Глава тридцать шестая

Костас медленно спускался по лестнице в сопровождении запахов жареного мяса и пудинга, ворча себе под нос:

— Написано же: «Закрыто на новогодние праздники». Почему они не могут оставлять меня с моей семьей хоть на один вечер, а не стучать, стучать и стучать в дверь вот так? И раз я не открывать дверь через пять минут, они же должны понимать, что я не хочу…

— Леон, мальчик мой! — Руки Костаса быстро обхватили ссутуленные плечи Леона. Он сразу разглядел его замученные глаза и втащил неожиданного гостя в переднюю. — Входи же! Пошли наверх! Ресторан закрыт на пару дней. Мы встречать Новый год уже сегодня, и все поужинать, но ты будешь разделять с нами десерт и кофе.

Леон послушно следовал за Костасом. Поднимаясь по лестнице, Костас повернулся к нему и таинственно шепнул:

— Знаешь, она ведь ненадолго уезжает. Что мы можем поделать? Мы ведь тоже хотеть, чтоб она остаться в Америка навсегда. Но кто может сказать, что сделать ребенок? Ты только не забывай, мой мальчик, мы здесь всегда тебе рады, с моей дочерью и без нее. Не надо ли тебе помочь? Похоже, эта штука тяжелый.

Леон поудобнее ухватился за тяжелый предмет, который нес в руках.

— Нет, не нужно. Спасибо, Костас, за теплые слова. — Он понятия не имел, что Тара снова улетает в Грецию. После Палм-Бич они не разговаривали, но расстались по-доброму. Почему же она уезжает, ничего не сказав ему? Что же, все равно он должен сделать то, что хотел.

— Только взгляните, кто прийти разделить с нами праздник! Ники, налей Леону бокал вина или… — Он внимательно вгляделся в Леона, — чего-нибудь покрепче? Узо? Так как — вино или узо?

— Только кофе, благодарю вас. — Краем глаза Леон заметил огромную елку, увешанную традиционными греческими украшениями, под ней еще не развернутые коробки с подарками и стол, заваленный едой. Но по-настоящему он мог сосредоточиться только на потрясенном лице Тары. Ему казалось, он читает ее мысли: «Зачем ты пришел, даже предварительно не позвонив?»

— Привет, Леон, — коротко сказала она.

Маргарита поспешила налить ему кофе. Она тоже заметила темные круги вокруг потухших зеленых глаз Леона. Кэлли подала ему тарелку со сладостями и салфетку. Он коснулся ее браслета. Явно сделан вручную.

— Прелестный браслет, Кэлли, — сказал он, с трудом выталкивая из себя слова. — Тиффани никогда бы такого не сделать, это точно.

Ники просиял, радуясь за сестру, и схватил небольшую деревянную шкатулку, лежавшую под елкой.

— Это тоже папина работа. — Он улыбнулся отцу и протянул шкатулку Леону. — Видите? Она для игральных карт. Думаю, отец считает, что своим искусством я никогда не заработаю на жизнь, пора мне учиться играть в покер.

Леон остро ощущал тот дискомфорт, который он внес в семью своим неожиданным вторжением. Каждый из присутствующих тайком косился на завернутый в одеяло сверток, лежащий рядом с ним на диване. Ему потребовалось несколько дней, чтобы собраться с мужеством и прийти сюда, так что, даже знай он, что у них сегодня торжество, он все равно пришел бы, потому что его решимость была на исходе.

— Ники, действительно собираешься позволить Фло увеличить твои скульптуры и выполнить их в стекловолокне? — спросил он. — Чтобы поставить ей достаточно продукции для продажи, тебе придется вплотную заняться абстрактным искусством. У тебя не останется времени на живопись. — Будущее Ники было одной из причин, побудивших его прийти сегодня. Мать убедила его, что теперь он, хочешь не хочешь, несет за Ники ответственность.

