Крепостная

Глава 32

Постоянные шум и разборки в доме не добавляли радости, но других вариантов я пока не видела. Барин так и не сказал своим «деткам» обо мне, да чего уж там, даже не продолжил тему. Эта тварь, взявшая себе имя Клеренс, крыла козырями каждый мой ход. И было ощущение, что игра ведется чисто между нами. Потому что мужчины в этом доме совершенно не имели своего мнения и характера.

Петр осыпал поцелуями руки Клеренс, а Осип умилялся, представляя, видимо, как будет счастлив среди близких людей, как будет нянчиться с долгожданным внуком, и пропадал в мастерской.

Туда-то я и отправилась сразу после обеда. Глаша сказала, что пешком до этого места побольше получаса, но погода радовала. Сосульки блестели на крышах, хоть и лениво, но таяли под его лучами. Воробьи, словно прятавшиеся где-то в морозы, устраивали драки возле исходящего паром на холодном снегу лошадиного навоза. А вдоль заборов крестьянских домов тянулись растянутые на рамках холсты. Их выбеливали на мартовском солнце, и работало это получше любого отбеливателя.

Порадовалась, что Глафира не пошла за мной. Потертая уже, явно перешитая, с хозяйского плеча шуба грела достаточно, а вязаные чулки и надетые поверх них шерстяные носки позволяли валенкам не так хлябать.

Ощущение, что все здесь не по размеру, все чужое и ношенное до тебя несколькими людьми, стало привычным и будто бы нормальным.

Стараясь не встречаться глазами со встреченными мной людьми, я исподтишка рассматривала их лица, одежду, прислушивалась к тому, о чем они говорят. И даже прибавила шагу, чтобы дослушать диалог пары мужиков, торопящихся до лавки с упряжью.

— Барин на днях все объяснил, да токма лучшее от того не стало, Макар, - голос высокого, довольно крепкого мужика в распахнутом тулупе и шапке, сшитой явно из чулок, звучал незло, хоть и громко. Больше в этом голосе было тревоги. – Ежели все, как он сказал платить, мне до конца жизни тут на ево пахать ишо и пахать. Сын только и увидит ту землю.

— Мож не так все поняли? Хто говорит, мол, городу земли продадут, значит царю. Вишь, кака история. А тот и бесплатно ее раздавать начнет, - вполне уверенным голосом ответил второй, невысокий и плотный, кутающийся в ворот, бывшей когда-то яркой, киргизской куртки. Название ее я не знала, но рисунок этот прямо указывал на его истоки.

— Ишь чего захотели, соколики! – присвистнув, ответил высокий и захохотал. – Да коли такого все будут ждать, дак не получив-то войной пойдут. Ты не больно надейся, Макарка, и своих успокаивай, иначе… - тут высокий голос сильно сбавил и даже чуть голову наклонил к собеседнику, чтобы вдруг кто не услышал, но я разобрала, - …говаривают, мол, Форштат собирает расквартированных солдатиков, шобы значится, на месте были, коли вспыхнет чего, - он даже палец вверх поднял, чтобы сильнее показать важность этого известия или слуха.

— Ай, мне и так и так не больно хорошо, Митрий, - толстенький махнул рукой в рукавице, и она слетела с руки.

Они моментально остановились, и я чуть не влетела в выставленный передо мной пухлый зад.

— Барышня, глазами гляди, куда идешь. А то добрых людей вокруг не замечаешь, - отчитал меня высокий, прежде быстро оценив, кем я могу быть. Барыню бы не то что отчитывать, извинились бы еще перед ней.

— Айдате с Богом, - я повторила слова Глаши, которые действовали всегда, если ситуация могла закончиться спором. После упоминания здесь Бога, я заметила, несколько снижается градус накала.

— Сама айда с Богом, - пожелал пухлый, рассмотрев меня, пока я их обходила. Специально не торопилась, но дальше они шли молча.

Глаша, хоть и объясняла дорогу к мастерской, чуть ли не рисуя на снегу план пути, но я все же запуталась. Потому что вместо привычного мне «на втором перекрестке налево, а потом на третьем - направо» она принялась описывать: в каком доме кто живет и где мне рассмотреть занавески. Во всем этом словесном мусоре я запомнила только «улицу, не доходя до татарской слободки».

