На перепутье

Глава двадцать седьмая

— Я не могу, Димитриос! Что, если меня разоблачат? Для них же это кощунство!

— Не разоблачат. На тебе брюки, ты высокая, стрижка короткая. Вот, возьми шарф, обмотай его вокруг шеи и спрячь в него подбородок, как здесь делают. Натяни перчатки. Я хочу, чтобы ты присутствовала на молитве. Молчи, говорить буду я, а ты делай то же, что и я.

Когда они подошли к мечети, то увидели мужчин, совершающих ритуал омовения ног в фонтане. Войдя внутрь, они снимали обувь и, расстелив на полу яркие восточные коврики, тихо усаживались на них. Затем молящиеся встали на колени и принялись раскачиваться взад-вперед, опираясь на пятки и что-то тихо и монотонно напевая. Тара впитывала все в молчаливом изумлении: сводчатую архитектуру здания, которая, казалось, отражала звуки гипнотического ритуала и делала мечеть микрокосмосом какого-то изолированного неизвестного мира, где человек чувствует себя загипнотизированным повторяющимся напевом и отстраненным от ежедневных забот. Она исподтишка взглянула на женское отделение, где должна была находиться и она, и ощутила жалость к этим женщинам, все еще считающимися низшими и легко заменяемыми существами.

Но на улице турецкие женщины сновали в современной одежде, с непокрытыми головами и занимали посты, требующие независимости и больших знаний. Все, что осталось от роскошной Оттоманской империи, говорило не о жестокости режима, а о его пристрастии к красоте, к дизайну, к архитектуре. Стамбул оказался городом контрастов: примитивизм и прогресс, фундаментализм и феминизм, красота и жестокость. Даже географически одна часть города находилась в Европе, другая — в Азии.

— Не могу я без конца пить чай!

— Ты должна. Иначе они обидятся.

— У каждого прилавка?

Большой базар и в самом деле оказался большим. Они наконец сообразили: надо пробежать мимо сотен цепляющихся к ним торговцев, прежде чем попадется лавочка, где, по их мнению, стоило остановиться. Димитриос уже был перегружен пакетами с покупками, включая самую ценную — древний молитвенный коврик. Теперь Тара сидела на маленьком низком стульчике и с трудом заставляла себя пить пятнадцатую чашку сладкого чая в окружении множества тарелок с ручной росписью. Хотя за тарелки изначально запрашивали не слишком много, молодой продавец при усах занимался только ею и пил с ней чай, пока они обсуждали цену. Она удивлялась его настойчивости и с трудом сдерживала смех.

— Наверное, за день ему приходится выпить галлоны этой бурды, — сказала она Димитриосу. — Ему бы быть верблюдом.

Они возвращались с базара, хорошо понимая, что везде переплатили. По дороге к ним пристал мальчишка, размахивающий связкой шампуров.

— По доллару каждый! — кричал он.

Димитриос, не глядя на него, остановил такси.

— Ладно! Особая цена. Десять долларов за дюжину. Подождите! — Мальчишка кинулся к окну такси. — Последняя цена! Пять долларов за все! Три доллара!

Машина тронулась.

— Ладно! Даром отдам.

Димитриос расхохотался. У Тары от смеха по щекам текли слезы.

— Слишком дорого! — пришли они к выводу.

Вот так они и развлекались.

Их гостиница, построенная сто лет назад для размещения пассажиров Восточного экспресса, до сих пор отражала великолепие и роскошь этого знаменитого поезда. Поднявшись в свой номер, Тара развернула молитвенный коврик и положила его поверх других восточных ковров, которых, по мусульманскому обычаю, полагалось великое множество. Стены и потолок были покрыты ими не менее плотно, чем пол. Цветы и виноградные лозы создавали тонкий орнамент на мозаичной плитке. Номер ее в миниатюре повторял убранство «Голубой мечети» — одной из мечетей, в которых они побывали.

Тара оставила коврик на полу — ей ужасно не хотелось сразу прятать его в чемодан — и принялась завертывать восемь керамических тарелок, чтобы уложить их в тот багаж, который она собиралась взять с собой в салон самолета. Каждая тарелка напоминала ей о том пристальном внимании к деталям, с которым она столкнулась в этой удивительной культуре. Как только Димитриос догадался, что эта экзотическая страна поможет ей забыть о всем, что ее волновало? Стоило им с Димитриосом оказаться одним в этом городе, как она сразу вспомнила тот наказ, который дала себе в самолете три дня назад: отложи работу, отложи мысли о Леоне, забудь про Нью-Йорк. Развлекайся и отдохни.