— Я решил остановиться на живописи, — сказал Ники, бросив теплый взгляд на отца. — Но хочу предупредить вас: Дорина никогда не позволит вам войти в ее студию. Она во всем обвиняет вас. Мне кажется, она делает это потому, что ей хочется снять вину с меня.

Леон допил кофе и немного взбодрился, услышав ответ Ники.

— Есть решения, которые можешь принять только ты сам, Ники. — Он мельком взглянул на Тару. — И тогда, даже если ты примешь неверное решение, оно все равно будет твоим. И тебе некого будет винить, кроме себя, если придется сожалеть о выбранном пути.

— Дорина говорит то же самое. И папа.

— Правильно. — Леон вымученно улыбнулся. — Но хотя ты уже все решил, я хотел бы кое-что тебе сказать — мне кажется, я обязан это сделать. — Он чувствовал на себе горячий взгляд Тары, но не волновался: то, что он хочет сказать, не разочарует ее. — Я хочу, чтобы ты знал, Ники, когда я был примерно твоего возраста, мне тоже пришлось принимать подобное решение, и я горько сожалею, что выбрал тот путь, который выбрал. Возможно, он годится для других, но никогда не годился для меня. Для меня настоящего. Моя работа никогда не приносила мне радости, даже когда я ее делал. У меня много почитателей, но я вовсе не горжусь своим статусом знаменитости. Я зря потратил свой талант, я впустую истратил себя. Иметь такой талант, как у тебя, иметь такое видение, которое ты привносишь в свои картины… Из личного опыта хочу добавить: если бы ты пошел другим путем и этот путь оказался неверным, плата за такую ошибку была бы непомерной. — Он кивнул в сторону Тары. — Твоя сестра знает, как тяжела эта плата для меня. И еще она знает: я от всего отказываюсь и ухожу из искусства навсегда, и пусть это будет окончательной платой за мои ошибки.

Леон отвел взгляд от растерянных глаз Ники и встретил сочувственный взгляд Тары. Он видел, как ей за него больно. Он взял сверток и официально протянул его ей.

— Простите, что испортил ваш семейный праздник. Я хочу отдать тебе это. Пожалуйста, прими, Тара.

— Что это? — Она слегка прищурила глаза.

Костас вскочил и стал заботливо выпроваживать их из комнаты.

— Идите-ка оба вниз, в ресторан. Идите на кухню. Там тепло, до сих пор горит огонь. Идите туда, побудьте вместе. Сделайте нам одолжение! Нам как раз пора смотреть телевизор, а вы нам только мешать. Вот, возьмите. — Он протянул Таре два бокала и бутылку узо. — А теперь идите, да? — Он закрыл за ними дверь и повернулся к оставшимся в комнате: — Куда вы все уставились? Маргарита, дай мне еще десерта! Ники, налей вина. Кэлли, включи телевизор!

Все кинулись выполнять его распоряжения, пытаясь угадать, что лежит в том свертке. Потом все уселись, чтобы убедиться, что ничего хорошего по телевизору нет. Они вообще никогда не включали телевизор во время праздников.


Тара медленно помешала угли, чтобы дать нервам успокоиться. Что бы Леон ни задумал, но его обращение к Ники смягчило ее сердце. У него был такой вид, будто он вернулся с фронта. Кто сейчас рядом с ней: мужчина или подросток, он борется с собой или плетет хитроумные сети?

Леон жестом попросил ее развернуть сверток.

Первое, что ее поразило, когда откинула край одеяла, был аромат. Под первым слоем шерстяной ткани она увидела гардению с приколотой к ней запиской. Гардения лежала поверх голубого песца, и тут же — еще одна записка: «Приходи и останься со мной. Я тебя люблю». Ее тридцать третий день рождения… Казалось, это было так давно, а ведь прошел всего месяц. Тара подняла глаза на Леона, и сразу ей вспомнился запах всех тех гардений, которыми он ее осыпал. Как счастливы они были тогда в Афинах, в ночном клубе. Такое впечатление, что с того дня прошла целая жизнь. Она открыла карточку: «Таре — за то мужество, которое требовалось тебе, чтобы в лето своей женственности не изменить обещаниям своей весны. Я буду всегда тебя любить. Леон».

