Ночные объятия

ГЛАВА 19

Зарек смотрел на то, как Тэлон и Саншайн растворились в толпе. Он был счастлив за Саншайн, но не мог понять, что эти двое чувствуют друг к другу.

Он ничего не знал о любви.

— Твою мать, — прорычал он, хромая прочь от склада.

Ему необходимо вернуться в городской дом.

— Дионис придет за тобой.

Зарек замер, услышав за спиной голос Ашерона.

— И что?

Эш вздохнул, подойдя поближе.

— Разве мы не можем объявить перемирие?

Зарек насмешливо рассмеялся:

— Зачем? Нас обоих отлично устраивает взаимное презрение.

— Зэт, я слишком устал от этого. Дай мне что-нибудь, чтобы использовать это в разговоре с Артемидой и заставить ее согласиться дать тебе еще один шанс.

Зарек горько рассмеялся:

— Да, правильно. После всего что я там увидел, ты правда ждешь, что я поверю, будто она натягивает твою цепь, а?

— Вещи не всегда такие, какими кажутся.

Может быть, но Зарек не желал верить в это. Сегодня ночью он по-царски поимел сам себя. Отвернувшись от богов, уже тогда он знал, что они заставят его заплатить.

Не то, чтобы его это беспокоило.

Пусть они придут за ним.

— Слушай, — он повернулся к Ашерону спиной, — я устал и проголодался, и мне немедленно надо прилечь, чтобы залечить раны, о'кей?

— О'кей.

Зарек подождал, пока мимо пройдет спотыкающаяся группа студентов, которые смеялись и поддразнивали друг друга. Он с любопытством наблюдал за ними.

Повернув за угол, они исчезли из виду.

Он огляделся вокруг. Везде были пьяные туристы и местные жители, они кричали и веселились. Сейчас было около часа ночи, а город все еще был наполнен жизнью и энергией, хотя людям в толпе было сказано расходиться.

— Когда мне возвращаться? — спросил Зарек, страшась ответа.

— Завтра. Ник заберет тебя примерно в два. Он будет на фургоне с тонированными окнами и доставит тебя на взлетно-посадочную полосу, не подвергая действию дневного света.

Зарек закрыл глаза и вздрогнул при мысли о возвращении на Аляску. Через несколько недель придет весна.

Он снова будет прикован к дому.

Его внимание привлекла вспышка слева. Через три секунды из толпы выбежал даймон. Обнажив клыки, он зарычал на Зарека, как будто понятия не имел, перед кем оказался.

Зарек дьявольски улыбнулся в предвкушении действий даймона.

— Какого черта, ты кто? — спросил даймон, поняв, что не может запугать его.

Зарек насмешливо изогнул губы:

— О, пожалуйста, позволь описать мою работу. Я — Темный Охотник, ты — даймон. Я бью, ты истекаешь кровью. Я убиваю, ты умираешь.

— Не в этот раз, — даймон напал.

Действуя на уровне инстинкта, Зарек схватил его за горло и убил при помощи когтя.

Даймон уже превратился в пыль, когда из толпы выбежал Валериус.

Римлянин тяжело дышал, похоже, преследуя этого даймона. Валериус посмотрел на Эша, кивнул ему и застыл, увидев Зарека.

Зарек криво улыбнулся.

— Сюрприз, — спокойно сказал он, — спорим, ты не видел, кто пришел.

Не сказав больше ни слова, он слился с толпой, предоставив Ашерона и Валериуса самим себе.

ВАЛЕРИУС

Новый Орлеан на рассвете

Братья. Это слово мучило его сердце, пока он смотрел на мраморный бюст в фойе своего дома. Это было лицо его отца. Это было лицо его брата.

Зарек.

Боль терзала душу, пока он стоял там и пытался примирить прошлое с настоящим. Почему он никогда не замечал сходства?

Он знал, почему. До сегодняшней ночи никогда по-настоящему он не присматривался к Зареку.