С момента их приезда Димитриос распланировал их жизнь с той же тщательностью, с какой он относился к работе, и она легко подчинилась его дирижерской палочке. Стамбул захватывал воображение. Димитриос с увлечением придумывал для нее все новые развлечения и, как она заметила, ни разу не заговорил о работе.

Вчера, несмотря на холодную погоду, Димитриос завернул ее в кучу одеял, взятых в гостинице, снял катер и повез смотреть Босфор. Позднее они молча быстро прошли через Стамбульский археологический музей, поскольку были слишком хорошо воспитаны, чтобы вслух говорить о том, что самые ценные экспонаты родом из древних греческих поселений Малой Азии. Они танцевали под турецкую музыку и пили турецкую водку с экзотическими приправами. Димитриос подарил ей браслет из золота и серебра — точную копию браслета, которым она восхищалась во дворце Топкари. Сначала она отказывалась от подарка — со дня рождения прошло совсем мало времени, но он настаивал, заявив, что она отказывает ему в удовольствии время от времени видеть его на ней.

Тара надела браслет на запястье и повертелась перед зеркалом. Золото браслета прекрасно сочеталось с рыжим бархатом ее платья, а серебро — с блеском ее глаз. Она улыбнулась своему отражению. Вот теперь она была готова вернуться в «настоящий мир».

И готова отправиться ужинать. Димитриос предложил тихонько поужинать в гостиной, примыкающей к их двум спальням. Вид из окон гостиной на Босфор давал сто очков вперед любому роскошному ресторану. Она открыла дверь в гостиную.

Димитриос в коротком черном пиджаке и серых брюках, задумавшись, стоял у окна. Маленький столик в нише сверкал хрусталем. Таре показалось, что она перенеслась на сто лет назад, в поезд, спешащий в неизвестное. Гостиная была стилизована под королевскую столовую поезда. Спальня Димитриоса была репродукцией комнаты в Версале, откуда отправлялся поезд. Тара подошла к окну и взяла Димитриоса под руку. Внизу сновали огни невидимых лодок. Казалось, их столовая легко скользит вперед, тогда как огни внизу стоят на месте, отмечая для них путь. Она улыбнулась ему.

— Спасибо тебе, Димитриос.

Он прижал губы к ее ладони. Лицо его было серьезным.

— Я хочу, чтобы ты называла меня Димитрием, Тара. — Он подошел к бару и открыл бутылку вина. Музыка, исполняемая оркестром, под которую они накануне танцевали, передавалась в их столовую через динамики. На мгновение Таре показалось, что она слышит перестук колес. Димитрий. Два официанта в белых куртках бесшумно накрыли стол к ужину и так же бесшумно удалились. Разговоры были не нужны. Достаточно самой обстановки. Вида из окна и музыки было достаточно. Димитрий. Привыкнет ли она называть его так?

— Итак, — Димитриос поднял бокал, — ты готова вернуться к своим героям?

— Да, — Тара чокнулась с ним, — но я никогда не забуду этой прелюдии. Все было, как… — Она взглянула в окно и смутилась. Едва не сказала: как во время медового месяца. — Выходные получились просто замечательными.

— А если бы твой герой появился здесь собственной персоной, Тара? Если бы ты, допустим, встретилась с ним на вечеринке?

Она весело рассмеялась.

— Ну, думаю, он был бы похож на тебя. Я всегда мечтала встретить кого-нибудь, такого же…

Он опустил голову, слишком уязвленный, чтобы говорить, но Тара успела заметить радость и страдание в его глазах. Она тупо смотрела на его поникшую голову и с тревогой размышляла. Поезд остановился. Они прибыли в пункт назначения, к границе нового и неизведанного. В комнате было абсолютно тихо. Она машинально поднесла руку к губам — на ней еще сохранилось ощущение его поцелуя.

Димитриос взглянул на нее. Глаза его снова стали ясными.

— Прости меня.

Она думала, что он улыбается, но на его лице была не просто улыбка — она разглядела на нем смесь боли и счастья. Тара заглянула в его темные глаза и увидела в них одновременно и слишком много, и слишком мало.

