Крепостная

Глава 39

Утром доктор осмотрел нашу психическую француженку и сообщил, что срок не меньше четырех месяцев, но на деле он поставил бы и пять. Видимо, эта «ума палата» или уменьшала видимый срок, голодуя, или задумала сжить со свету неродившееся дитя вполне осознанно.

Петр хлопал глазами, пытаясь понять, кто здесь врет и что с этим делать.

— Оставайтесь, доктор, я все оплачу. Присмотрите за ней. Слуги освободят комнату сына. Он пока переедет в матушкину, - выслушав врача, приказал Осип перед завтраком и велел накрывать на стол.

Петр ни спорить, ни ругаться не мог. Он то уходил, то возвращался в гостиную, словно что-то забывал. И мне стало его жаль. По-человечески искренне жаль.

После обеда мы с моим новоиспеченным мужем отправились в мастерскую. Как только сани, скрипя осевшим, будто сдувшимся немного снегом, выехали за ворота, на душе стало светло. Появилась мысль вообще уехать из этого дома. Но эта противная черта моего характера, которую проще всего обозвать ответственностью, ни за что не позволила бы мне спокойно жить в другом месте.

— О! Барин! А я ужо душнянки заварил, как вы любите, с лабазником, малиной сухой да сахаром китайским. Ну, этот, как стекло, он у них. Выменял на кой-какие мелочи, - Николашка суетился, помогая Осипу раздеться. Потом, пока барин грел у печи озябшие руки, проторил дорогу к столам.

Здесь, среди этого деревянного роскошества, горели на столах четыре масляные лампы. Хотя, по мне, света из окон и без того хватало.

Осип уселся на свое рабочее место и принялся перебирать болванки, приготовленные Николашкой.

— Мужики по лес уехали. Там за татарской слободкой есть пильня. Вот у них, говорят, много обрези сухой. Нам в самый раз на подносы. Готовых-то, почитай, не осталось. Надюша хотела расписать. Вот. Я три оставил. Остальные забрали, - Николай проводил меня к приготовленному месту, указал на краску в стеклянных бутылках и принес деревянный стаканчик с кистями. – Вот. Что есть, то есть.

На небольшие досочки-обрезки я налила чуть краски, осмотрела небольшой, в диаметре не больше двадцати сантиметров, деревянный поднос, погладила и оценила качество зачистки.

— Ни волоска не сыщешь, барышня, - заметив мою придирчивость, хмыкнул и забасил Николай. Осип тоже улыбнулся. А я заметила, с какой радостью он выглаживает тряпочкой деревянную вазу.

Я помнила такие вазы. Они стояли у бабушки в горке и пахли старинным лаком. Внутренности этой вазы похожи были на матрешку. И разглядывать незакрытое лаком нутро было одним из моих любимых занятий.

Портить поднос я боялась. Краску не сотрешь. Один неверный мазок и придется сушить и зачищать по новой.

Когда Николай принес нам чай, я погрузилась уже в самую настоящую неуверенность.

— Чаво измышляешь? Бери да делай! Своя рука – хозяйка!

— Спасибо, Николаша. Вот чаю попью и начну, - ответила я, но руки потянулись к зеленой краске.

Кисточкой сделала четыре мазка, как самые дальние, самые незаметные листики под бутоном.

И потом в голове будто раскат грома! Совершенно ясно и точно предстала федоскинская живопись, коей украшены были шкатулки, портсигары, монетницы и подарочные коробочки в каждом доме.

Прелесть ее была в многослойности. Сначала рисовался задний фон, ждали, когда высохнет. Потом еще один и еще. Допустим, хотите вы изобразить на фоне неба березки, а перед ними барышню, так и пишете: сначала небо безбрежное синее, сушите. Следующим слоем — облака, а потом березки. И так далее, пока поясок на сарафане последним не пропишете.

Живопись эта получалась объемной, словно живой. А между слоями использовали сусальное золото, металлические порошки, тонкий перламутр.

