На перепутье

Глава тринадцатая

Чтобы избавиться от трескотни Блэр и ее компании, Кронан Хаген вышел на балкон, нависающий над небольшим садиком, и достал сигареты. Неожиданно он почувствовал себя как бы подвешенным в пространстве и времени, но внутренняя тревога не утихала. «Я заполнял это новое крыло, — с беспокойством думал он. — На мне лежит ответственность. Но мне не дали подойти к этому делу ответственно». Его глаза остановились на изгибе бронзового бедра и поднялись повыше к округлым ягодицам огромной женской фигуры, стоящей в центре сада. Он почувствовал шевеление в паху и поспешил перевести взор с выгнутой спины статуи на протянутые вверх руки. Бронзовые виноградные лозы спускались из рук статуи вниз, смешиваясь с живой растительностью, а живые лозы тянулись вверх, обвивая ствол дерева, и заканчивались экзотическим взрывом многоцветных орхидей. Кронан ощутил острое чувство вины, затмившее его сексуальные позывы, но тут все милосердно заглушил голос Блэр, призывающий его назад.

Его нанимательница привлекла его поближе, чтобы фотограф мог запечатлеть их беседу.

— Что за цитату из Библии вы использовали, которая заставила ваших спонсоров сделать такие большие взносы на ваш проект церкви?

Кронан постарался убрать с лица всякое выражение.

— Это было Второзаконие, глава пятнадцатая, стих одиннадцатый, — ответил он. — «Ибо нищие всегда будут среди земли твоей; поэтому я и повелеваю тебе; отверзай руку твою брату твоему, бедному твоему и нищему твоему…»

— А да. — Блэр ослепительно улыбнулась в камеру. — Вы удивитесь, как много денег Кронан собрал для своей церкви, — поделилась она с окружающими. — Поэтому я хочу воспользоваться тем же способом для моего рождественского приема в Палм-Бич. Кронан такой умный! Он просит не деньги, он просит вещи, которые потом можно превратить в деньги. — Блэр восхищенно улыбнулась. Камеры продолжали щелкать. — Но это идет на пользу и спонсорам, потому что, жертвуя какую-то собственность — недвижимость, акции, драгоценности, машины, а не наличные, — они могут получить большие налоговые скидки.

— Было бы куда лучше, если бы собранные фонды поступали в общественный или университетский музей, — резко заметила Дениз Соммерс.

— К сожалению, — елейным голосом продолжила Блэр (Вэн Варен предупредил ее, что девчонка Соммерс — член художественного совета), — моя мать против перераспределения денег государством, и особенно резко она выступает против государственной поддержки искусства, потому что считает это формой цензуры. Поэтому, — она покачала головой, давая знак Вэн Варену, что эти слова не для публикации, — хотя я и помогала Кронану приобретать предметы искусства для нового крыла музея, архитектуру и финансирование одобряла моя мать. Так что, — она виновато пожала плечами, — мы остаемся частным музеем.

Критик Роберт Вэн Варен повернулся к Кронану, пытаясь помочь ему. Он уже давно занимался этими делами и знал: как только речь заходит о матушке — конец разговору.

— А что вы думаете об архитектуре, Кронан? Вы не думаете, что здание музея само по себе может быть предметом обзора? Ведь это один из пятидесяти американских музеев, которые обновляются или пристраивают «новое крыло» ценой в несколько миллионов, привлекая к этому выскочек-архитекторов. Как вы их выбирали?

— Как Блэр уже сказала, выбирала ее мать. А вы знаете, что Маргарет совершенно безразлично, что делают другие, а Даньела Фредсон к тому же вовсе не выскочка, а глубоко уважаемый специалист, — ответил Кронан. — Но большинство других музеев выставляют коллекции класса Б, поэтому они попытаются привлечь посетителей конструкцией самого здания. Наша же коллекция считается классом А+, она сама по себе привлекает посетителей, так что это вполне достойное здание может обойтись без показухи. Что касается меня, то я не только приветствую скромную архитектуру, которая не отвлекает от лицезрения искусства, но и обожаю ее, поскольку она является мечтой консерватора. — Кронану хотелось добавить, что он не пожалел бы ничего, чтобы эта коллекция и настоящие сокровища основного музея поменялись местами, дабы последние хранились бы в нормальных условиях, но Вэн делал заметки в блокноте, и он промолчал. — Температура и влажность здесь контролируются компьютером, — продолжил он осторожно. — Огромные оконные полотна искусно затенены, чтобы защитить предметы искусства от солнечных лучей, а фильтры в потолке убирают всякие следы ультрафиолетового излучения. К тому же по всему зданию размещены устройства для ликвидации любого загрязнения. Они настолько чувствительны, что, если женщина воспользуется лаком для волос в туалетной комнате, скорее всего, он будет втянут в систему.