— Прости меня… — Голос его был спокойным, решительным. — Я все подводил тебя к моменту, когда смогу произнести заготовленную речь. Я не ожидал, что ты разделаешься с ее первой половиной одной своей фразой. — Димитриос продолжал упорно смотреть на нее. — Теперь я внесу поправки в свою речь и задам тебе прямой вопрос: почему не я, Тара? Если забыть о том, что внешне я не могу равняться с твоим идеалом, почему не я вместо кого-то, на меня похожего? Тара, я пытался сказать тебе это самыми разными путями и в самое разное время, но ты меня не слышала. Ты выслушаешь меня теперь?

Тара сидела совершенно неподвижно. Слушала.

— Я говорю тебе все это именно сегодня, потому что хочу, чтобы ты хорошенько подумала, когда будешь далеко от меня. Я хочу, чтобы ты знала, я тебя люблю.

Тара не могла отвести взгляда от его рук на столе. И виделось ей другое: вот она держит его руку, ныряя в глубину моря. Видит его глаза — карие — сквозь стекло маски. Его рука крепко держит ее за талию, когда они вместе висят на якорном тросе. И еще она слышала: звук удара по теннисному мячу, когда они играют на его корте в Союнионе в выходные, их смех, который сопровождает всякую попытку состряпать ужин для друзей и коллег.

— Тот факт, что я люблю тебя, не самое главное из того, что я собираюсь тебе сказать. Мне казалось, я любил тебя все то время, сколько знаю, но это не совсем так. Когда ты была моложе, я восхищался блистательной ученицей. Позднее я гордился выдающейся протеже, но только в последние годы, когда ты превратилась в настоящую женщину, я воспылал к тебе романтической любовью. Вот почему твои предыдущие романы не причиняли мне боли и почему я не могу вынести твоего романа с Леоном Скиллменом. Я знаю, ты думаешь, что любишь его. Я же видел тебя в День благодарения.

Тара собралась было перебить его, но он мягко поднял руку, останавливая ее.

— Но я видел также, какой ты была со мной на следующий день. Именно это дало мне мужество затеять эту игру с уик-эндом. Я не хотел делать это признание в Греции — встречи на Крите были обязательными, рабочими. Но сюда, в Стамбул, я привез тебя, потому что надеялся: ты сможешь посмотреть на нас новыми глазами.

Нас? Тара продолжала вспоминать: во время каждой вечеринки она всегда играла роль хозяйки в его доме. Была рядом с ним на международной встрече археологов в Риме. Они вместе пили шампанское в Центральном парке — танцоры плыли над сценой под открытым небом; на ней было платье, которое он специально заказал для нее, — легкое, как ночная рубашка.

— И только когда я вернулся из Нью-Йорка, я сам все до конца понял. Все это для меня необычно, и я не знаю никакого другого пути поведать тебе обо всем, кроме как все рассказать. Помнишь тот день, когда мы уходили из студии Дорины Свинг, — я еще купил два ее рисунка? Ты прошла вперед, а меня она задержала. Это очень прямая и необычная женщина. Она тогда сказала: «Если у вас с Тарой ничего не выйдет, вы не согласились бы подумать об альтернативе?» Я был шокирован. Ее открытость и прямота потрясли меня. Я сказал ей: ни одна женщина никогда не будет для меня «альтернативой».

Тара продолжала вспоминать: браслет Посейдона — его подарок ей на день рождения; серьги — весы, чтобы взвешивать души мужчин и ее собственную душу; кольцо из раковины — символ их общих подводных тайн; турецкий браслет, который был на ней сегодня, — его дар в эти выходные. Десятки разных мелочей, тысячи долларов. От работодателя? От друга? Все казалось ей таким естественным.

— Вот тогда я и понял: нельзя надеяться, что ты каким-то образом почувствуешь то, что чувствую я. Это не слишком сложно: просто я хочу, чтобы ты поняла, полностью поняла, чего я хочу и что мне нужно. И мне думается, я знаю, чего хочешь ты и что нужно тебе. Я люблю тебя. С этим ты ничего не можешь поделать. Но моя любовь к тебе не самое главное. Мне нужно, чтобы ты меня любила. Дома, рассматривая рисунки обнаженных женщины и мужчины Дорины, я разглядел больше, чем увидел в студии. Дорина хотела, чтобы ее обнаженные стояли отдельно, чтобы выразить человеческую сущность, а я увидел их вместе. И разглядел их сексуальную сущность, Я увидел, что женщина несет в себе первичное сексуальное желание — любить. Мужчина же в точности до наоборот: он хочет, чтобы его любили. Ты понимаешь, я никоим образом не хочу сказать, что та женщина в какой-то степени ниже мужчины, подчинена ему. Мы равны. Но мы разные. И, соответственно, различны и наши романтические потребности. Именно изучение этих рисунков объяснило мне, почему ты всегда так восхищалась героями. Тебе нужен кто-то, кого бы ты могла обожать…

Тара встала и попятилась в глубину ниши. Ее голос долетал до него как бы издалека.