Жалкий раб низкого происхождения, Зарек настолько был ниже его внимания, что Валериус лишь мельком смотрел на мальчика.

Только один раз в жизни он действительно по-настоящему увидел его.

Сейчас уже он не помнил, за что избили Зарека, впрочем, так же, как не помнил, кто из братьев совершил деяние, за которое наказали раба. Это мог быть как его проступок, так и кого-то другого.

Валериус помнил только, что это был первый раз, когда он признал в Зареке личность.

Зарек лежал на полу, вымощенном камнем, обернув руки вокруг груди, обнаженный, с кровоточащей от многочисленных рубцов спиной. Глаза мальчика были безжизненными и пустыми. В них не было ни слезинки.

Тогда Валериус задался вопросом, почему мальчик не кричал, когда его так жестоко избивали, как вдруг до него дошло, что Зарек не кричал никогда.

Бедный раб не произносил ни слова, когда они избивали его. Независимо от того, что они говорили или делали, мальчик принимал это как мужчина, без рыданий, без мольбы. Только твердый, холодный стоицизм.

Валериус не мог понять, откуда в том, кто младше его, столько силы.

Не думая о том, что делает, он коснулся одного из рубцов на спине Зарека. Кровоточащая рана выглядела настолько болезненной, что он пытался представить, что почувствовал бы от одной такой, не говоря уже о полностью израненной спине.

Зарек не двигался.

— Тебе нужно… — у Валериуса сдавило горло в конце фразы.

Он хотел помочь Зареку, но знал, что если кто-то увидит, что он делает, наказаны будут оба.

— Что ты делаешь?

Он подскочил, услышав злой голос отца.

— Я… с-с-мотрел на его спину, — честно ответил он.

Отец прищурился:

— Почему?

— Мне было л-любопытно, — Валериус ненавидел себя за то, что всегда заикался в присутствии отца.

— Почему? Ты думаешь, ему больно?

Валериус слишком боялся отвечать. У отца был тот безразличный взгляд, который часто появлялся в его глазах. Взгляд, который означал, что теплый, любящий родитель исчез, а вместо него появился жестокий военачальник.

Так же сильно, как он любил отца, он боялся военачальника, способного на любой хладнокровный беспощадный акт, даже против своих сыновей.

— Ответь мне, мальчик. Ты думаешь, ему больно?

Он кивнул.

— Тебя это заботит?

Валериус сморгнул слезы прежде, чем они выдадут его. Это, правда, его волновало, но также ему было известно, что отец впадет в бешенство, если он осмелится сказать об этом вслух.

— Н-нет. Меня это не з-заботит.

— Тогда докажи это.

Валериус мигнул, вдруг испугавшись того, что это означает.

— Доказать?

Отец взял со стойки кнут и протянул ему.

— Дай ему десять ударов плетью, или я увижу, как тебе дадут двадцать.

Подавленный, Валериус взял кнут трясущимися руками и сделал десять ударов.

Непривыкший орудовать кнутом, он не попадал по спине Зарека, и плеть опускалась на нетронутые руки и ноги мальчика.

Чистая плоть, которую никогда не били прежде. В первый раз Зарек шипел и отскакивал от ударов, и последний из них разрезал ему лицо прямо под бровью.

Зарек кричал, прикрыв глаз ладошкой, и из-под грязных пальцев лилась кровь.

Валериуса затошнило от похвалы отца за то, что он ослепил раба на один глаз. Как ни удивительно, отец даже похлопал его по спине:

— Вот так, мой сын. Всегда наноси удар, когда они наиболее уязвимы. Однажды ты станешь прекрасным генералом.

Когда Зарек поднял глаза, пустота из них ушла. Правая сторона лица была в крови, но в левом глазу отражалась вся боль и мучение, которые он чувствовал, вся ненависть, скопившаяся внутри и вырвавшаяся наружу.

Тот взгляд иссушал нутро Валериуса и по сей день.