Вэн проигнорировал хилую попытку Кронана пошутить и шагнул на балкон.

— Этот странный маленький садик кажется одновременно и неуместным и совершенно идеальным. Что он здесь делает?

— Это пожертвование моей матери, — вмешалась Блэр. — Она ненавидит все то искусство, которое мы выбрали для нового крыла, и настояла на небольшой «передышке», как она выразилась, для тех, кто разделяет ее мнение.

— Что делают там, в углу, эти доспехи? Они похожи на призрака, пялящегося из другого века на голых баб.

— Стоит вспомнить, что мой дед — не отец — начинал со сталелитейного бизнеса. У дедушки было хобби — собирать старинное оружие, с его коллекции и начался музей. Полагаю, таким образом моя бабушка избавилась от всего этого железа в доме. Не пишите в статье о садике, Вэн, — предупредила Блэр. — Вы знаете, моя мать терпеть не может, когда о ее личных проектах упоминается в газетах. Давайте считать, что это милое подглядывание современного искусства в мир искусства прошлого века. И прекрасное hortus conclusus[5] с изобилием природных чудес среди творений рук человеческих. Подойдет?

— Ну, зелень и цветы в самом деле дают возможность оттянуться, — заметил Вэн. — Даже тем, кто в самом деле ценит представленное здесь искусство. — Он повернулся к Кронану, снова изготовившись записывать. — Насколько я знаю, искусство двадцатого века и современное искусство — не ваша епархия.

«Можно подумать, я сам об этом не знаю», — едва не выпалил Кронан.

— И как вы подбирали выставленные здесь предметы искусства?

Кронан улыбнулся дипломатичности вопроса.

— В основном я пытался представить себе, что через сотню лет останется от нашей эпохи в истории искусства. Я также придаю большое значение популярности мастеров. Понимаете, учитывая финансовые трудности и конкуренцию со стороны больших музейных экспозиций, нам необходимо привлекать к себе как можно большее число посетителей. Поэтому, к сожалению, само искусство порой не так важно, как популярность авторов. — Кронан внезапно сменил тему, сообразив, что сказал больше, чем его спрашивали. — Я также обращаю внимание на размещение, размер, масштаб, цвет, материал и все такое прочее, — добавил он.

Эйдриа Касс потянула фотографа к одной из ее больших картин, занимавшей почти четвертую часть стены.

— Но, Кронан, детка, зрелищность и есть искусство. Именно это привлекает посетителей в любой музей. Взгляните! Здесь я создала новый предмет, новый организм, дотоле не существовавший в природе. — Она встала у картины, чтобы дать возможность фотографу сделать хороший снимок. — Это зрелищно. И это магия! Я просто отключаю разум и доверяю астральной руке, которая водит моей рукой. Именно это сбивает зрителей с толку и стимулирует внутренние ощущения, потому что они не в состоянии понять это разумом. — Касс подняла глаза на гигантское полотно и искоса взглянула, записывает ли ее высказывания Вэн. — Эту картину я рисовала с помощью маленьких воздушных шариков. Я наполнила сотни таких шариков краской разных цветов и разместила их на поверхности холста. Затем я швыряла в них маленькие дротики, краска разбрызгивалась и стекала так, как повелевала ей ее карма. В результате получилось то, что человеку не дано создать намеренно, по велению разума. Зрители могут понимать картину так, как им заблагорассудится. Но это — новшество! И это самое занимательное. Однако, — Эйдриа оглушительно расхохоталась, — на самом деле я довольно старомодна. Если бы я действительно была «в струе», я бы обязательно нассала, плюнула или насрала на холст, прежде чем счесть его законченным. Что вы по этому поводу думаете, ребята?