— Ты всегда был моим учителем, наставником, почти родителем. Вот почему я всегда смотрела на тебя снизу вверх.

— Это было много лет назад. Мы уже давно коллеги.

— Да, но я всегда относилась к тебе с таким благоговением.

— И я относился к тебе с благоговением.

Да, помнится, она восторгалась им всегда. Его блестящий интеллект настолько ослепил ее, что она принимала все остальное как само собой разумеющееся. Свои самые драгоценные минуты в жизни она пережила вместе с ним. И тем временем искала кого-то еще. Как она могла быть такой тупой? Колени внезапно ослабели, и ей пришлось ухватиться за штору, чтобы не упасть. Такое же чувство она пережила в холле своего отца, когда Димитриос… поцеловал ее. Тогда она отнесла это за счет шампанского.

Он встал из-за стола и подошел к ней очень близко.

— Все замечательно совпадает, разве ты не видишь?

Тара смотрела на его губы, вспоминая короткий вкус его поцелуя. Внезапно ей захотелось, чтобы он снова поцеловал ее, но на этот раз медленно, так медленно, чтобы ее воля окончательно растворилась в этом поцелуе.

Димитриос снова заговорил: он боялся напугать ее, но в то же время хотел любой ценой заставить ее понять его.

— Подобно тому, как тела мужчины и женщины сливаются в физическом празднике любви, так и их разум сливается в психическом празднике, это двойной праздник общих ценностей. У нас с тобой человеческая идентичность. Это, конечно, самое главное. Но у нас с тобой и сексуальная идентичность, которой нельзя отрицать. Женщина всегда хочет сдаться, отпустить удила, но покоряется только силе, равной ее собственной. Мужчине требуется обладать, однако уважающий себя мужчина хочет обладать силой, равной его собственной. Я люблю тебя, Тара, не только за то, какой ты стала как личность, но потому, что ты единственная женщина из всех встреченных мною, кого я хочу любить.

На нее снова нахлынули образы: ее боги, ее атлеты, ее герои и человеческие души, которые они воплощали. Они протекали сейчас перед ее мысленным взором, подобно расплавленной бронзе, из которой были отлиты. Затем они покинули ее, оставив тяжесть в душе, cire perdue[10]. Ей вдруг ужасно захотелось прилечь.

— Я ушла от Леона, — сказала она.

— Да? Это плохо. Я не хочу, чтобы ты обратилась ко мне за неимением лучшего. Я хочу, чтобы ты пришла потому, что хочешь меня и только меня.

Почему она потеряла способность думать? Вот стена. Вот шторы. Они продолжали шевелиться за ее спиной. Закрыв глаза и вцепившись в них обеими руками, Тара прошептала единственное имя, которое могло придать ей силы:

— Димитрий.

Его руки удержали ее от падения, его губы прильнули к ее губам.

Она упивалась его поцелуями до тех пор, пока горячий металл не заструился вновь по ее венам, ломая ее волю, изменяя ее так, как ему бы хотелось.

Потом они оба оказались в его постели. Он не помнил, как нес ее на руках в спальню. Не помнил, как раздевал ее. Успокойся! Димитриос медленно провел рукой по ее нагому телу, надеясь успокоить ее и себя. Они вели себя неправильно.

Его рука запоминала каждый изгиб ее тела, каждую впадину, лаская места, которые он до сих пор представлял себе только в своем воображении.

— Димитрий! — Тара рискнула именно так произнести его имя, зная, какое это имеет значения, особенно в ее устах. — Я действительно тебя люблю. Я это чувствую. Просто я раньше не знала. Димитрий!

Он прижал ее к себе.

— Это несправедливо по отношению к тебе. Я просил тебя не спешить. — Он снова закрыл ей рот поцелуем.

