Падре

Глава II

– Анжелика! Где ты?

Мама, как всегда, была недовольна. Это ее совершенно обычное состояние. Я привыкла. Особенно после того, как была вынуждена вернуться в дом семьи, откуда сбежала в шестнадцать лет. Религиозной семьи. Семьи, где молятся перед тем, как сесть за стол, и соблюдают Божьи законы. Я была далека от этого, насколько это возможно. Мечтала стать певицей – и не в церковном хоре, а на самой настоящей сцене.

Я стремилась в Рим. Ехала туда на попутках. Я должна была попасть на конкурс «Молодые звезды». И попала. Оборванка с грязной физиономией и растрепанными черными волосами, я стояла на сцене и пела арию «Каста Дива» без аккомпанемента. Кто немного разбирается в музыке, знает, что это одно из сложнейших произведений для женского вокала. Я могла брать разные ноты: от самых высоких до самых низких. Когда я окончила петь, Джузеппе Веда – организатор конкурса – встал.

Тогда я не победила, но заняла третье место и меня заметили. Можно сказать, что именно так началась моя карьера. Она развивалась стремительно, но закончилась так быстро.

Веда создал свою группу, в которой я могла выступать солисткой. Взамен он захотел мое тело и получил отказ, так я оказалась на улице. Мысль о том, что семидесятилетний извращенец лишит меня девственности, а потом будет пользовать в свое удовольствие, вызывала у меня тошноту.

– Я подарю тебе весь мир, я превращу тебя в певицу! Давай, малышка, дай мне потрогать твои сисечки. Подергать твои сосочки. Джузеппе только лизнет несколько раз твою писю.

– Отстаньте от меня… отпустите! Я не хочу! Отпустите! – я плакала и вырывалась, но он вцепился в меня как клешнями. Прижал меня к стенке, облапал своими потными ладонями и тянулся мерзкими губами к моим губам, когда я вдруг услышала хрипловатый женский голос:

– Ах ты старый педофил… убери свои лапы от девочки!

Это была сама Рута – бывшая знаменитая оперная певица, утратившая голос из-за больной щитовидки. Красавица, все еще великолепная, несмотря на возраст. Величественная, элегантная. Ее каштановые волосы блестели, а карие глаза смотрели на меня с интересом и жалостью.

Она забрала меня к себе домой. Напоила, накормила. Рута видела во мне себя…

– Девочка, я действительно сделаю из тебя звезду… взамен ты поделишься со мной своими гонорарами, когда придет время. Твой голос достоин миллионов, – сказала тогда мне она.

И я считала эту сделку справедливой. Начались репетиции. Мы готовились к невероятно популярному европейскому конкурсу, который должен был проходить в Италии в том году. Моя композиция должна была представлять собой поп с элементами рэпа, а в припеве можно было легко услышать отсылки на оперу благодаря высоким нотам. Мы готовились больше года. Я жила у Руты в ее большом доме, и она любила меня как старшая сестра или даже мать.

Я тосковала по своей семье: по маме, брату, сестре, по своему отцу. Но возвращаться не хотела. Когда однажды я позвонила маме, она сказала, что у нее нет дочери. Что я умерла в тот день, когда сбежала от них.

Я плакала… Рута утешала меня, поила теплым чаем. Горячее нельзя для голоса. Только теплое. Так она меня учила.

– Ты станешь второй Марией Каллас[2]. Ты будешь звездой, и они сами захотят общаться с тобой.

Я ей верила, я ей очень верила. И мечтала, что однажды все сбудется так, как она сказала, и мои родителя увидят меня по телевизору, узнают обо мне из газет и очень захотят меня видеть. Рута везде брала меня с собой. Я пела для ее друзей, которые восторженно хлопали и говорили мне комплименты, она выбила для меня возможность представлять нашу страну на европейском конкурсе. Я не знаю, как она это сделала, я была слишком далека от мира шоу-бизнеса. Могла только петь, отдавать этому всю себя, изнурять себя бесконечными репетициями. Однажды она привезла меня на прослушивание. Тогда я впервые перед кем-то исполнила композицию, которую мы столько репетировали.

Она называлась «Прощение – это любовь». На меня смотрели десять пар глаз, и когда я закончила, все они захлопали.