И руки мои тут же обрели уверенность. Я аккуратно убрала зеленые мазки, взяла широкую кисть и закрасила поднос черной краской. Ждать нужно было долго. А сидеть без дела не хотелось.

— Николаша, есть у тебя обрезки размером с поднос? – я подошла к нему сама, и мужичку, похоже, стало немного не по себе от этого моего самоволия.

— Найдё-отси! В нашем хозяйстве, Надюша, и вилы – корова, и лопата – хлеб, - он быстро вытащил досочки из-за печи и сам принес мне их на стол. - Рисуй, сколько душа твоя желает.

— Спасибо, ты хороший и добрый парень, - не придумав другой похвалы, ляпнула я, и тот залился красным.

На доске мне хотелось отработать мазки. Если попробовать нарисовать пион, сначала нужно изобразить самые раскрытые лепестки. Чтобы увидеть разницу, рисовала я их и синим, и зеленым. Чтобы потом у меня белый с красным переходом получился идеально. К вечеру третья доска была похожа на картину. Правда, вполне посредственного художника, но очень необычную.

Решила оттачивать мастерство столько, сколько нужно, а на единственном подносе каждый день добавлять слои.

В усадьбу приехали мы к ужину. Или ужин подали, как только мы разделись да по комнатам разошлись переодеться. Нюра прибежала, не стуча, и затараторила:

— Тебя пока не было, ор какой стоял! Хоть мертвых выноси! Петруша свою кралю только по мордасам не трогал, а так… наоралси-иии! На год вперед!

— Ну, хорошо, что меня не было. Завтра снова уеду. Я в мастерской сегодня поднос расписывала. Вернее, начала только. Если понравится, я тебе в приданое набор целый распишу, подруженька, - я притянула Нюру на кровать рядом с собой.

— Айда, блаженная. Глафира там одна чичас так накроет, что не раскроешь ни в какую! Она ить что стаканы, что бокалья – все в одно место горазда пристроить.

— Не бокалья, Нюра. Бокалы! – я засмеялась, глядя на нее, и на душе стало так хорошо, так тепло и не страшно, что жить захотелось еще сильнее, чем прежде.

— Тьфу на тебя, пропащая! Каво ты тама нарисуешь? Кистей в руках не держала. Каким цветом трава, только из окна и видела!

— Ну уж не скажи, Нюра. Вот увидишь! Напишу еще таких красот, что народ в очередь будет вставать за моими подносами и шкатулками! – уверенность внутри меня росла и росла!

— Прям так и в очередь? До ворот али до самой церквы встанут? Надо баб предупредить, чтоб не расходились по городам. Кто-то ить и воду им носить на жаре должон! – Нюра хохотала, заливаясь, а я с ней.

— Чумички, вы чаво разорались? Осип даж ложку положил и вас слушает, - в комнату заглянула Глафира. - Про чо смех-тат?

— Потом расскажу, - шепотом ответила я и направилась в гостиную. Там непривычно громко стучали ходики.

Клара без пудры, в простом широком, может, даже принадлежавшем Домне платье, в теплой безрукавке была не похожа на себя. Петр наблюдал за тем, как она осторожно и, кажется, даже с опаской ела суп. Осип посматривал в газету между ложками супа. А доктор крутил головой, рассматривая всю эту незадачливую семейку.

— Надежда, добрый вечер. Как хорошо, что вы поймали мадам Клару, - видимо, доктор нашел единственную возможную тему для беседы.

— Да, мы переживаем и за нее, и за ребенка, которого она собиралась убить. Наверно, не от любимого человека дитя…

— Хватит, - Петр хлопнул по столу так, что все вздрогнули.

— Она в своем доме, - не поднимая глаз от газеты, сообщил Осип и потянул из чарочки наливку. - Эх-х, хороша наливка. А коли в своем доме, то и говорить может, чего хочет. Кому не нравится: вот дверь, вот порог.

— Ладно, извини, Клара. Не хотела дурного, - поняв, что я перебрала, тихо сказала я.

— Тебе спасибо. Дура я, не знала, чего творю, - жевано, снова межуя слова с французскими, но как-то даже искренне ответила моя «невестка».