Она развернула одеяло до конца, уже зная, что откроется ее глазам. «Весенний цветок», приветствующий утро ее женственности. Глаза Тары наполнились слезами. Что ей делать? Попрощаться с так и не разгоревшейся любовью? Принять подарок как символ любви между ними, которая не успела расцвести полностью, но вполне могла бы?

Глаза у Леона были сухими. Слишком сухими. Пристально глядя на него, она поняла: все его слезы позади; его решения, какими бы они ни были, приняты. Как и ее. Она собиралась позвонить ему завтра, перед отлетом в Грецию. Но его решения — это решения проигравшего. Его зеленые глаза, всегда готовые рассмеяться, были пусты. Он сдался, и этот подарок был прощанием. Теперь Тара восхищалась им — тем мужеством, с которым он признался Ники в своем несчастии, и глубиной чувств к ней, которые заставили его отдать ей лучшее, что у него было.

— Ты не должен мне это отдавать, — мягко сказала она. — Скульптура принадлежит твоей матери.

— Она никогда ей не принадлежала, я просто оставил ее в своем отчем доме. И мать согласилась со мной: она должна принадлежать тебе. За то, что ты дала мне, вернее за то, что ты мне вернула: представление о том, какой может быть женщина.

— А может быть, ты сумеешь вернуть и свое видение мира и снова заняться искусством?

— Нет, я поступил правильно, отказавшись от искусства вообще и от моих старых друзей. После возвращения из Палм-Бич я попробовал снова зажить старой жизнью, но у меня ничего не вышло. Моего гнева к тебе хватило на то, чтобы я успел выполнить последний заказ, а жалость к самому себе толкнула меня… — Леон отвернулся, — я пытался переспать с Эйдрией.

Тара оцепенела, но в ее голове тут же пронеслось: если он хоть чуточку ей дорог, она обязана его выслушать.

— …но не смог. Ничего подобного я больше делать не могу. А начинать все с начала слишком поздно. — Леон увидел: в ее серых глазах появились отблески далекой грозы. — Пожалуйста, не надо. — У него не было сил выслушивать, что она думает по этому поводу. — Ты сделала достаточно, чтобы изменить меня как мужчину, не пытайся теперь спасти художника — не трать зря время. Разве ты не видишь, я не могу вернуться, а путь вперед мне заказан. Куда идти? Я просто со всем завязываю, вот и все. Я объявляю об этом на открытии музея в канун Нового года. — Леон внезапно расхохотался, но глаза его не смеялись. — Будет очень даже кстати. Блэр согласилась убрать последнюю мою работу из своего музея, и по этому поводу завтра вечером планируется большое сборище. Очень скоро все будет кончено.

— Я никогда не пыталась изменить тебя, Леон, даже как мужчину. Разве ты не знаешь? Если я вообще что-то сделала, то всего лишь помогла тебе вспомнить себя мальчишкой.

— Я пытался найти «Обещание», — перебил ее Леон. — Именно эту скульптуру мне хотелось тебе подарить. Я пытался найти ее в реке, куда я ее сбросил. Что-то похожее на то, как ты спасала своих бронзовых и мраморных богов из моря, не так ли? Но мне повезло меньше, чем тебе, — я не нашел свою богиню. И едва не умер, пытаясь ее найти.

Тара с ужасом смотрела на него. Ничего удивительного, что он так ужасно выглядит. Она упала рядом с ним на колени.

— Ох, Леон, разве ты забыл, что моя бронзовая фигурка совсем из другого века? Ее создатель мертв уже более двух тысяч лет. Но ты жив! Ты можешь создать еще одно «Обещание». Ты можешь исполнить свое собственное обещание. Все художники неотделимы от своих работ. Именно это и делает вас художниками! Когда вы создаете свое искусство, вы создаете себя. Если ты снова поверил, что твоя идеальная женщина может существовать в реальном мире, тогда ты должен поверить и в то, что этот мир, ее мир, тоже существует. Подожди! — Тара быстро внезапно вышла из комнаты.