Кронан заставил себя взглянуть на творение Эйдрии и постарался, чтобы ничего не отразилось на его лице. Но заставить себя взглянуть на саму Эйдрию он не мог. У нее был тот еще вид. Как и у ее картины — липкая смесь кровавых красок, напоминающая поле битвы в мозгу какого-нибудь бедняги-дегенерата. «Это общество по-настоящему больно, — грустно подумал он. — В нем нет места красоте, морали, ценностям. И нет места искусству. Господь не мертв, это люди мертвы. Если человек душевно болен, ему безразлично, что лицезреть: лицо смерти или блеск жизни».

Эйдриа встала в позу у другого полотна, одной рукой обняв Вэна, другой — Дениз Соммерс.

— Вэн много разорялся по поводу этой картины, а Денни дала деньги, — говорила она, а фотограф все продолжал щелкать затвором. Она повернулась к Дениз: — Помнишь, Денни, это была часть гранта, который я получила восемь лет назад, когда ты еще была интерном?

— Почему ты назвала ее «Огни города»? — спросила Блэр. — Не знаю, почему я не спросила раньше. Она у меня уже пять лет.

Эйдриа фыркнула. Кронан постарался скрыть свое отвращение.

— Это Фло придумала, — пояснила Эйдрию. — Я сама назвала ее «Траханье», но Фло решила, что для Мэдисон-авеню не подойдет.

Блэр немного растерялась.

— «Траханье»? — Затем лицо ее прояснилось, она сообразила. — А, это часть моей серии «Молоток и гвоздь».

Эйдрию снова понесло. Кронан подумал, что его непременно стошнит, если она не заткнется.

— Главный фокус в том, — продолжала Эйдриа, — как она была создана. Мы с Леоном достали особую краску, которой можно было полностью вымазаться и не задохнуться. Вот мы и покатались в этих красках и затем трахнулись на холсте. Так что это истинная правда. Леон был весь белым, коричневым и золотым, а я черной и голубой, символизируя депрессию нашего возраста, а все остальные цвета символизировали искусство. Понятно?

— Мама родная! Вэн, не вздумайте об этом упомянуть. И это делалось на государственные деньги! Когда и так столько шума насчет сомнительности грантов и непристойности искусства в целом. Мы не хотим давать этим фанатикам в Конгрессе новых поводов для разговоров!

— Да какая разница, как делалась эта картина, Денни? — Эйдриа вдруг стала серьезной. — Важен результат. Посмотри, как сверкает толченое стекло, которое я бросила на полотно, когда оно еще было влажным. Именно это подсказало Фло название — «Городские огни». — Она повернулась к Вэну: — Жаль, что Леон не смог прийти. Он бы тебе получше рассказал об этой картине, можешь не сомневаться. — Она показала на один участок полотна. — Вообще, я считаю, что вон то пятно — не что иное, как отпечаток его великолепного зада.

Дениз отошла на шаг и присмотрелась к полотну.

— Интересно. Композиция явно интересна. И цвета, они так замечательно перемешались. И стекло действительно придает всему некий провокационный, агрессивный смысл. — Она повернулась к Эйдрии. — Но знаешь, подруга, многие молодые художники, которые сегодня сюда придут, уже далеко ушли от всех этих игр или чистой эстетики. — Она повернулась к фотографу, чтобы тот смог запечатлеть ее жест. — Они создают свое искусство с определенным намерением, не импульсивно.

— Не верь всему, что слышишь, — хмыкнула Эйдриа.

— Тем не менее, — перебил Вэн Варен, — куча художников и скульпторов всех мастей делают блестящие карьеры, выполняя заказы правлений, которые желают видеть произведения искусства в общественных местах, в частных зданиях и около зданий. Даже общественные школы в Нью-Йорке, которые день ото дня становятся все хуже и где полно безграмотных детей, не умеющих считать, получают деньги на занятия искусством.

— Точно, — согласилась Дениз. — Искусство должно принадлежать народу. Она должно быть доступно всем людям всех возрастов, а не только избранным и богатым. — Она взглянула на Эйдрию, подняв брови. — И твой последний шедевр — эта похожая на амебу фреска для средней школы в Южном Бронксе принесла тебе сто восемьдесят семь тысяч долларов, если не ошибаюсь?

