Крепостная

Глава 22

Глаша нашла в комнате Марьи, что прислуживала Клеренс, только симпатичные лоскуты ткани, годные разве что на передник, и то, если шить из пяти кусков. Пустую стеклянную, как она выразилась, «посуду, пахнущую диковинно», да пару смен белья.

Тряпки да старый флакон из-под духов, думаю, подарила ей хозяйка новая. А та и этому рада. Клеренс хоть и строит из себя блаженную да искреннюю, не пальцем деланная – мне ведь аж перстенек хотела подогнать.

Через пару дней после обеда я подскочила со стула от крика молодого хозяина. Барин наш уехал в мастерскую, а тот остался со своей кикиморой сидеть в гостиной. Наливки попросил. А мы разобрали стол, да кто куда, по делам разошлись. Я занялась починкой своих платьев. И когда он забази'л, уколола палец.

Вышла я в коридор на цыпочках и тут же увидела голову Глафиры, высунувшуюся из своей комнаты.

— Чаво эт он, черти его унеси?.. – прошептала Глаша.

— Не знаю, да нам и знать не надо, - прошептала я и вернулась в комнату. И в тот же момент по коридору послышались уверенные шаги Петра.

— Надежда! – пробасил он. Я за дверью вздрогнула и вытянулась, будто хотела спрятаться за ней, если он надумает распахнуть дверь, но, подумав, открыла и уставилась на него.

— Да, барин, - только и смогла сказать, сглотнув.

— Иди-ка посмотри, чего я нашел у Осипа Германыча, - он сделал головой жест следовать за ним.

Когда мы пришли в гостиную, указал на кресло барина.

— Чего там, барин? – я и правда не поняла, что его так удивило или напугало.

— Газеты старые, а в них такие новости, что хоть за голову берись и беги по улице! – выпалил он, схватив ту, что лежала сейчас на столе, и протянул мне.

— Чего? – я взяла газету и посмотрела на переднюю страницу. Там было о том самом манифесте. Я читала ее уже, и для меня это не было новостью.

— Долго вы скрывать хотели, что крестьяне теперь вольные? – заорал он, тряся у меня перед носом кулаком. Да орал так, будто это я сама накануне ночью всех освободила, в тайне от Петра.

— Дык… это… я думала… баре все уже об этой манифесте-т слыхали, - я коверкала язык, косила под дурочку. Благо у меня перед глазами всегда был прекрасный пример в виде Глаши.

— Думала она. И отец знал, и все знают, кроме меня, чего тут творится! А я в наследство вступил! И что теперь? Мало того, что оказалось: земля не больно удобно расположена. А теперь и это? – он ходил из угла в угол, скрипя до блеска начищенными сапогами, сжимая в кулаке ту самую газету, вырванную у меня из рук, и блажил, как олень на оленьей свадьбе.

«Козлище ты городской. Неужто новостями совсем не интересовался? В бабских кружевах запутался так, что и носа не высовывал. Это ж надо таким тупым быть!», - хотелось мне проорать ему прямо в лицо. Я чувствовала, как внутри закипает злость. И обида за Осипа: ведь такого сына он точно не заслужил. Честный, заботящийся о своих крестьянах, добрый и милый старик.

— Чего встала как столб? Иди отсюда, приживалка без роду без племени. Нахлебников полон дом, и каждый нос воротит от хозяев. Распустились тут без матушки, - орал он так, что голос его начал сипеть.

— Мон шер, мон шер, - из крыла, кутаясь в кружевной халат, выскочила его подруга. Заспанная, со всклокоченными волосами и выпученными глазами, она сейчас выглядела не так, как обычно выглядит за столом. И, не понимая, что тут происходит, принялась мелкими шажочками бегать за своим суженым.

Я еле сдерживалась, чтобы не засмеяться. За ней вышла и ее служанка. А потом в дом вошел Фирс. За ним забежала Нюрка. Без тулупа, в одной только шали, накинутой на плечи. От нее шал пар, видать, в кухне намывала посуду.

— Чего стряслось-то, барин. Я от конюшни услыхал, что тут ор стоит. Напал, што ль, кто? – Фирс пытался уловить причину происходящего.

— Где отец? Какого черта ему, старому, дома не сидится? Куда он ездит все время? Кому он нужен, старый пень? – Петр начал переходить уже границы дозволенного.

— Отвез я сразу после обеда барина в мастерскую. Скоро киргизы приедут за заказом, он сам всегда проверяет готовое, - Фирс стянул шапку с головы и, часто дыша, смотрел то на барина, то на меня, то оборачивался на Нюрку. Я поняла, что был он в кухне с ней.

— Вези меня в мастерскую. Сейчас я оденусь, - Петр завертелся волчком, ища взглядом своего слугу, а когда не нашел, завыл диким голосом и бросился в свое крыло.

Халатик на Клеренс уже распахнулся. Когда она поняла, что стоит почти в одной рубашонке перед всеми и челядь на нее пялится, запахнулась и бросилась за Петром.

