Не родные. Малышка в награду (СИ)

Глава 41

АЛЕКС

Признание Маруси словно парализует меня. Мне даже дышать становится больно… Жизнь оказалась грудой рассыпавшихся бильярдных шаров, осколками мечты… Ее словно и нет — разрушена. Собственными глупостью и недальновидностью… Как она может смотреть на меня — так? С нежностью и нескрываемой виной. Это я виноват, я подонок, не сумевший взглянуть на ситуацию справедливо. Я… Только я…

В ее глазах — обещание… В моих — пустота, тупость какая-то… Я долгую минуту смотрю куда-то в угол и молчу. Мне нечего сказать. Ни при свидетелях. Наверное, мне стоит сейчас побыть одному. Поднимаюсь с места и молча выхожу из кухни.

Маруся воспринимает все по-своему… Все еще чувствует несуществующую вину.

— Алекс, послушай… Прости меня, я никогда бы не сделала ничего такого по своей воле, никогда…

— Марусь, да разве я на тебя злюсь? На себя, — выдавливаю почти по слогам.

Ловлю собственное отражение в зеркале прихожей — бледный, как покойник, осунувшийся… Меня придавила к земле ее правда.

— На себя? — шепчет непонимающе.

— Машка, мне нужно одному побыть… Так больно, если бы ты знала. Не от твоего поступка, а, потому что…

— Ладно…

— Мне столько тебе нужно сказать, но… Потом.

Она неуверенно кивает, а толкаю дверь и выхожу на воздух. Иду к большой деревянной беседке под абрикосовым деревом. Выходит, влюбленных людей можно разлучить? Превратить чужие отношения в пепел… Я наивно считал, что буду любить ее вечно. Поддерживать, заботиться, лелеять. Но пришла какая-то Яна, решившая, что я непременно должен стать ее, и все разрушила… Надавила на самое больное — верность… Предательство ведь мало кто прощает… Она знала, как заставить меня бросить Машу.

А я был готов простить… Верите, мне была даже легче думать, что Машка предала из-за денег. А сейчас, выходит, виноват я… Не разглядел аферы, отнесся поверхностно… Надо было разобраться, настоять на открытии дела, а я…

В гордости своей купался, пил обиду, как воду из горного источника, окаменел, закрылся от всего, словно и не видел ничего другого…

Зажмуриваюсь и крепко сжимаю зубы, чтобы не заорать в голос… Твари они… Настоящие суки, игравшие нами, как марионетками. Неужели Андрей Образцов мог на такое пойти? Серьезно? Исполнить каприз дочери, пойти по головам?

Подминаю голову, заслышав тихие шаги… Маруся… Все-таки вышла, не удержалась.

Раскрасневшаяся, с огромными, потемневшими от волнения глазами, она всегда заставляла мое сердце биться чаще. И сейчас мало что изменилось…

— Сашка… Дурак, ты что там себе надумал? — шепчет она, подходя ближе.

— Не могу даже обнять тебя, Марусь. Мне так стыдно… Ты должна меня ненавидеть. Презирать, плевать в меня, бить… Что угодно, но не смотреть… вот так.

— Я разве тебя осуждаю, Саш? Я бы тоже не простила предательства, никогда… Тогда ты поступил правильно.

— Ни хрена не правильно! Я должен был разобраться, Марусь… Я все сломал. Жизнь, надежды на будущее, любовь… И ни дня не был потом счастлив… Это не ты должна просить прощение, Маш…

Отворачиваюсь. Не могу на нее смотреть… Еще и это Шрамченко… Подонок, всю жизнь бегающий по поручениям Образцова. Пальцы сами собой сжимаются в кулаки… Как же я их всех ненавижу… Растоптать хочу, уничтожить. Даже глаз начинает дергаться от возмущения и ярости. Не могу все это вместить в себя, нужно время для переосмысления, много времени…

Часто и поверхностно дышу, кипя от негодования, а потом вздрагиваю от прикосновения ее теплых ладошек. Маруся гладит мои лопатки, прижимается щекой, заставляя зажмуриться.

Нервно сглатываю и накрываю ее руки своими… Так и стою долгую минуту, вспоминая прошлое… Мы любили так стоять на балконе, наблюдая за закатом. Дышали запахом друг друга, жмурились от счастья. Тогда жизнь казалась беззаботной и полной открытий, счастливой и долгой… Казалось, ее никогда не затмит и облачко…

— Я не отпущу тебя больше, Марусь… Можешь ненавидеть меня, презирать, я буду всегда рядом, — произношу решительно.

Чувствую, как увлажняется от ее слез ткань рубашки. Рывком разворачиваю ее к себе и нахожу губы…

— Саш, как я могу ненавидеть тебя? Как? Если только в другой жизни… — шепчет она, оторвавшись от меня.

— Машка, я всегда любил только тебя. И сейчас ничего не изменилось.

— Скажи еще… Господи, я и подумать не могла… Думала из жалости или благородства, из-за чувства вины… Приперлась к тебе с ребёнком… Бедная, несчастная…

— Люблю тебя. Никогда никто не мог затмить мои чувства. Я тебя люблю. Позволь мне все исправить, Марусь.

— Саша… Мой Алекс… Как же так? Неужели не сон? А как же Варюшка? Мне и жизнь не нужна без нее, без моей кнопочки… Ты хорошо подумай, Саш. Она ведь тебе не родная.

— К черту твои предрассудки, Машка. Вы — моя награда. Вернулись в мою жизнь спустя столько лет… И малышка твоя — награда… Ее нельзя не полюбить, Маш. Я отлипнуть от вас не мог, веришь? Ты пришла с ней в мой дом, а я не хотел его покидать… Впервые меня тянуло домой, потому что здесь была ты.

— Сашенька… Родной мой…

Маруся гладит мои скулы ладонями и целует в губы. Не ненавидит меня, господи… Простила, забыла все. Или забудет чуть позже — об этом я позабочусь.

Мы целуемся бесконечно долго. Гладим друг друга, позволяя огню предвкушения нас поглотить. Все будет, но немного позже…

— Машка, нам с Вениамином нужно навестить Образцова. Я хочу поставить в этом деле точку.

— Хорошо, — запыхавшись, отвечает она. — Возвращайся скорее.

— Я знал, что приехав сюда, ты никуда больше не уйдёшь. Останешься со мной… Я этого безумно хотел.

— А я вот сомневалась. Думала, тобой движет чувство вины. Ладно… Не хочу больше в этом копаться.

— И ты скажи, Марусь, — шепчу, легко касаясь ее щеки.

— Люблю тебя, Озеров. Очень люблю…