Камень любви

Глава 35

С крепостной стены Мирон наблюдал в подзорную трубу за тем, что происходило под сопкой, с которой наступали когда-то на острог воины Тайнаха. С ее вершины раненый, но несломленный бег призывал на помощь кыргызских богов, отчаянно проклиная орысов.

Но где теперь Тайнах? Разметала его кости вешняя вода, растащили по норам жадные звери. Вон даже Айдына, до последнего не желавшая идти на поклон к русским, вынуждена искать у них спасения. Почти никто в остроге не сомневался: только смертельная опасность заставила юную чаадарскую княжну покинуть родные земли.

Прошло около трех часов с того времени, как из-за сопки показались кыргызы и стали под ней табором — открыто, но без привычного гама, битья в бубны и воинственных воплей. Удивительно, даже лошади не ржали, и дети не плакали. Но костры развели, и, судя по тому, что было их немного, совсем мало людей осталось в улусе Айдыны. Полсотни семьей или чуть больше. Ближе к ночи показались всадники при оружии. Десятка три — слабая защита! Куда остальные воины запропали, понять несложно было: Чаадарский улус понес жестокие потери в схватках с джунгарами.

Мирон опустил трубу и в недоумении посмотрел на окруживших его друзей — Бауэра, Андрея Овражного, Петра Новгородца, Никишку.

— Стражу выставили. Неужто боятся нападения? Зачем тогда пришли?

— Да, с их силами против наших служивых не выстоять, хоть днем, хоть ночью, — усмехнулся Петро Новгородец. — Айдынка — девка умная, хитрая, с таким воинством на острог не полезет. Думаю, за помощью она пришла.

Овражный недоверчиво покачал головой:

— Отчего ж тогда гонцов не шлет, если с миром явилась? Чего ждет?

— Гордая она! — подал голос Никишка. — Пуще смерти боится показать свою слабость.

— Но и нам не с руки своего гонца послать, — нахмурился Бауэр. — Невелика курица, чтоб петух к ней бегать!

Все рассмеялись, кроме Мирона. Он снова поднес трубу к глазам, но ничего не изменилось в кыргызском лагере. Поставленные полукругом кошменые юрты отгородили табор от постороннего взгляда. Вдобавок, обзору мешали кусты и вечерние тени, что легли на сопки. Сизые столбы дыма стелились над становищем, в небе догорала заря, а ближе к ночи до острога долетели глухие звуки — то в таборе ударили в шаманский бубен.

— Духов своих вызывают, — бурчал рядом Никишка. — Боится чего-то Айдынка, сильно боится.

— Без тебя вижу, что боится, — сказал устало Мирон. — Если утром не снимутся, значит, и впрямь дела плохи у нее!

— Куда там плохи? Хуже некуда дела! — вздохнул Никишка. — Иначе зачем столько верст киселя хлебать со всей оравой? Прижал их джунгар, всю кровушку из них выпил. Значитца, один выход у Айдынки остался: тока к нам под крыло. А по-иному сгинут. Как пить дать, сгинут!

— Не каркай! — рассердился Мирон и приказал: — Иди-ка лучше спать! Завтра чуть свет подниму!

— А вы как же? — встрепенулся Никишка. — Всю ночь на стене торчать будете? Что толку с того? Утром все решится. Уж поверьте мне и не мучайте себя понапрасну.

— Иди, иди! — отмахнулся Мирон. — Как-нибудь сам разберусь, без твоих советов!

Никишка нехотя направился к сходням, несколько раз оглянувшись при этом, но, уже спускаясь с полатей, проворчал:

— Чего маетесь попусту? Забыла вас Айдынка! Вон дите у нее! Получается, мужняя женка она таперича!

— Дите?! С чего ты взял, что это ее дите? — опешил Мирон.

Но Никишки уже и след простыл, так что вопрос остался без ответа.

Долго в ту ночь смотрел князь на огни кыргызских костров, тускло светившие сквозь туман. Горькие думы бередили душу, сжималось от мрачных предчувствий сердце. Он не верил, что Айдына забыла его, но ведь три года прошло. Девочка давно превратилась в женщину, и кто знает, возможно, ей пришлось выйти замуж. Против воли, конечно, в угоду обычаям рода.

Мирон понимал, что пытается оправдать, найти объяснение тому, что и объяснять не требовалось, только понимание это давалось с величайшим трудом, с зубовным скрежетом, с нечеловеческой болью, разрывавшей его сердце. Никогда прежде он так не мучился, не изводил себя, как этой ночью. Давние тревоги и страдания казались ничтожными в сравнении с теми, что он испытывал, наблюдая за кыргызским табором в ожидании желанной встречи с Айдыной. Только теперь уже сомневался: нужна ли эта встреча и настолько ли она желанна?

Слова Никишки разрушили последнюю надежду, мгновенно превратили ее в прах. Зато Мирон наконец осознал, что никогда, даже в самых смелых мечтах, не представлял Айдыну своей женой. Но почему же тогда весть о ее замужестве чуть не сразила его наповал?