— Димитрий. Сейчас.

Он крепко прижимал ее к себе, чтобы помешать ей двигаться: так велик был соблазн ответить на ее требования.

— Я люблю тебя больше жизни, — не сказал, а простонал он. — Но я не могу взять тебя вот так. Я хочу тебя навсегда, не на одну ночь.

— Ты же сказал, что любишь меня.

— Да, но ты-то меня любишь? Ты не можешь этого знать, сейчас, в такой ситуации.

— Я люблю! Люблю!

Оторвавшись от нее, Димитриос выпрямился, зная, что это — момент величайшего достижения в его жизни.

Тара протянула к нему руки.

Он осторожно, с благоговением, накрыл ее дрожащее тело одеялом и заставил себя дышать ровно, беспомощно вытирая ее слезы уголком простыни.

— Ш-ш-ш-ш… — Его ноги подкашивались, но он стоял над ней неподвижно, не пытаясь присесть рядом.

— Когда ты сможешь повторить эти слова при холодном утреннем свете, я поверю тебе. Не сейчас, Тара. Любимая! Постарайся понять! Я хочу тебя не на одну ночь. Я хочу тебя на все ночи в моей жизни. Это моя вина. Прости меня.

Рыдая, она сердито отвернулась от него.

Димитриос взглянул на часы рядом с кроватью Тары. Пять часов утра. Уже два часа из его спальни, где он ее оставил, не раздавалось ни звука. Она наконец перестала плакать. Он лежал в ее постели, на ее простынях, стараясь уловить ее тонкий аромат, и не спал всю ночь, вспоминая трепещущее тело в своих руках. Разве он мог догадаться, как она прореагирует на его слова? Он разрушил все. Он только хотел, чтобы она знала, чтобы могла выбирать. Но импульсивность Тары занесла ее куда дальше, чем они могли себе позволить. И теперь ему суждено вечно лежать одному и желать ее.

Его тело сотрясали рыдания, он зарылся головой в подушку, чтобы заглушить их. Она была права, прогнав его. Можно только надеяться: когда она сможет четко соображать, она не возненавидит его слишком сильно. По крайней мере она вернется теперь в Нью-Йорк, к тому, что произошло между ней и Леоном, уже зная, что он чувствует, и сможет все обдумать. Он оставил ей такую возможность. Но какой ценой? Он лежал, уставясь в сводчатый потолок, расписанный цветами и виноградными листьями. Он знал, что будет платить за свою ошибку бесчисленными бессонными ночами, такими же муками, как сегодня, будет мечтать о ней, желать ее еще больше, чем желал раньше. Потому что сегодня он ее коснулся.

Портьеры раздвинулись.

На ней не было ничего, кроме браслета из золота и серебра, который он ей подарил. На ее руке он казался очень тяжелым. Она подошла к окну и раздвинула шторы. В городском небе вставала прохладная серая заря нового дня. Ее тело казалось бледным силуэтом на фоне серого неба.

— Холодно, — сказала Тара ровным голосом. — И светло. И уже утро.

Она подошла к кровати, сдернула с него одеяло. Ее глаза оглядели его тело с той же нежностью, с какой его руки касались ее несколько часов назад. Он лежал не шевелясь. Когда он встретился с ней взглядом, она улыбнулась.

— Kokonas, ты прекрасен, — просто сказала она.

Он колебался одно мгновение, потом закрыл глаза и протянул руку.

— Нет, иди сюда, — прошептала она. Встала на колени, взяла его руку и потянула к себе, на пол, на молитвенный коврик, который лежал на других восточных коврах, окружавших их, подобно клумбе полевых цветов. — Говорят, это священный ковер. Я знаю лишь один способ сделать его святым.

— Тара.

Он целовал каждую частичку ее тела, о котором так давно мечтал и которого касался всего несколько часов назад, прижимался губами к каждому потайному местечку, будто на каждом дюйме ее тела хотел оставить нестираемый отпечаток своих горячих губ.

— Димитрий! — воскликнула Тара. И этому настойчивому требованию он подчинился.

Тара чувствовала, как трепещет его тело, передавая ей свое желание, свою любовь, пока не потеряла ощущение собственного «я» и с жадной страстностью стала частицей его существа.

Утро все надвигалось, становилось светлее, небо раскрашивалось в разные цвета, отбрасывая сверкающие лучи на их крошечную вселенную, как будто благословляя их.