За этот дерзкий взгляд Зарек снова был избит отцом.

Неудивительно, что он ненавидел их всех. Этот человек имел на это право. И тем более теперь, когда Валериус узнал правду о его происхождении.

Он задавался вопросом, когда Зарек узнал правду. Почему никто никогда не говорил правды ему, Валериусу.

Он в гневе сжал каменный бюст отца.

— Почему? — вопрошал он, зная, что теперь никогда не получит ответа.

И прямо сейчас он ненавидел отца более чем когда-либо. Ненавидел кровь, текущую в его венах.

Но в конце концов, он был римлянином. И это было его наследие. Правильное или нет, он не мог отрицать его существования. Подняв голову высоко, он вышел из фойе и направился наверх, в свою спальню. Но когда взошел по лестнице, его снова захлестнуло. Стремительно развернувшись, он сбежал вниз и, выбросив ногу вперед, ударил по пьедесталу.

Бюст свалился на мраморный пол и разбился.

Новый Орлеан, тот же день

Когда вертолет взлетел, Зарек откинулся назад. Он отправлялся домой.

Там он, без сомнения, умрет.

Он был уверен, что если не Артемида убьет его, так это сделает Дионис. В ушах все еще звучали его угрозы. Ради счастья Саншайн он перешел дорогу богу, который может заставить его перенести ужасы еще более худшие, чем в прошлом.

Зарек не понимал, почему сделал это, разве что из-за того факта, что бесить кого-то доставляло ему удовольствие.

Взгляд упал на рюкзак.

До того как он понял, что делает, в его руках оказался шар ручной работы.

Руки гладили замысловатый узор, выгравированный Саншайн. На этот шар она, наверное, потратила часы.

С любовью гладила его руками…

«Они тратят время впустую над своими тряпичными куклами, и это становится для них очень важным. И если кто-нибудь отберет это у них, они рыдают…»

В его голове всплыл отрывок из «Маленького принца». Саншайн впустую потратила на шар свое время и отдала ему свою работу. Скорее всего, она понятия не имела, как тронул его этот простой подарок.

— Ты по-настоящему жалок, — выдохнул он, сжимая шар в руке и кривя от отвращения губы. — Это ничего для нее не значило, и ради ничего не стоящего куска глины ты отправил себя на смерть.

Закрыв глаза, он сглотнул. Это правильная мысль.

— Ну и что теперь?

Позвольте ему умереть. Возможно, тогда он обрел бы какое-то утешение.

Злясь на собственную глупость, Зарек силой мысли расколол шар. Достав mp3-плейер, он нашел «Hair of the Dog» группы «Назарет», надел наушники и стал ждать, когда Майк откроет окна и впустит смертельный солнечный свет.

В конце концов, это было то, за что заплатил сквайру Дионис.

Тартар

Стикса окружала чернота, пронзаемая криками. Он изо всех сил пытался разглядеть что-нибудь, но видел только странные точки призрачно светящихся глаз, которые были готовы на все, чтобы быть полезными.

Это место было холодным. Ледяным. Он прощупал дорогу вдоль скалы и понял, что заключен в маленькую комнатку величиной шесть на шесть футов. Комната не была достаточно длинной для того, чтобы он мог удобно лечь.

Вдруг около него появился свет, который постепенно трансформировался в молодую красивую женщину с темно-красными волосами, светлой кожей и зелеными циркулирующими глазами богини. Он тут же узнал ее.

Это была Мнимия[82] — богиня памяти. Ее изображения бесчисленное количество раз встречались ему в свитках и храмах.

В руке она держала старинную масляную лампу, чтобы рассмотреть его, она подошла ближе.

— Где я? — спросил Стикс.

Его голос был вялым и тихим, как легкий ветерок, шепчущий в хрустальных листьях.

— Ты в Тартаре[83].

Стикс проглотил гнев. Когда он умер в древней Греции эры назад, он был помещен в самом центре Райских кущ.