Только под утро князь Бекешев спустился в свои покои. Всего за несколько часов он осунулся до неузнаваемости. Черты лица обострились, глаза ввалились. Никогда он не думал, что любовь может лишить разума. Но только солнце поднялось над башнями острога, снова был на крепостной стене — измученный ночным бдением, издерганный, с черными провалами глазниц и лихорадочным румянцем на щеках.

Товарищи его, толпившиеся неподалеку, посматривали неодобрительно, но лезть с вопросами остерегались. Знали крутой нрав молодого воеводы. Но он шибко внимания на их взгляды не обращал, шепотки не слышал. Целиком был занят наблюдением за кыргызами. И лишь изредка опускал подзорную трубу, видно, когда затекала рука.

Но Айдына не спешила. Из-под сопки не уходила и гонцов не присылала. И лишь к полудню, когда весь острог истомился в ожидании, от табора отделились три всадника и подъехали к восточной башне. Ее ворота открывались редко. В последний раз — во время нападения Тайнаха на острог. Намеренно или нет, но кыргызы выбрали именно эту дорогу — пустынную, с тележной колеей, которая давно заросла травой. Но скорее всего оттого, что там, под стеной острога на неудобных землях — крутом каменистом откосе, — никто пока не селился. Иначе послам пришлось бы миновать посад. На копье одного из воинов болталась белая тряпка, которой он принялся отчаянно размахивать и что-то кричать по-кыргызски.

— Однако, вас, Мирон Федорыч, требуют! — предположил Никишка, выдвинувшись из-за спины князя, и тут же присвистнул от удивления: — Матерь Божья! Глянь-ка, неужто Киркейка пожаловал? Ишь, заматерел, щучий сын, не признать сразу!

Но князь и без Никишкиной указки разглядел Киркея. Тот и впрямь возмужал, раздался в плечах. Левую щеку бывшего табунщика перечеркнул грубый шрам, изуродовавший его лицо до неузнаваемости. Только глаза остались у Киркея прежними — узкие щелки под тяжелыми веками, они полыхали мрачным огнем.

— В острог не впускать, — сквозь зубы приказал Мирон. — А спуститься к ним надобно!

— Тебе негоже идти, — подал голос Овражный. — Много чести Киркейке! Я пойду, разузнаю, с чем пожаловали!

— Я пока в остроге приказчик, — неожиданно рассердился Бауэр. — Мне разговаривать с кыргызами.

И, не дожидаясь, что по этому поводу скажет воевода, направился к сходням.

Но Мирон лишь крикнул вслед:

— Никишку толмачом возьми! Быстрее управитесь.

И снова поднял подзорную трубу. Сквозь ее стекла Киркей, казалось, смотрел на него в упор. Рот его кривился в злой усмешке. Уж его-то не заподозришь в мирных намерениях. Князь недовольно поморщился. Будь его воля, Киркейке не поздоровилось бы. Еще свежа была память о том, как кыргызы чуть не прикончили Мирона, когда табунщик принялся орать во все горло, что подлый орыс тяжело ранил бега Эпчея…

Воротные служивые оттянули в стороны тяжелые деревянные створки, обитые для крепости железными полосами, и Бауэр с Никишкой в сопровождении трех верховых казаков вышли из острога. Немец выступал с гордо поднятой головой. И, хотя отказался от трости, почти не хромал и шляпу перед послами Айдыны не снимал. Никишка держался за его спиной, но особого почтения к ним тоже не выказывал.

Кыргызы первыми потянули шапки с голов, спешились и, держа лошадей в поводу, двинулись навстречу — Киркей впереди, остальные — на пару шагов сзади. Из чего Мирон сделал вывод: именно Киркею доверила Айдына вести переговоры, хотя и знала о его давней неприязни к русским. Но почему бывший табунщик обрел столь большое влияние? С чего вдруг? Если только…

Мирон мгновенно покрылся холодным потом. Ужели чаадарская княжна стала женой этого отродья — сына батрака, или как там у них называется, кыштыма? Князь едва не взвыл от внезапной догадки. Он отчетливо, словно и не прошло три года с лишком, вспомнил те откровенно жадные взгляды, которые Киркей бросал на Айдыну. Неужто табунщик добился своего? И ребенок Айдыны от него?

Мирон стиснул зубы и с трудом перевел дыхание. Как же ему хотелось немедленно сбежать с крепостной стены, схватить за грудки Киркея и вытрясти из него пусть горькую, но правду об отношениях с Айдыной. Ревность разгорелась и полыхала тем убийственным пламенем, которое поглощает и разум, и все остальные чувства. Но внешне князь ничем не проявил свое волнение, лишь вспухли желваки на скулах да покраснели от напряжения глаза.

Наконец он опустил подзорную трубу. И без того хорошо было видно, что Бауэр и Киркей встретились и перебросились несколькими фразами, после чего кыргызы вновь вскочили на коней, а немец и Никишка направились к воротам.