— Хочу задать вопрос, — заговорил до этого молча работавший фотограф. — Вы, кажется, сказали, что являетесь членом Художественного совета, так? — Дениз кивнула. — Тогда как насчет налогоплательщиков, которых даже не спрашивают, на какое искусство стоит тратить их налоги или каким художникам давать гранты? Что, если некоторые налогоплательщики вообще не интересуются искусством?

Дениз явно удивилась.

— Но это в интересах публики, — резко сказала она.

— Пра-виль-но, — протянул фотограф. — Улыбнитесь-ка в объектив камеры налогоплательщиков, мисс Соммерс.

— Постойте, — вмешалась Блэр, пытаясь сгладить неловкую ситуацию. — Мы уже сказали, что этот музей создан на добровольные пожертвования. Хотя способ, каким моя мать заставляет «жертвовать», не всегда приличен. Она, знаете ли, пользуется «тестом на вздрагивание». — Заметив, что на нее обращено всеобщее внимание, Блэр заторопилась. — Если жертвователь предлагает сумму без вздрагивания, она спрашивает, как долго он собирается вносить эту ежегодную сумму. Так она и продолжает, пока не замечает, что он вздрагивает. — Блэр повернулась к Кронану. — Но твой способ мне нравится больше. Кроме того, я следую «правилу третей». Я рассчитываю получить треть от десяти крупных пожертвований, еще треть от следующей сотни пожертвований и треть от всех пожертвований. Первые две трети я получила от людей, с которыми всю жизнь ужинаю. Последняя треть поступит от гостей на большом мероприятии для прессы, которое мы устраиваем в Палм-Бич, то есть от людей, которым хочется увидеть первые две трети и быть замеченными с ними. — Она довольно улыбнулась. — Будет здорово! Я засыплю весь участок настоящим снегом. Пресса не сможет устоять! Я превзойду тебя, Кронан. — Она подмигнула и послала ему воздушный поцелуй.

Кронан улыбнулся. Он уже привык, что Блэр постоянно флиртует.

— Однажды Энгр[6] сказал, — прошептал он в ответ: — «Говорят, я не принадлежу этому веку. Если мне не нравится мой век с точки зрения его искусства, должен ли я принадлежать ему?»

— Можно процитировать? — спросил Вэн.

— Не стоит. — Кронан боролся с усталостью, боясь, что все это заметят. — Взгляды Маргарет Харрингтон Крейн на искусство значительно ближе мне, чем взгляды ее дочери, но она занималась этим крылом потому, что это искусство доставляет радость Блэр, так что я не скажу ни слова против, и неважно, насколько я сам далек от понимания его. Сегодня многими музеями руководят администраторы, которые открыто признаются, что не очень-то разбираются в искусстве. Некоторым образом я теперь вошел в их ряды, вот и все. И мне еще лучше, чем другим. По крайней мере я могу перейти через мост и почувствовать себя дома — в старом крыле. Разумеется, это тоже не для печати.

Блэр передала Вэну большой конверт.

— А вот это все для прессы — подробности насчет нового здания. Ты вроде говорил, что это пойдет на первых полосах? — умоляюще спросила она. Заметив уклончивую улыбку Вэна, она взяла его под руку и стала спускаться с ним вниз по лестнице. — Вэн, не дразни меня, я говорю вполне серьезно. Слушай, я даже готова дать тебе взятку. Своди Денни и Эйдрию на ужин и запиши на мой счет. — Внезапно ей в голову пришла неожиданная мысль: — Саммерс? А ты случайно не родственница сенатора Саммерса?

— Некоторым образом, — усмехнулась Денни. — Я его дочь.

— Вот как. — Блэр вздохнула и жизнерадостно продолжила: — Вы обязательно должны слетать с нами в Палм-Бич. Вэн, ты должен ее привезти. — Она повернулась к Эйдрии: — Ты ведь будешь, верно?

Эйдриа захохотала, заставив Кронана сделать шаг назад, на балкон.

— Ты же только что сказала, что это мероприятие для прессы, а теперь спрашиваешь, буду ли я там?