— Эх, Глафира, тебе бы не бусы примерять, а немцев на Москву вести. Никогда бы не дошли. Жаль не доживем, - пробурчала я себе под нос.

Хохот за спиной заставил обернуться. С детства он воспринимался как обидный смех именно надо мной. Не знаю, почему, но оборачивалась на смех я быстрее, чем на плач.

Две девчушки лет пятнадцати – семнадцати в шалях и огромных, тоже не своих, вытертых шубейках, туго подпоясанные ремнями, шептались и закатывались смехом. Иногда им приходилось останавливаться, согнуться пополам и, разогнувшись, бежать, чтобы нагнать потраченное на хохот время.

«Вообще-то мне сейчас положено так себя вести. Восемнадцатый год, а бурчу себе под нос, как бабка.», - подумалось мне, и я улыбнулась. Но потом пришло в голову, что их шутки мне сейчас точно не понравятся, не покажутся смешными. Каких КВНов и ситуаций я видела в жизни, не увидят еще даже их дети и внуки.

— Чаво пялисси, будто среди зимы яблоки увидала? – заметив, что я оборачиваюсь, пухлая, краснощекая и звонкая девка весело крикнула на меня и вторая залилась очередной порцией продлевающего жизнь, не хуже сметаны, смеха.

— Любуюсь вами, - чтобы не нарваться на плохой диалог, ответила я. Погода хорошая, смех этот девичий, воробьи в навозе – все, к моему удивлению, сейчас было в радость.

— А коли любуисси, то и плати, мы бесплатнава сами не глядим, так шта… - девка с острым языком присмотрелась ко мне, видимо, силясь понять мой статус. То, что я крепостная было явно, но вот факт, что я при хозяйке живу и платья ношу приличные, заставлял крестьянок, нет… не завидовать, а вроде как трепетать немного.

Как же глубока была эта крепостная суть в человеке, как привычна, и как обыденно! Где-то давным-давно я читала книгу о рабах. В частности, о женщинах, ставших после отмены рабства служанками. Они работали на белых, любили как своих, хозяйских детей. И даже лишались жизни, защищая их. Сколько потребовалось времени, чтобы поменять в себе это вот тянущееся через поколения рабское смирение?

И в России то же самое будет. Только когда из души выветрится все? После революции? Злость и страх там начнется, только и всего!

Я снова подумала о том, что к старости, коли доживу, надо будет увезти свою семью подальше отсюда на это время тяжелое. Потом удивилась, что думаю о себе, как раньше – о семейной женщине, о старшей в семье, о единственной, кто защитит моих детей.

Вот что не позволяло полностью погрузиться в радость от наступающей весны. А искорка той радости, разгорающаяся во мне, была, наверное, не моей, а Наденькиной.

Девчонки помогли с поиском той самой татарской слободки. И через пару минут я вышла на береговую улицу, забитую телегами, громко хохочущими или спорящими мужиками, отчитывающими кого-то бабами. А еще здесь были запахи: костра, кожи, свежей древесины и выделанных овечьих и коровьих шкур, жарящихся в жире пирогов, которые здесь же и продавали. Каких только ароматов не учуяла, пока искала нужную мне, как выразилась Глаша, «избушку».

Это была вовсе не избушка. Домик с большим двором и воротцами перед ним. Во дворе три больших навеса, под которыми, елозя пилой по бревну, работали мужики. Четверо пилили, а еще пара перекладывала доски и бревнышки в только им понятном порядке.

Я открыла калитку и прошла внутрь. Запах чертовых жареных пирогов заставил сглотнуть слюну . Обедать я не стала, а прогулка на свежем воздухе выдалась, и аппетит разгулялся на славу.

— На-дя, - немного в нос, и от этого гундосо, прогудел один из мужиков в распахнутой меховой жилетке. Лица его почти не было видно из-за заиндевевшей бороды и усов. Стеганая куртка под жилетом тоже была покрыта белыми пушистыми на вид снежинками.

«Гос-споди Исусе, и кто это? И сколькие тут меня знают, в отличие от меня?»,- только успела подумать, как открылась дверь.

— Айдате, по делу каждый по своёму, а ты, девка в дом давай! Не жара на улице. Пешком ли, чо ль шла? – заголосил с порога почти молодой, можно сказать, мужчина. Явно до тридцати, с короткой бородкой и усами, мелким опилом в шевелюре и малиновой стеганой безрукавке.