— Чего они хотят? — нетерпеливо спросил Мирон, успевший спуститься с крепостной стены еще до того, как немец и черкас вернулись в острог.

Бауэр молча окинул его взглядом, но ничего не успел сказать. Его опередил Никишка:

— Айдынка желает встретиться с вами, Мирон Федорович!

Немец недовольно покосился на него, и Никишка с виноватым видом отошел в сторону и пробормотал:

— Я ведь того… Ничего… Просто порадовать спешил…

Бауэр нахмурился, с негодованием произнес по-немецки:

— Vor dem Vater in die Hölle eilen!

Но тут же исправился, пробурчал по-русски:

— Поперед фатера в ад гулять? In einem Moment [44]идти на цугундер получать шпицпрутен! Sehr schnell [45], болван!

Лицо у Никишки вытянулось, и он мигом переместился за спину князя, от греха подальше! А немец продолжал уже другим тоном, ровным и бесстрастным:

— Айдына просить позволения встретиться с воевода. Она готова шертовать русский царь.

— Даже так? — удивился Мирон. — Видно, и впрямь припекло!

— Об этом гонец не сказать, — буркнул Бауэр, — но я иметь смелость дозволять от твой имя. Или я не иметь право так поступать?

— Ты все правильно сделал, Герман, — Мирон похлопал его по плечу. — Думаю, к визиту княжны следует подготовиться, чтобы видела, как уважительно мы относимся к ее решению.

И не выдержал, улыбнулся.

— Со всем размахом и широтой русской души принять. Накрыть столы, чтоб ломились от угощений, а пиво и вина лились рекой. Подарки тоже приготовить щедрые, не скупиться и не причитать по этому поводу.

Последнее замечание относилось явно к Бауэру, но немец лишь скептически скривился.

— Не царская особа, чтоб ломать шапка перед ней!

Мирон с досадой отмахнулся. Он жил предчувствием скорой встречи, и ему было наплевать и на ворчание немца, и на недоуменные взгляды товарищей, и даже на то, что Айдына теперь чужая жена… Ему и только ему, властью, данной Петром, решать, кого и как, с почестями или без, привечать на вверенных ему территориях.

— Ты впустишь кыргызов в острог? — тихо спросил Овражный. — Как бы чего не вышло! Поначалу лучше переговорить с ними в ином месте, за пределами городка.

— Предлагаешь выехать навстречу? — посмотрел исподлобья князь. — Показать кыргызам, что мы до сих пор боимся и не доверяем им? Нет, тут другой случай. Глянь, у Айдыны воинов осталось — по пальцам пересчитать. Под твоим началом казаков больше, чем весь их табор.

— Тебе виднее, — не сдавался Андрей, — но я бы поостерегся допускать их в острог. Будто не знаешь, насколько коварны кыргызы! Будь их с десяток, и то натворят пропасть бед.

— Воины и все прочие останутся за воротами. Пропустим только Айдыну и ее сопровождение.

— Как же она без воинов? — опять влез с вопросами Никишка. — Как раз без воинов она не зайдет. Я бы тоже усомнился…

— Шпицрутен колотить на цугундер… — буркнул Бауэр.

И Никишка поспешно ретировался за спину князя.

— Да не поведет она за собой весь табор, — подал голос Петро Новгородец. — Что у нее, головы на плечах нет, чтобы такую ораву в острог тащить?

— Дело говоришь, Петро, — обрадовался поддержке Мирон и посмотрел на Андрея. — Не замечал я раньше, чтоб ты опасался кыргызов. Или сам постарел, или сабля рубить разучилась?

Атаман смерил его негодующим взглядом.

— Полно смеяться, воевода! Никогда Ондрюшка Овражный по ярыгам от кыргызов не прятался. И стрелу грудью встречал, а не седалищем. Потому и твержу: держи ухо востро, коли кыргыз вблизи острога околачивается…

— Ладно, ты прав, наверно, — нехотя согласился Мирон. — Расставь казаков и стрельцов на стенах. Но шашками пусть не размахивают да мушкетами шибко не трясут.

Князь посмотрел в небо, белесое от жары.

— Ни тучки! Сентябрь уже, а солнце жарит, как в июле. Ветерка бы, да посвежее! — И приказал: — Всем разойтись и готовиться к встрече! От государевой щедрости поить-кормить будем, а не по собственному разумению. Только посмейте ударить в грязь лицом!

Развернувшись, князь направился к приказной избе и уже не слышал последние реплики, которыми обменялись его товарищи.

— Однако, совсем голову потерял воевода, — сокрушенно произнес Овражный.

А Петро Новгородец его одернул:

— Сам башку не теряй. Чай, скоро приказчиком станешь! Потому слушай старших и воеводе не перечь. Он у нас ндравный, живо пошлет тунгуса воевать, а то и к братским людишкам [46]норов поумерить.