Леон смотрел, как догорает огонь. Что же, подарок преподнесен — долг уплачен. Он встал, собираясь уйти.

— Вот! Смотри! — Тара вернулась в комнату. Глаза ее сияли. — Взгляни, Леон. Я выполнила это упражнение «На перепутье» на следующий день после возвращения в Нью-Йорк. Это о тебе. Мне кажется, тебе стоит посмотреть.

Улыбаясь, Тара развернула лист бумаги на кухонном столе.

— Перепутьем папа называет те периоды в нашей жизни, когда выбор или отсутствие выбора могут определить направление нашего будущего, появление следующих перепутий. Вся жизнь состоит из множества перепутий. Большинство людей пропускают их, даже не ощущают, когда они подходят к очередному перепутью или уже стоят непосредственно перед ним. Они верят, что их судьба зависит от окружения, наследственности, обстоятельств, везения, расположения звезд или Высшей воли. Но папа всегда внушал нам, что наша личная судьба и есть наша личная забота. Наш собственный выбор. Разумеется, папа не сам до этого додумался, это старинная греческая идея. Вспомни Аристотеля, например, который считал, что счастье не есть временное состояние удовольствия, а процесс достижения пика своих возможностей.

«Интересно, — подумала Тара, — он меня слышит?» Не может он еще раз отказаться от своего искусства. Это все равно, что отказаться от своей души.

— Леон, — взмолилась она, — постарайся понять. У людей есть свободная воля, поэтому каждый из нас может создать свою собственную душу, свое собственное искусство в соответствии с внутренним видением, в соответствии с избранными ценностями.

Он смотрел мимо нее на горящий огонь. Тара схватила бумагу со стола и сунула ему в руки.

— Взгляни! Ты слышал, Ники сказал, что он на перепутье, имея в виду свое искусство. Так вот, в том, что касалось тебя, я тоже была на перепутье с самого начала, только я не знала этого до самого последнего времени. Я всегда вела сознательно спланированную жизнь во всех областях, за исключением одной — моей любовной жизни. — «Слышит он меня», — опять пронеслось в голове Тары. — Леон! Я всегда любила, люблю твой стиль, твою творческую энергию, твою уверенность в выборе. Взгляни на свою машину, на свою одежду, на квартиру. В тебе нет ни слабости, ни пассивности. Даже если ты не прав, ты действуешь решительно. По существу ты очень сильный и хороший, Леон!

Тара трясла его, словно пыталась пробудить от глубокого сна.

— Леон! Не сдавайся! Не бросай искусство! Пусть «Весенний цветок» станет нашей общей надеждой, а не надгробным камнем над обещанием, которое воплощает эта скульптура. Мы всегда можем быть друзьями. И у тебя появятся другие друзья, если ты дашь себе шанс. Они уже есть, нужно только их принять. Это не только я, но и Ники, и вся моя семья. Они тебя любят. И Дорина тоже. Да, да, Ники ошибается, она тебя простит, потому что углядела в тебе лучшее и ей перед этим не устоять. Ты не одинок, Леон! И у тебя есть не только друзья, у тебя есть твое искусство.

У него опять появился тот затравленный взгляд, который она видела в Палм-Бич, когда сказала ему насчет Димитрия. Ее сердце заныло от жалости к нему и от стыда за него, потому что она наконец впервые поняла, что он закрывается от жизни, боясь столкнуться с чем-то еще более глубоким в себе самом.

— Леон, ты получил мои рождественские подарки? Я оставила их у твоего швейцара пару дней назад.

— Ты сделала подарок мне? — Он осторожно поднял на нее глаза.

Тара кивнула. Она взяла у Хелен Скиллмен ее «Весенний цветок», чтобы подарить Леону. Разве могла хоть одна из них предположить, как он распорядится своей собственной скульптурой?

— Разве тебе не передали пакет?

Леон отрицательно покачал головой.