А потом Рута умерла. Неожиданно, на моих глазах. Только что стояла передо мной и улыбалась, а уже через пятнадцать минут скорая констатировала ее смерть. Позже я узнаю, что у нее оторвался тромб. Ей было всего лишь сорок пять лет. На улице я оказалась в тот же день. Племянник Руты выдворил меня за дверь с чемоданом вещей, которые для меня покупала Рута, и какой-то скудной наличкой. Я поняла, что великое будущее растаяло, как ледяной замок на солнце. У меня нет нужных связей, адресов, номеров телефонов. У меня вообще ничего нет.

У меня было только две дороги: снова петь в ресторанах и на улице или вернуться домой. Был еще один вариант – Джузеппе… Но это не про меня.

Я вернулась домой, туда, где выросла, в маленький городок на Сицилии. Сан-Лоренцо. В дом, построенный моим прадедом, русским эмигрантом, который оказался здесь вместе с женой еще в 1920 году.

Оказалось, что отец умер, пока меня не было… Мать приняла меня обратно молча. Открыла дверь и впустила. Потом был разговор с Рафаэлем, моим старшим братом, и с ней в кабинете, где они озвучили условия пребывания в доме, в семье. Забыть обо всем, что было со мной в Риме. Исповедаться и начать жить сначала. Если я хочу петь, то могу это делать в церковном хоре. И еще… я должна выйти замуж за Рафаэля Тьерра. Сына губернатора Сан-Лоренцо. Для семьи покойного мэра это будет прекрасный союз, только для начала меня осмотрит врач… на предмет чистоты. И не дай бог окажется, что я не девственница.

Рафаэлем… мерзкий Рафаэль, которого я терпеть не могла с детства. Я помнила его лицо, его противный голос и то, как он обзывал меня и дразнил.

У мамы, кроме меня, была еще младшая дочь Рита. Которая ненавидела меня с самого детства и конкурировала за любовь матери и отца. Хотя никто и не скрывал, что я в семье отброс и младшую дочь любят несравненно сильнее. К этому я тоже привыкла. Научилась ждать от людей меньше, чтобы не было разочарований. Особенно не ждать любви там, где ее нет, да и вообще ничего не ждать. Жить тем, что есть сегодня. Быть здесь и сейчас. Втайне от матери я сделала себе такую татуировку на боку. Было адски больно, когда игла била по ребрам, но я вытерпела, и мне нравилось, что на моем теле написано то, чем я живу. Мама заявила бы, что это страшный грех.

Я привыкла улыбаться, когда мне больно. Плевать, что все тело содрогается, а сердце перемалывает и раздирает на ошметки. И хочется заорать так, чтоб порвались голосовые связки. Только показать никому нельзя. Для всех остальных нужно улыбаться. Черта с два они увидят, как мне плохо и как мне иногда хочется сдохнуть. Притворяться я научилась еще в лицее. И не боялась боли. Могла подраться, отстаивала свое. Ходила в ссадинах, царапинах. Но зато никто не смел меня обидеть. И обязательная улыбка на губах. Никто и никогда не узнает, что смог задеть меня.

Но иногда меня разрывало… иногда я пряталась в заколоченном левом крыле дома и рыдала там навзрыд. Ведь боль как огонь: ее не спрячешь, она выжигает внутренности и выплескивается наружу.

И только в пении и рисовании я могла спрятаться от большого мира.

– Мам, завтра ярмарка. Я бы хотела порепетировать…

– Порепетируешь. Помоги мне с цветами и пой сколько хочешь. Надо украсить зал. На ужин придет сам губернатор с сыном и женой.

– Кому сдался ее вой? Можно подумать, кто-то будет это слушать! – фыркнула Рита.

Она была любимой дочерью, а еще она хромала. И в этом была виновата я. В детстве, когда я раскачивала ее качели, веревка оборвалась, и сестра упала, сломала ногу в двух местах – очень неудачно. Меня за это закрыли в подвале.

– Мама… я нечаянно! Я не знала, что оборвется веревка! Мама-а-а-а… мама, не закрывай! Я боюсь темноты! Мама-а-а-а!

С тех пор на мне висел груз вины за хромоту Риты. Сама сестра ненавидела меня лютой ненавистью и каждый раз напоминала, кто виноват в ее недостатке.