Тартар был тем местом, куда Гадес ссылал души злых людей, желая их помучить.

— Мне здесь не место.

— А где твое место? — спросила она.

— Мое место с моей семьей.

Она смотрела на него, и ее глаза подернулись грустью.

— Они все родились заново. Единственная семья, которая у тебя осталась, — это брат, которого ты ненавидишь.

— Он мне не брат. И никогда им не был.

Она подняла голову, как будто прислушивалась к чему-то очень отдаленному.

— Странно. Ашерон никогда не чувствовал того же самого к тебе. Не имеет значения, что часто ты был жесток к нему, он никогда не испытывал к тебе ненависти.

— Меня не волнует, что он чувствует.

— Верно, — сказала она, как будто знала его самые тайные мысли, как будто знала его лучше, чем он сам знал себя.

— Я, в самом деле, не понимаю тебя, Стикс. Веками ты находился на Исчезнувшем Острове как у себя дома. У тебя были друзья и любые известные предметы роскоши. Там было мирно и красиво, почти как в Райских кущах, и, тем не менее, все, что ты сделал, это составил план великого отмщения Ашерону. Я подарила тебе воспоминания о твоем красивом доме и семье, о мирном и счастливом детстве, чтобы ты утешился, и вместо того, чтобы наслаждаться ими, ты использовал их, чтобы питать свою ненависть.

— Ты обвиняешь меня? Он украл у меня все. Все, на что я наделся и любил. Моя семья мертва из-за него, мое королевство разорено. Даже моя жизнь закончилась из-за него.

— Нет, — мягко сказала она. — Ты можешь лгать себе, Стикс, но не мне. Это ты был тем, кто предал своего брата. Ты и твой отец. Ты позволил страху ослепить тебя. Именно своими собственными поступками ты приговорил не только его, но и себя.

— Что ты знаешь об этом? Ашерон — дьявол. Нечистый. Он портит все, к чему прикасается.

Она погрузила пальцы в пламя лампы, заставляя его зловеще мерцать в темноте маленькой комнаты. И все это время ее глаза обжигали его своим светом.

— Это — преимущество памяти, не так ли? Наша действительность всегда омрачена собственным пониманием правды. Ты помнишь события по-своему, и судишь своего брата без знания того, какими они были для него.

Мнимия положила руку ему на плечо. Жар ее прикосновения обжигал кожу, и когда она заговорила, ее низкий голос звучал зловеще и коварно.

— Я собираюсь преподнести тебе самый драгоценный из подарков, Стикс. В конце концов, ты поймешь.

Стикс попытался убежать и не смог.

Огненное прикосновение Мнимии сделало его неподвижным.

У него закружилась голова, когда он устремился назад во времени.

Он увидел свою красивую мать лежащей в золоченой кровати, ее тело было в поту, и служитель отирал влагу с ее пепельного лица, светло-голубые глаза глядели из-под светлых волос.

Он никогда не видел, чтобы мать была наполнена таким восторгом, как в тот день.

В комнате толпились судьи, его отец-король стоял у кровати вместе с руководством государства. Длинные окна-витражи были открыты, позволяя свежему воздуху с моря ослаблять жару позднего летнего дня.

— А это другой красивый мальчик! — радостно объявила знахарка, заворачивая младенца в одеяло.

— Под руководством милосердной Аполлимии, Аара, Вы позволили мне испытать гордость, — сказал его отец, в то время как громкий ликующий крик эхом отражался в комнате. — Два брата, чтобы править двумя нашими островами.

Смеясь, его мать наблюдала за тем, как знахарка мыла первенца.

И тогда Стикс ощутил настоящий ужас от правды о рождении Ашерона, узнал мрачную тайну, которую отец скрывал от него.

Ашерон был перворожденным сыном. Не он.

Стикс, находившийся теперь в младенческом теле Ашерона, изо всех сил старался дышать своими легкими новорожденного. Наконец, он сделал глубокий и чистый вздох, когда услышал крик тревоги.