Кронан обнаружил, что стоит в самом центре крытого моста, который ведет в здание, уже шестьдесят с лишним лет известное любителям искусства всего мира как «Музей Харрингтона». Большинство называют его просто «Харрингтон», и в их голосе слышится восхищение и признание его уникальности. Некоторые жители Нью-Йорка (те, кто не забывают, что должны же они обладать чем-то сугубо нью-йоркским) называют его «Наш Харрингтон». Кронан понимал, эти симпатии зиждутся на том, что когда-то здесь был семейный дом. Помещение так и не потеряло своей теплоты. Пройдет несколько недель и «Харрингтон» станут называть «старым крылом». Он уже сам стал его так называть.

Мост был построен за огромные деньги, чтобы соединить оба крыла музея, старое и новое, и дать возможность посетителям проходить по нему в плохую погоду. Но эта функция была наименее важной. Он был великолепен эстетически. Архитектурные мотивы старого особняка XIX века были замысловато вплетены в разных формах в дизайн пролета, в какой-то неуловимый момент переходя тоже в оригинальную, но уже рвущуюся вверх архитектуру нового здания. Слава Богу, что архитектора выбирала Маргарет. Если бы решение было отдано на откуп Блэр, она наверняка наняла бы кого-нибудь из тех выскочек, о которых говорил Вэн, чьи здания привлекали внимание толп, потому что они либо вздымались вверх, либо падали вниз, либо извивались, подобно «американским горкам». Как и все современное искусство, архитектура стала развлечением. Как всегда с теплотой вспоминая мать Блэр, Кронан, любуясь элегантным дизайном, прошел мост до конца, влекомый содержавшимся в старом крыле искусством. Но неожиданно он повернулся и направился обратно в новое крыло, чувствуя некую притягательность его и нарастающее нетерпение встречи. Это надо же!

Но если вспомнить предметы искусства в новом крыле… Внезапно Кронан решил: с сегодняшнего дня он будет переходить из здания в здание по улице. Ему будет легче, если придется пересекать физическую границу, разделяющую дух двух коллекций так же четко, как был разделен дух тех, кто их создал. Мост как бы провозглашал, что эти две эстетики могут мирно сосуществовать. Может, и так. Неисповедимы пути Господни. Только не для него.

Кронан быстро перешел через улицу к особняку, открыл дверь в свой мир и тотчас почувствовал себя дома. Дома. Здесь, в музее, который он возглавлял уже двадцать семь лет, был его единственный настоящий дом. Разумеется, если не считать церкви, но там, если быть честным, он чувствовал себя дома, только когда стоял на коленях и каялся. Зачем Блэр упомянула о его благотворительности? Вполне достаточно того, что пришлось отвечать на вопросы об искусстве, которое он презирал, да еще постоянно видеть перед собой эту Эйдрию Касс. Неужели так уж необходимо постоянно напоминать ему о его вечном грехе?

Ну не вечном, правда, всего чуть больше десяти лет, однако… Его дочери сейчас двадцать три года. Тем не менее ему все никак не удается стереть из памяти ее набухающие груди, гладкую кожу и полураскрытые губы. Двенадцать лет он делал то, что велел ему его духовник, чтобы искупить свой грех. Никто, кроме него, не знал об этом грехе — ни его дочь, ни его жена. И все же…

Святой отец Гаррен был добр и отнесся к нему с пониманием, когда после месяцев терзаний Кронан приехал наконец в свой родной город в Висконсине, чтобы исповедоваться у своего детского духовника. Никто в церкви на Парк-авеню даже отдаленно не понял бы, что его терзало. Молельные дома стали скорее общественными заведениями, а не религиозными. Кронан не знал ни одного человека, который воспринимал бы Библию буквально, даже его жена. Кто бы тогда мог понять его? Церковь, в которую он тут ходил, была настолько прогрессивной, что по воскресеньям в ней устраивали джазовые концерты и иногда в святые стены допускали творения авангардистских художников.

Кронан отдавал себе отчет, что за все эти годы он во многих отношениях отошел от своих религиозных корней, привык к комфортабельной жизни в большом городе. Будучи человеком религиозным, он уважал все религии, но как человек образованный не мог не ужасаться, когда видел, как религиозные фанатики терроризировали не только правительства, но также и невинных туристов, бизнесменов, даже писателей, художников и малых детей, и все во имя Господа. Этническое очищение и религиозные войны — варварство, в которое невозможно поверить.

Ирен Джонс, его секретарша, удивила его, выглянув из его собственного офиса.