— Ей Богу, желтый дом у нас тут, а не усадьба. Вторую неделю живем, как на войне. Наполеонов победили, а ихние бабы тут остались кровь пить из наших мужиков, - сквозь зубы процедил Фирс и, почти оттолкнув Нюру, тянущую его куда-то за собой, как был в валенках, прошел через гостиную в коридор, где из-за занавески смотрела на все происходящее я.

— Чаво думаешь, Надежда? Не знаешь, какая собака его укусила? – тихо спросил он.

— Знаю. Газету нашел. Только узнал, что крепостное право отменили. Думала, каждая собака об этом уже знает. Крестьяне даже шепчутся, но вслух пока радоваться боятся: ждут, когда объявят. Даже слухи уже поползли, что баре специально скрывают. Пока суд да дело, чтоб на крестьянах еще поездить, - ответила я. - Да это ладно. Боюсь, как бы он снова барина под монастырь не подвел. Приедет к нему сейчас и опять свалит Осипа Германыча нервная болезнь, - я теребила занавеску, обдумывая, как же поступить.

— А куда мне деваться, Надежда? Повезу. А там… Как получится, - Фирс прошагал мимо, но около двери замер и, не поворачиваясь, добавил: - Мази свои готовь, на случай.

— Да от таких паразитов, Фирс, мази плохо помогут, тут нужна более серьезная медицина. Надо гнать их из усадьбы, да поскорее.

— Не выйдет. Пока Петр денег не получит, чтобы спустить снова со своей хранцуженкой, не видать нам покоя, - слуга вышел.

И сразу захлопали двери в крыле Петра. Он вышел в своем пальто с меховым воротником, с тростью, хоть и не хромал сроду. За ним в том же халатике бежала его проблема, только вот он не понимал этого. Остановившись у двери, обнял ее, прижал к себе и уверенно так сказал:

— Вот увидишь, все у нас с тобой выйдет, как задумали. Неужто я, Петр Митрошин, слова своего не держу? Держу, рыбонька моя, будешь у меня жить, как королева!

Французская «рыбонька» перестала заламывать руки, как только ее жених покинул дом. А когда отъехала от дома карета, и вовсе уселась в гостиной в кресле барина и принялась рассматривать свои ногти. Она не замечала нас вообще, видимо, считая безмолвной и бездумной мебелью.

За время, пока Петр истерил, одеваясь, она тоже прибрала прическу, оделась, особенно сильно затянув и без того тонкую талию.

Я пришла в гостиную с корзинкой для вязания и, кося под сердобольную служку, присела на стуле рядом с ней. Подтолкнула рукоделие, предлагая заняться хоть чем-то.

— Барыня, вот: отвлекитесь от дурного настроения. Вязать умеете? – мне очень помогала Глафира: я просто копировала ее мимику, говор и вот эту вот особенность — залезть везде без мыла.

— Ньет, идьи отсюда, нье мешать думай, - недовольная ее гримаса и сверкнувшие на меня глаза моментально поставили между нами стену.

— Ну, как хотите, барышня, как хотите. А мне завсегда вязание помогает. Коли что случится и переживание на сердце, то ниточка и иголочки свое дело делают. Бывало, с барыней, Царство ей Небесное, мученице нашей, - я качалась всем телом, изображая горе и боль от потери, - так вот… бывало, мы с ней сядем да разговариваем. Она мне все свои мысли выкладывает, да советы дает. Та-ак хорошо на душе становилось, - тянула я заунывно.

— Ты не помогать мне, ты не хочешь добро для барина Петр, ты плохая служанка, - прошипела она, но что-то ее зацепило в моих словах, и она уже не собиралась выгонять меня, чтобы остаться наедине со своими мыслями.

— Как же это не помогаю? Помогаю, барышня. Я всем тут помогаю: и барину, и сынку его, Петру Осипычу, и вам должна помогать. А вот за то, что от подарка отказалась, так вы не обижайтесь. Я ведь такого иметь не могу. Куда мне в этой красоте иди? Кому казаться в перстнях? Негоже нам дорогого принимать.

— Петр злее и злее, - Клеренс, наконец, совсем размякла.

— Отцы и дети – вечная проблема, барышня, - я довязывала носок для Осипа и была сосредоточена на том, чтобы ровно закрыть петли. Мне хотелось посмотреть на нашу диву, но она не должна чувствовать моей заинтересованности. Чем проще я ей кажусь, тем она ко мне будет. И от перстня я отказалась не зря: так на меня эта скумбрия под французским соусом и воровство повесить могла на раз-два.

— Почему отец не хотеть отдать все сын? – в голосе Клеренс начали теряться нотки путаного говора иностранки, и я еще сильнее начала убеждаться в том, что француженка из нее, как из меня балерина.