— После Рождества я жилу матери. Скажи, что это за подарок?

— Нет, лучше узнай сам. Леон, послушай, Роберт Вэн Варен сказал Ники тогда, в студии, что, наверное, он смог бы написать об их искусстве, если бы оно было оформлено как движение. Даже если ты считаешь, что не сможешь создать идеал, ты можешь к нему стремиться. Этого будет достаточно для Вэн Варена и остальных. Им придется писать о том, что ты делаешь, просто потому, что твое имя слишком известно. И это позволит тебе дотянуться до той части себя, которую ты пытался уничтожить. Ты уже сделал шаг на пути к себе. Попытайся сделать еще один. Вернись туда, где тебе было шестнадцать, вспомни свои ощущения до того, как тебя так сильно обидели. Ты ведь тогда считал, что только твоя мать разделяет твое видение. Теперь у тебя есть все мы! Так попытайся же!

Леон смотрел на нее так, будто она была незнакомкой, отдаленно напоминающей кого-то.

— Леон, в жизни столько перепутий. У всех у нас множество шансов. Мы можем сменить свое направление в любой момент. Пока мы живы, никогда не бывает слишком поздно. Подари мне «Весенний цветок», если хочешь, но не отказывайся от того, что помогало тебе его создать. Не ставь на себе крест.

— Тара?

— Да? — прошептала она.

— Если бы я стал тем мужчиной и скульптором, каким мог бы стать, кого бы ты предпочла: меня или Димитриоса?

Его взгляд требовал от нее правды, какой бы она ни была.

Тогда Тара заглянула в свое собственное сердце и все поняла: свои бесконечные поиски идеала и причины своей любви к обоим мужчинам. Она любила Димитриоса всей душой. Она искала «Димитрия» с той поры, как познакомилась в Димитриосом, он был тем самым мужчиной, который показал ей, что именно она ищет, это и привело ее назад, к нему. Но если бы Леон раскрыл все свои потенциальные возможности, стал бы Димитриос для нее лучшим?

Тара беспомощно взглянула в ясные зеленые глаза Леона. Она заметила в них теплоту и поняла, он уже знает, но хочет услышать из ее уст…

— Тебя, — прошептала она, все еще потрясенная вопросом, но уверенная в ответе. — Да, я бы предпочла тебя.

Они поцеловались, тоскуя о том, что могло бы быть, зная, что они всегда будут много значить друг для друга. Но Тара знала, даже она не сможет вдохнуть жизнь в его угасший дух, в его умирающую душу.

Прощальный поцелуй — вот все, что она могла ему дать.

Они долго сидели молча: Тара — прижавшись к его коленям и положив голову на его неподвижные и безжизненные руки. Леон — устало откинувшись в кресле ее отца. Некоторое время спустя он заснул. Тара поняла: его миссия на сегодня была выполнена.

Прядь волос песочного цвета упала на лоб спящего Леона. Долгая борьба, которую он проиграл, и, наконец, обретенный покой. Тара с трудом удержалась, чтобы не убрать с лица прядь волос и не поцеловать его в лоб, как мать целует своего ребенка. Какая ужасная потеря. Какая трагическая утрата для искусства.

Она провела с ним всю ночь, подбрасывая дрова в огонь, сидя на полу и тупо уставившись на языки пламени, пока перед самым рассветом не задремала сама.

Леона разбудил звук шагов наверху, в квартире. Когда он проснулся, то увидел у своих ног Тару, которая крепко спала, свернувшись клубочком. Леон осторожно встал и накрыл ее одеялом, которое до этого было на нем. Ему смертельно хотелось взять ее на руки, любить ее и беречь всю ее жизнь. Но он не имел на это права.

Проснувшись от звука закрываемой двери, Тара села и в отчаянии прислонилась к креслу. Черные угли, оставшиеся от погасшего огня, показались ей похожими на тот холодный камень, что лежал у нее на сердце, ибо надежда на возрождение Леона догорела и умерла.

Загрузка...