— Зевс пощади, это самое страшное из уродств, Величества.

Его мать подняла взгляд, изогнув в тревоге брови:

— Как так?

Она прижимала к груди второго младенца, когда знахарка принесла его к ней.

Испуганный, ребенок хотел только, чтобы его успокоили. Он потянулся к брату, с которым делил матку все эти месяцы. Если бы он смог прикоснуться к нему, все было бы хорошо. Он знал это.

Но мать убрала брата прочь, подальше от его досягаемости.

— Этого не может быть, — всхлипывала она. — Он слеп.

— Он не слеп, Величество, — сказала самая старая из знахарок, выйдя из толпы вперед. Ее белые одежды были сплошь расшиты узорами из золотых нитей, а на седых волосах красовался богато украшенный золотой венок. — Он послан вам богами.

Король зло прищурился на королеву:

— Вы были не верны мне?

— Нет, никогда.

— Тогда как он появился из Вашего лона? Мы все здесь были свидетелями этого.

Все разом посмотрели на знахарку, безразлично смотревшую на крошечного беспомощного ребенка, плачем требующего, чтобы кто-нибудь обнял его и утешил. Согрел.

— Он будет разрушителем, этот ребенок, — старческий голос был громким и звучным, и все услышали ее предсказание. — Его прикосновение принесет смерть многим. Даже боги не будут в безопасности от его гнева.

— Тогда немедленно убейте его.

Король приказал стражнику достать меч и лишить ребенка жизни.

— Нет! — сказала знахарка, останавливая стражника прежде, чем тот успел выполнить приказ короля. — Убьете этого младенца, и Ваш сын тоже умрет, Величество. Их жизненные силы переплетены. По желанию богов Вы должны воспитать его.

Ребенок рыдал, не понимая страхов, которые он ощущал от тех, кто окружал его. Он хотел лишь, чтобы его обнимали так же, как брата. Чтобы кто-то обнял его и сказал, что все буде хорошо.

— Я не буду воспитывать монстра, — ответил король.

— У Вас нет выбора, — старуха взяла ребенка и протянула его королеве. — Он родился из Вашего тела, Величество. Он — Ваш сын.

Ребенок завопил еще громче, пытаясь дотянуться до матери. Она в отвращении отшатнулась, еще крепче сжимая второго ребенка.

— Я не буду кормить грудью это. Я не прикоснусь к нему. Унесите это подальше от меня.

Знахарка протянула ребенка отцу:

— А что Вы, Величество? Вы не признаете его?

— Никогда. Этот ребенок не мой сын.

Знахарка глубоко вздохнула и показала младенца всем присутствующим. Она держала его небрежно, в прикосновениях не было ни любви, ни сострадания.

— Тогда он будет назван Ашероном, подобно реке горя. Подобно реке подземного мира, его путь будет мрачным, долгим, наполненным терпением. Он обретет способность давать жизнь и забирать ее, и будет идти по жизни в одиночестве, покинутый всеми, и будет всегда пытаться найти доброту, а вместо нее находить бессердечие.

Старуха посмотрела на младенца в своих руках и произнесла простую истину, которая будет преследовать этого мальчика весь остаток его существования:

— Только боги смогут пощадить тебя, маленький первенец. Больше никто.

Гора Олимп

Эш приблизился к священному храму Артемиды и мысленно распахнул двойные двери.

Высоко подняв голову и сжав ремень рюкзака, он заставил себя пройти через богато украшенный золоченый раствор дверей в тронный зал Артемиды, где она сидела, слушая одну из женщин, которая играла на лютне и пела.

Девять пар женских глаз с любопытством уставились на него.

Без единого слова восемь прислужниц собрали свои вещи и бросились из комнаты вон, как всегда делали при его появлении. Они осторожно закрыли за собой дверь и оставили его наедине с Артемидой.

