь! Скоро вас догоню! А ты, чем лясы точить, лучше на дорогу смотри!

И, не дожидаясь ответа, направил лошадь по крутому склону. Та ловко переступала с камня на камень, и они довольно быстро достигли вершины, поросшей редким лиственничным лесом. Там во всю силу немереную резвился ветер, приминая травы и кусты. Мирон спешился и, держа лошадь в поводу, подошел к скальному обрыву. Перед ним, как на ладони, лежала степь вся в черных плешинах, оставленных огненным шквалом. Гряды синих сопок уходили за горизонт, а между ними сверкала серебристая лента Абасуга. С рвущей сердце тоской созерцал он знакомую до боли картину, с которой махом стерли то, что составляло его гордость, а теперь таило лишь грусть и разочарование. В считаные минуты острог исчез с лица земли, восстанавливать его не было смысла не только потому, что он потерял стратегическое значение. Это решение воевода Бекешев принял после долгих раздумий и споров с Овражным. И в конце концов велел атаману выводить ратных людей в Сторожевой острог на берегу Енисея.

Андрей сердился: Абасугский городок был ему дорог не меньше. Он даже брался восстановить его своими силами до первых морозов или срубить на первых порах зимовье. Но доводы Мирона оказались убедительнее. Среди тех, кто выжил при пожаре, было немало женщин и детей, немощных стариков и калек. Оставлять их в зиму без крыши над головой и провианта было бы сродни преступлению.

Так что поутру от табора погорельцев разошлись-разъехались в разные стороны две группы людей. Одна, верхами, двинулась на юг, то были казаки Андрея Овражного. Другая, состоящая из посадских жителей и крестьян, отправилась на север, в сторону Краснокаменска.

Ветер что-то лопотал в жидких кронах деревьев, несколько раз жалобно прокричал кобчик и снялся с ветки, полетел низко над скалами. А Мирон все никак не мог отвести взгляд от того места, где стоял острог, где остались могилы Айдыны и многих его товарищей. Сегодня он прощался с лучшими годами своей жизни, прощался с молодостью и юношескими мечтами. И не зря, наверно, вдруг почудился ему голос матушки — мягкий, ласковый, с легкой грустинкой. И старинное казачье предание вспомнилось, которое она как-то сказывала ему в детстве.

«Когда вся северная природа стонет от непогоды, донские витязи встают из забытых потомством могил, садятся на боевых коней и с воем и стоном несутся в облаках на родимый им Дон, — говорила она, поглаживая своего младшенького по белокурой голове. — Тяжело им лежать в сырых могилах на чужой стороне. Скорбные души их пылают старым казацким огнем, спешат слиться со своим братством-товариществом и просят перенести их кости на дорогую родину. Многие во время бурь видели, как казаки, припав к луке, с длинными пиками и сверкавшими саблями неслись на боевых конях среди черных туч на теплый юг. Такова была любовь к Дону старых донских казаков…»

Мирон тяжело вздохнул. Нечасто матушка являлась к нему. А тут вдруг пришла, напомнила о себе. Видно, ждет не дождется, когда сын поклонится заброшенной могиле. Но вернется ли он когда-нибудь в родные места? Умоется ли теплой донской водицей? Упадет ли на колени перед ветхим крестом?

Глядя на степь, на Абасуг, на причудливые башни облаков на горизонте, он шептал слова молитвы:

— Господи Боже Великий Царю, Безначальный! Пошли, Господи, Архангела Твоего Михаила на помощь рабу Твоему Мирону изъяти мя от враг моих видимых и невидимых. О, угодный Михаиле Архангеле, буди ми помощник во всех обидах, в скорбях, печалях; в пустынях, на распутьях, на реках и на морях — тихое пристанище. Святый Архангеле Божий Михаиле, если сродники и товарищи мои находятся в огненном озере, то выведи их из вечного огня своим благословенным крылом и приведи их ко Престолу Божию и умоли Господа нашего Иисуса Христа, чтобы простил им их грехи. О, Великий Михаиле Архангеле, помоги мне, грешному рабу твоему Мирону, избави мя от труса, потопа, огня, меча и врага льстивого, от бури, от нашествия и от лукавого. Избави мя, раба твоего Мирона, великий Архангеле Михаиле, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

Облака клубились, росли, принимая затейливые формы, а Мирону казалось, что в небе, в блеске мечей и доспехов проходит крестоносное войско Архистратига, готовое к вызову вражды и к угрозам темной ненависти. Сотни обнаженных стальных клинков, сверкнув, взметнулись бы вверх при любом посягательстве черных сил на святую веру.

Белое воинство двигалось по небосводу во всем своем величии и могуществе. Ни один человек на свете еще не знал, что готовит ему завтрашний день, но небесная гвардия была, как всегда, на страже, на извечном посту своем у Престола Господня. В золотых кирасах и шлемах отражалось лучезарное солнце, а Мирону чудилось, что снова слышит он призыв Архистратига: «Прими оружие и щит и восстань в помощь Мою! Восстань!»…