— Как прошло? — озабоченно спросила она, зная, что ее шеф ненавидит продолжительные визиты в новое крыло. Разглядев усталость в глазах Кронана, Ирен сочувственно покачала головой. — Мне очень жаль… Кстати, я договорилась с реставратором, Дориной Свинг, она придет завтра в десять взглянуть на «Даму за туалет». Подходит?

— Прекрасно, спасибо. — Кронан свернул в коридор, ведущий к сильно испорченной картине, продолжая в то же время думать о его преподобии Гаррене.

Его преподобие Гаррен — сейчас ему уже под восемьдесят — был, естественно, американцем, а образованные священнослужители в этой стране и думать не могли о том, чтобы навязывать своим прихожанам какие-то внешние признаки набожности, вроде одежды или определенного поведения, они заботились лишь о душах своих прихожан. Только слово Божье — Закон. Если семья истинно верующая, тогда дьяволу нет пути в мысли и деяния ее членов: если разум чист, злые деяния не могут совершиться. Его преподобие Гаррен внушил Кронану мысль о неизбежности наказания за нарушение Закона еще тогда, когда Кронан был еще слишком юн, чтобы понять, что такое грех, особенно грех похоти.

Одного визита в родной город Кронану хватило, чтобы найти обратную дорогу в свой духовный дом. Он приехал туда в смятении, но его преподобие Гаррен объяснил ему, что этот случай был, по сути, благодеянием, невероятной возможностью, которую дал ему Господь, чтобы возродиться. Жизнь в большом городе испортила Кронана, и тут ему выпал шанс вернуться к его настоящему Богу и собственному чистому детству.

Его преподобие Гаррен терпеливо объяснял, что значит «возродиться»; как путем обращения к Господу в покаянии вернуть Бога в свою жизнь и стать новым человеком. Он показал ему следующие слова в Библии (Второе послание к коринфянам): «Итак, кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, теперь все новое». Он учил Кронана обращаться к Богу в своем сердце с полной верой и доверием к Нему, и тогда Он простит и снова примет его в лоно свое.

Кронан так и не посмел спросить священника, каким образом он узнает, простил ли его Господь или нет, принял ли он его назад как возродившегося. В своем сердце он постоянно обращался к Богу и молил о прощении. Но чувство вины так и не покидало его. В глубине души он боялся, что даже всемилостивейший Господь никогда не простит человека, который смог так ужасно согрешить. Его собственная дочь. Его тошнило от своей запятнанной души.

Кронан прошел через зал, где были выставлены рисунки, и постарался отогнать гнетущие мысли, оглядывая то, что он так любил. «Залы в новом крыле слишком голые, — пробормотал он про себя, — слишком обезличенные, как и вывешенные там предметы искусства. А в личной коллекции всегда присутствует тепло, потому что ее собирали, а не вкладывали деньги. Музей должен быть святилищем, а не универсальным магазином. Святилищем для домашних богов, точно так же, как церковь есть святилище одного, истинного Бога».

Но, похоже, сегодня Кронан не мог убежать от самого себя. Не важно, как ценят нас другие; в тайных уголках нашего разума нам всем приходится бороться с нашими личными демонами, сидящими под запором и спрятанными от других, но не от нас самих. «Никто ведь по-настоящему не знает другого человека», — удивился он неожиданной мысли. Мы рождаемся поодиночке, мы умираем поодиночке, и как бы отчаянно мы ни пытались раскрыться перед другими, вся жизненная слава и ужасы в конечном итоге переживаются в одиночку.

Кронан вошел в комнату, которая когда-то была хозяйской спальней и где висела картина «Дама за туалетом», и проклял немедленную реакцию в паху. Удивительно, как можно быть одновременно и обремененным чувством вины, и сексуально возбужденным. Наверное, это та проклятая голая баба в садике у Маргарет так на него подействовала. Будь проклят этот дьявол, живущий в его теле! Как можно поверить, что он возродился, если не в состоянии контролировать свои физические потребности?

Кронан принялся внимательно рассматривать трещину в холсте, которая за последнюю неделю значительно расширилась. Он снова подумал, что систему контроля за влажностью в двух частях музея следовало бы поменять местами: древняя система отопления в старом особняке высасывала влажность из воздуха, а сухость — самая большая опасность для его сокровищ.