— Дык заботится. Молодой ведь наш барин Петр. Молодой да неопытный. Вот когда женится, покажет, что дом вести может, тогда, наверное, барин и отпишет ему имение да мастерскую, - стараясь вести себя, как добрая старушка, я вдруг почувствовала себя той прежней собой. Словно сняла чужую одежду, оставшись лишь с багажом опыта и знаний, а еще терпения и мудрости.

— Думать так? Хозяин сказать тебе? – уточнила Клеренс, которую теперь про себя я начала называть Кларой. Ведь русская она. Просто зачем-то обманывает Петра. Может, беспородная совсем, а может оказаться и беглой крепостной. Тут, конечно дело решилось бы при осмотре ее документов, но такая проверка мне была недоступна.

— Нет, и так видно, что барин думает. Любит он сына, барышня, любит и опекает. Как только Петр Осипыч станет спокойным, и барин увидит, что возмужа-ал, сам на ноги встал, так и сделает ему подарок, - заключила я и подняла глаза на девушку.

Клеренс-Клара пристально смотрела на меня. Но ощущение было, что я прозрачная, и смотрит она на стену за мной. Хищно суженные глаза, прикушенная нижняя губа и молотящие по ручке кресла пальцы говорили, что эта кракозябра заезжая мои намеки прекрасно поняла. И слава Богу, если сможет повлиять на Петра.

Мне сейчас нужно было только время. Барин и без этого слаб, а больниц здесь нормальных долго еще не появится. Так пусть хоть какое-то время поживет в покое и умиротворении. Он заслужил. Дел сейчас и без этого прибавится, с такими-то новостями. Нам бы до лета не загнуться с нашими гостями.

Клеренс встала и, улыбнувшись мне дежурной улыбкой, принялась ходить по гостиной. Она останавливалась то возле дивана, то у окна, отодвигая шторы, а потом резко развернулась и пошла в свое крыло. Марья, куда-то ходившая по ее приказу, только вернулась и бросилась следом, чтобы узнать, чего барыня желает.

А я оделась потеплее и пошла в кухню. Хотела поговорить с девочками о том, как нам жить дальше. Солнечная погода, многообещающе трещавшая морозом до обеда, вдруг испортилась: небо заволокло тугими серебристыми с отливом тучами, подул ветер. Мороз немного отпустил, но с ветром стало куда холоднее.

— Ну, чево там, Надьк, успокоилась змея наша? – с порога спросила Нюра. Она разделывала гусиную тушку, а Глафира чистила глубокую и объемную сковороду песком. Для этих целей с осени речной песок насыпали в деревянный ящик под столом. С ним мыли посуду, чистили столы и пол.

— Успокоилась. Я ей подсказала, что коли хотят они наследство, то добрыми с барином должны быть. Вроде поняла она меня, да вот неточно. Если получится, хоть какое-то время мирно поживем, - я решила не рассказывать пока о раскрывшихся новых вводных, которые указывали, что «царь-то ненастоящий». У Глаши язык за зубами, похоже, даже во сне не держится, а Нюра в тот же день поделится с Фирсом моими мыслями. В последнее время я уверилась в том, что между ними все уже очень даже серьезно. Вот такие сплетни половым путем передаются лучше, чем болезни.

— А ежели они и правда решат по наученному жить? А барин поверит и правда отпишет сыну всю усадьбу? – Нюра замерла с ножом в руках, а Глафира оставила сковороду и подошла к нам поближе.

— Не должон, Нюр, он ведь не дурак, - ответила я, но на секунду увидела в ее словах смысл.

— Дурак не дурак, а сердце-то, оно ведь не камень. Сын все-таки, - вставила, наконец, Глафира.

— Поживем – увидим, девки. Сейчас лишь бы Осип Германыч на ногах вернулся. С каждым разом все хуже и хуже спина его. Только вот спину, если видно, сердце-то мы не видим, как оно страдает. Пожить бы ему еще, - тихо сказала я.

— А ты куда это снарядилася? – Глафира, похоже, забыла уже о том, что до этого чистила посуду и, не закончив, вытерла руки.

— Хочу в город сходить. Надоело мне дома сидеть как сыч. Говорят, киргизы да китайцы привезли товары свои. Несколько лавок, что им торгуют, сейчас полны диковинами разными, - я встала и надела на голову шаль.

— Вот и правильно. А я тоже с тобой пойду. Давно из дому не выходила. Чичас я, только валенки передену. Жди меня, Надьк, - с этими словами Глафира накинула плохонькую обдергайку, бывшую когда-то пальто с меховым воротником, а сейчас обрезанную чуть ниже бедра, затертую до блеска куртку .

— Ураган, а не девка, того гляди на три части порвется от раздору сердешного, - Нюра глянула на брошенную подругой работу и хихикнула. Я радовалась, что бессмысленная вражда меж ними закончилась, а мудрая, хоть и громкоголосая Нюра приняла девушку такой, как она есть.

А вот про «сердешный раздор» я планировала попозже еще переспросить. Глафира наша, хоть и хищный, но цветок, по сути. Как бы не нарвалась на какие неприятности.