Эш смутно помнил тот день, когда в первый раз был допущен в частные владения Артемиды на Олимпе. Он был молод, и ему внушали страх замысловато изрезанные мраморные колонны. Они поднимались над мраморным позолоченным полом вверх на двадцать футов к куполообразной золотой крыше, украшенной лепниной, изображавшей сцены из жизни живой природы. У комнат не было стен с трех сторон. Вместо них вокруг открывался вид на прекрасные небеса с белыми пушистыми облаками, плывущими на уровне глаз.

Сам трон не был так богато украшен, и это немного расслабляло. Он больше походил на шезлонг, который легко мог увеличиться до размеров кровати, и стоял в центре открытого пространства, заваленный пышными декадентскими подушками цвета слоновой кости с золотыми кисточками.

Только двоим мужчинам разрешалось входить в храм — брату-близнецу Артемиды, Аполлону, и ему.

Эш с удовольствием уступил бы эту честь кому-то другому.

На Артемиде был надет совершенно белый пеплос, полностью скрывавший ее гибкое тело от всех, кроме него. Под тонкой тканью темно-розовые соски ее грудей напряглись и сморщились, подол одеяния приподнялся, приоткрыв темно-рыжий треугольник в развилке бедер.

Сделав глубокий вдох, Эш сократил расстояние между ними и встал перед ней.

Артемида подняла красиво изогнутую бровь, жадно уставившись на его тело.

— Интересно. Ты выглядишь более непокорным, чем обычно, Ашерон. Не вижу доказательств подчинения, которое ты обещал мне. Ты желаешь отозвать душу Тэлона?

Он не был уверен, что у нее есть силы сделать подобное, но не хотел проверять это на практике. Однажды он уже заставил ее раскрыть карты и теперь жил, жалея об этом.

Движением плеч Эш сбросил рюкзак и опустил его на пол. Потом снял кожаную куртку и прикрыл ею рюкзак. Падая на колени, он положил руки на обтянутые кожей бедра, стиснул зубы и опустил голову.

Артемида медленно поднялась с трона и подошла к нему.

— Благодарю тебя, Ашерон, — произнесла она, вставая рядом.

Запустив руку в его волосы, она снова превратила его в золотистого блондина, расплела косичку, и волосы разметались по его плечам и груди.

Отведя их в сторону, Артемида освободила его шею слева, открывая плоть своему пристальному взгляду.

Медленное царапание длинного ногтя по его коже вызвало холодный озноб на руках и груди.

А потом она сделала то, что он ненавидел больше всего.

Она подула на заднюю часть его шеи.

Эш подавил в себе желание поежиться. Она единственная знала, почему он ненавидел это ощущение, и проявила жестокость, напомнив о его месте в ее мире.

— Не смотря на то, что ты можешь подумать, Ашерон, мне не доставляет никакого удовольствия заставлять тебя подчиняться мне. Я предпочла бы, чтобы ты находился здесь по собственному желанию, так, как это было раньше.

Эш закрыл глаза, потому что помнил те дни. Он так любил ее тогда. И испытывал боль, когда вынужден был покидать.

Он верил в нее и подарил то, что не дарил никому — свое доверие.

Она была его миром. Убежищем. В то время, когда никто не хотел с ним знаться, она приняла его в свою жизнь и показала, на что это похоже — чувствовать себя желанным.

Они вместе смеялись и любили. Он разделил с ней такие вещи, которые не делил больше ни с кем, ни до нее, ни после.

И тогда, когда она нужна была ему больше всего, Артемида холодно отвернулась и оставила умирать его в мучительной боли. Одного.

В тот день она с презрением отвергла его любовь и доказала, что стыдилась его так же, как и его семья.

Он ничего не значил для нее.

И никогда не значил бы.

Эта правда ранила, но, в конце концов, Эш примирился с нею. Он всегда был для богини не более чем диковиной, непокорным домашним животным, которое она держала рядом ради собственного развлечения.