Из-за угла выглянула Ирен:

— Я уже ухожу. Увидимся утром. Надеюсь, «Дама» не слишком плохо себя чувствует. Я знаю, это одна из ваших самых любимых картин.

Не отрывая глаз от картины, он пробормотал: «Спокойной ночи». Плотская тяга внутри него росла, и он молча боролся с ней, не давая ей подняться на поверхность его сознания. Он мысленно перебрал вопросы, которые ему предстоит обсудить утром с Дориной, и отметил, что краски на лице невинной молодой женщины поблекли. Молодость, невинность — с изображением этих качеств искусство справлялось лучше, чем жизнь. Чувственность, характерная для юности, не ведающей об этом, и есть тот самый запретный плод, который превращает для Кронана райский сад в адский лес.

Образ двенадцатилетней дочери сливался с образом женщины на картине, которую он рассматривал. Дочь тогда болела гриппом. Направляясь в спальню, он зашел, чтобы проведать ее. Она лежала, разбросав во сне простыни, ночная рубашка задралась, все тело матово блестело от пота. Девочка дышала с трудом, маленькие груди поднимались и опадали…

Он к ней не прикоснулся; она не проснулась, никогда не узнала, что он там был. Но в ту ночь он мысленно занимался со своей дочерью любовью. Он никогда не мастурбировал, даже в самые трудные моменты, потому что еще мальчиком знал, что это грех, который направит тебя прямиком в ад. И в ту ужасную ночь он, по сути, не делал этого. Но похоть настолько захватила его, что он упал на колени перед кроватью и освободился от неподвластного ему желания в носовой платок. Все закончилось за несколько секунд. Это напоминало несчастный случай. Но он знал, что это не так. Дьявол вошел к нему в душу. Потому что он это допустил! Он допустил кровосмешение со своей собственной дочерью!

С женой у него были редкие, но вполне удовлетворительные отношения; они были женаты, и, следовательно, секс был разрешен. Но делал он это неохотно. С раннего детства его учили, что секс — неизбежное зло. Что же, он послушно размножался (кроме дочери, у них с женой были еще два сына), но уже с подросткового возраста его смущала мысль, что на самом деле ему хочется секса ради удовольствия. И Господь наказал его за это стремление к удовольствию. После той ночи в спальне дочери он крайне редко поворачивался к жене в постели. Если такое случалось, он уже никогда не испытывал удовольствия, только освобождение.

До сегодняшнего дня он не мог понять, что заставило его так поступить со своей дочерью много лет назад. Но это было ужасно. И Бог, несмотря на многочисленные покаяния Кронана, все продолжал его наказывать.

Глаза Кронана обежали комнату в поисках еще одной ню. Где-то здесь была маленькая статуэтка обнаженной женщины из Средних веков. Сейчас, чтобы погасить его разгорающийся пыл, ему подошла бы любая обнаженная натура: удлиненная, с выпирающим животом северо-европейская обнаженная или ранняя христианская ню, смущающаяся своей наготы, своего греха. И все-таки он никогда не мог отказать себе в лицезрении греческих обнаженных, особенно периода Возрождения, таких как «Дама за туалетом», в которых отсутствовало само понятие греха, которые были невинными и чистыми.

Кронан обнаружил, что направляется в другой зал, и понял, что уже поздно: он снова потерял контроль над собой. В последнее время это случалось нечасто, пару раз в году. Что привело к этому сегодня? Беспокойство по поводу интервью об искусстве, которое он эмоционально ненавидел и не понимал интеллектуально, да еще эта неожиданная эрекция при виде статуи в саду? Или беспокойство о здоровье дочери и ее сексуальной уязвимости? Нет, он уже давно перестал искать рациональное зерно в своем поведении. Это было кровосмешение, теперь перенесенное на искусство, но от этого не менее греховное. Он шел привычным путем, как в слепом трансе, — мимо индийской танцовщицы восьмого века с ее пассивным эротизмом и полным отсутствием всякого стыда, — пока не остановился перед «Ариадной» Вандерлина… Она спала под деревом, такая невинная, не способная любить или желать, но способная возбудить желание. Это было настоящим проклятием.

Он пошел привычным путем. Закрывшись в своей личной ванной комнате, он заставил свою собственную руку избавить свою душу и тело от терзавшего его демона.