В домике и правда, было хорошо. И дело не только в тепле. Три больших окна на трех стенах делали его похожим на теплицу или мастерскую художника. Запах дерева был таким многогранным, таким разнообразным, что мозг не успевал узнать все оттенки: вот ель – ее не спутаешь ни с чем, она ярко пахнет, насыщенно. Вот сосна: она потише, но смола у нее пахнет особенно. А вот лиственница. Коли ее обжигать, запах схож с моим детством.

В бане и в овине отец использовал обожженную лиственницу. Благо, вокруг нашей деревни ее было пруд пруди. Дерево и так, одно из самых крепких, терпимых к влаге, а коли обжечь, и вовсе. Этот запах я знала.

Полки на дальней стене были заставлены деревянными изделиями, болванками, да и почти весь пол занимали деревянные миски и кружки. Дойти до столов и токарного станка можно было только по тропинкам, свободным от завалов на полу участкам.

Осип сидел в переднике за столом и обжигал над горелкой то ли миксу с низкими бортиками, то ли поднос с высокими. Он только глянул в мою сторону и опять уставился на изделие. Мне даже показалось, что он чуть высовывает язык от усердия.

Вот тебе и хозяин усадьбы! Машинку сейчас дай на управлении, он и вовсе недуром завизжит и из домика не выйдет, пока не наиграется. Мужики они в каждом времени одинаковые. Хоть что-то привычное и стабильное!

— Поговорить надо, барин, - прямо выпалила я, глянув на мужика, открывшего мне дверь.

— Дома опять чего? – наконец оторвавшись взглядом от рукоделия, барин уставился на меня. Потом, поняв, что я гляжу на третьего лишнего, махнул ладонью. Тот хмыкнул и вышел.

— Барин, не верьте им, прошу, - начала я, стараясь аккуратно пробраться мимо завалов.

— Надя, я ведь говорил, что надо время: подумать. Кто бы знал, что молодка ко мне в жены будет напрашиваться? Ни за что бы не поверил. А расскажи, что упирался и не соглашался, то и вовсе, за дурного примут, - он засмеялся, и я поддержала его, потому что ситуация, если просмотреть на нее без причины этого всего… и правда, обхохочешься.

— Барин, надо узнать про нее все. Обманывает она и вас, и Петра… наверное, - добавила я, потому что тут нельзя говорить утвердительно, коли не имеешь явного доказательства.

— Ой, хоть и дура-девка она, Надя, а человек. Поживет, примирится с захолустьем, нормальная барыня будет. А детей народят, так и вовсе, на человека станет похожа, - все еще улыбаясь своей шутке, ответил барин.

— «На человека»? – не поняв, о чем это он, переспросила я. И только потом поняла, что мне на самом деле плевать. Что-то внутри меня иногда успевало первой совершать поступок. На этот раз: задать вот этот глупый вопрос.

— Худая, как скелета! И Марья мне это подтвердила, и бабка Дарья. Мыли ее в бане, сказали, что кости и кожа. Дитю там и завестись негде, - уточнил совершенно спокойно Осип детали бабской болтовни.

Внутри, несмотря на всю ненависть к Клеренс, вскипела злость на Осипа.

— И чего это? Бабы вам про все детали доносят? Как-то это… не больно красиво, Осип Германыч, - пробубнила я.

— На днях обвенчает их батюшка. Заставил я Петра. Только вот бабку Дашу отправил проверить: все ли у ней как у бабы, а то больно тоща. Иногда я даже подумывал, что не парнишка ли. Глаза намазаны, щеки набелены – не разберешь.

— Осип Германыч, вы ведь вроде образованный человек-то, коли Петр не удивился, что барышня понесла, поди он знает, чего там и как! – понимая, что ступила на скользкую тему, ответила я, но остановиться уже не могла.

— Выходит, не больно образован, Надежда, - барин снова глянул на меня, и мы снова в голос засмеялись. Осознав, что хохочу, сложившись пополам, как те девчонки, мне вдруг стало хорошо и спокойно. Не совсем я еще старуха, не совсем еще радость от жизни потеряла. Даже если это Наденька, прежняя хозяйка тела во мне с весной пробудилась, да и пусть. Вон как солнце в окна тепло льет. Все живы и здоровы. Да и Осип больше со спиной не валяется. Так и быть!