Движением, которое он ненавидел, она опустилась на пол за его спиной, и ее колени мягко потерлись о его бедра. Рукой она провела по его плечу и дальше вниз, скользя по замысловатой татуировке птицы на его руке.

— М-м-м, — уткнувшись носом в его волосы, проурчала она. — Что есть в тебе такого, что заставляет меня так хотеть тебя?

— Не знаю, но если когда-нибудь поймешь, то скажи, и я позабочусь, чтобы избавится от этого.

Ее ногти глубоко вонзились в его татуировку.

— Мой Ашерон. Всегда непокорный, всегда сердитый.

Разорвав его футболку, она сдернула обрывки с тела.

Он задержал дыхание, когда она притянула его спиной к себе, с жадностью скользя руками по его голой груди. И как всегда, собственное тело предало его, реагируя на ее прикосновения. По коже пробежал холодок, кишки скрутило в узел, а член затвердел.

Она языком провела по ключице, опаляя кожу своим горячим дыханием. Наклонив голову к правому плечу, он открыл ей больший доступ к себе, в то время как она расшнуровывала его натянувшиеся кожаные штаны.

Его дыхание было неровным. Сжимая бедра руками, он ждал того, что должно было произойти.

Она освободила его вздувшееся древко, провела рукой вверх к кончику его мужественности и гладила его до тех пор, пока он не отвердел для нее настолько, что стало больно. Он застонал, когда она опустила другую руку, ладошкой обхватила его снизу, правой рукой продолжая дразнить его.

— Ты такой большой и толстый, Ашерон, — хрипло прошептала она, распределяя пальцами его собственную влажность по всей длине, что позволило ей ласкать его еще быстрее. Яростнее. — Я люблю вот так чувствовать тебя в моих руках.

Она глубоко вдохнула запах его волос.

— Как ты пахнешь, — она потерлась лицом о его плечо. — Звучание твоего голоса, когда ты называешь мое имя, — ее язык проделал путь от лопатки обратно к шее. — То, как пылают твои щеки, когда ты напряжен.

Она прикусила его ухо:

— Это выражение на твоем лице, когда ты взрываешься во мне.

Она потерлась грудями о его спину, шепча:

— Но больше всего мне нравится то, какой ты на вкус.

Эш напрягся, когда она вонзила клыки в его шею. Мгновенная боль быстро переросла в физическое удовольствие.

Потянувшись к плечу, он баюкал ее голову у своей шеи и качал себя в ее руках, а она продолжала ласкать его еще быстрее, чем раньше. Он чувствовал, как ее и его силы струятся внутри, объединяя их и сближая больше, чем секс.

Голова закружилась, и он уже не замечал ничего. Все, что он мог чувствовать — это Артемида. Ее требовательные руки на себе, ее сильное горячее дыхание у горла, ее сердце, бьющееся в одном ритме с его сердцем.

Они были связаны между собой. Ее удовольствие было его удовольствием, и в это мгновение они были единым существом, соединенные на уровне, превышающем человеческое понимание.

Он чувствовал ее вожделение к нему. Чувствовал ее потребность обладать каждой его мыслью, каждой частью его тела и его сердцем. Он чувствовал, что тонет, как будто она толкала его в холодную, темную камеру, откуда он никогда не сможет найти пути назад.

Он слышал в своих мыслях ее шепот:

— Иди ко мне, Ашерон. Отдай мне свою власть. Свою силу. Отдай мне всего себя.

Сражаясь против ее насильственного вторжения, он, как всегда, проиграл эту битву.

В конце концов, у него не было выбора, кроме как дать ей все, что она хотела.

Эш откинул голову назад и заревел, когда его тело затрясло в экстазе оргазма. Она все еще пила из него, забирая в себя его сущность и могущество.

Он был ее. Независимо от того, что он мог бы желать, думать и чувствовать, он всегда принадлежал бы ей.

Задыхаясь и слабея от ее обладания, Эш спиной оперся на нее и смотрел на тонкую струйку крови, бегущую вниз по его груди…