Пекарня «уютный очаг» и её тихие чудеса

Глава 4. Ночной гость

Ночь в Веридиане была не просто отсутствием дня. Она была особым состоянием мира, живым, дышащим существом, со своим характером и голосом. Дневные краски – ярко-зелёные крыши, золотистый камень, синие ставни – угасали, сливаясь в единую, бархатисто-серую массу. Их сменяла игра света и тени: серебристый лунный свет, заливавший мостовую, и густая, непроглядная чернота под выступами крыш и в узких переулках. Воздух, ещё недавно наполненный голосами и запахами, становился прохладным, прозрачным и звонким, как хрусталь. Он проводил одни звуки и поглощал другие. Так, слышно было, как где-то на другом конце города скрипит флюгер на башне ратуши, но не было слышно собственных шагов по мягкой земле палисадника.

В пекарне «Уютный очаг» царила тишина, густая и сладкая, как остывающий мёд. Элли уже давно поднялась наверх, в свою комнату под крышей. Мурка, свернувшись калачиком в ногах кровати, посапывала во сне, подрагивая усами. Сама Элли спала чутко, как все, кто привык вставать до рассвета. Её сон был лёгким паром, лежащим на поверхности сознания, и малейший звук мог его вспугнуть.

И звук нашёлся.

Он был чужим. Не своим.

Не привычный скрип половицы, не потрескивание остывающей печи, не шорох мыши за плинтусом. Это был тихий, но отчётливый стук. Нервный, несмелый. Не в дверь – в деревянную стену где-то внизу. Потом – шорох, похожий на то, как кто-то маленький и испуганный прижимается к тёплому камню фундамента, пытаясь стать незаметным.

Элли открыла глаза. Она не села сразу, а замерла, вслушиваясь в тишину, пытаясь поймать эхо того звука. Мурка тоже подняла голову, насторожив уши, её глаза в темноте блеснули двумя зелёными угольками.

Минуту стояла полная тишина. Элли уже было подумала, что ей почудилось, что это просто отголосок какого-то ночного кошмара. Но тут стук повторился. Уже настойчивее. И следом – тихий, детский всхлип.

Сердце Элли забилось чаще. Никто из местных не стал бы будить пекаршу глубокой ночью. Не та была у них воспитанность. Да и стук был слишком жалобным, слишком беспомощным.

Она бесшумно спустила ноги с кровати, нащупала мягкие домашние тапочки и накинула на плечи большой шерстяной платок – ночь была прохладной. Взяв с тумбочки маленькую свечу в медном подсвечнике, она чиркнула о коробок спичкой. Огонёк вспыхнул, осветив её встревоженное лицо и часть комнаты, отбросив на стены гигантские, пляшущие тени.

Лестница скрипела под её ногами громче, чем днём, каждый звук казался предательским. Она приоткрыла дверь в пекарню. Большое помещение было погружено в кромешную тьму, лишь слабый лунный свет серебрил край большого стола и бликовал на медных крышках кастрюль. Воздух был насыщен спящими запахами – тестом, древесиной, тлением.

Стук раздался снова. Теперь она поняла – он доносился снаружи, от задней двери, что вела в маленький дворик, где хранились дрова и стоял колодец.

Элли медленно, стараясь не шуметь, прошла через тёмную пекарню, свободной рукой придерживаясь за знакомые предметы. Рука её дрожала, и пламя свечи колебалось, разбрасывая по стенам тревожные блики. Она приложила ухо к прочной, дубовой двери. Снаружи было тихо. Слишком тихо. Даже сверчок затих.

– Кто там? – тихо, почти шёпотом, спросила она.

В ответ – лишь сдавленное всхлипывание.

Элли медленно, с некоторым усилием, отодвинула тяжелый железный засов. Он скрипнул, нарушая ночной покой. Затем она повернула ключ в замке. Дверь подалась внутрь, и в проём хлынул поток холодного ночного воздуха, пахнущего мокрой землёй, осенней листвой и чем-то ещё… горьким, палёным.

На пороге, прижавшись спиной к косяку, сидел мальчик.

Одно сразу можно было понять – он был чужой. Одежда его, некогда дорогая и прочная – тёмные штаны из тонкой шерсти, куртка с серебряными застёжками – теперь была порвана, испачкана грязью и покрыта чёрными, опалёнными пятнами. Лицо, бледное и испуганное, было исцарапано ветками, а в больших, широко раскрытых глазах светился животный, немой ужас. Он дрожал всем телом, мелкой, частой дрожью, и его зубы отчаянно стучали от холода и страха. В одной руке он сжимал какой-то небольшой, тёмный предмет, в другой – обгоревший, почерневший свиток пергамента.

Увидев Элли, он не бросился к ней, не закричал. Он лишь съёжился ещё больше, вжав голову в плечи, словно ожидая удара. Его взгляд метнулся по сторонам, ища путь к отступлению, но силы, видимо, были на исходе.

Элли замерла на пороге, сердце её колотилось где-то в горле. Десять мыслей пронеслись в голове за секунду. Кто он? Откуда? Что случилось? Опасность? Нужно ли звать на помощь? Но что-то в его виде – в этой абсолютной, детской беспомощности, в немом отчаянии – заставило её отбросить все страхи.

– Тише, тише, детка, – прошептала она так же мягко, как говорила с испуганным котёнком. – Не бойся. Я не сделаю тебе ничего плохого.

Она медленно присела на корточки, чтобы оказаться с ним на одном уровне, и поставила свечу на пол. Свет падал снизу, освещая её лицо мягким светом, а не пугающими тенями.

– Ты заблудился? Тебе нужна помощь?

Мальчик не ответил. Он лишь сжал в руке свой свиток так, что костяшки побелели. Его взгляд упал на тёплый свет, лившийся из пекарни, на знакомые очертания булок и караваев на столе, на большой глиняный кувшин с молоком. В его глазах мелькнуло что-то похожее на узнавание, на жажду этого тепла, этого покоя.

Элли протянула руку, не чтобы дотронуться до него, а ладонью вверх – предлагая, приглашая.

– Зайди внутрь. Здесь тепло. Я дам тебе поесть.

Он колебался ещё мгновение, борясь с инстинктом страха и жаждой безопасности. Потом, словно какая-то пружина внутри него разжалась, он кивнул, едва заметно, и неуверенно шагнул вперёд.

Элли отступила, давая ему войти. Он проскользнул внутрь, озираясь по сторонам, как загнанный зверёк. В свете свечи было видно, как он жалок и мал. Лет десяти, не больше.

– Садись, – указала она на табурет у стола. – Согрейся.

Он послушно опустился на стул, но сидел на самом краешке, готовый в любой момент сорваться и бежать. Элли тем временем налила в кружку тёплого молока из глиняного кувшина, стоявшего у ещё тёплой печи, и достала из буфета большую краюху вчерашнего хлеба с мёдом.

– На, ешь, – поставила она угощение перед ним.

Он посмотрел на еду с жадным, голодным блеском в глазах, но не двинулся с места, словно ждал разрешения.

– Ешь, – мягко повторила Элли. – Это можно.

Только тогда он схватил хлеб обеими руками и принялся жадно есть, откусывая большие куски и запивая их молоком. Он ел так, будто не видел ничего съестного несколько дней, и весь его вид выражал такую первобытную, искреннюю благодарность, что у Элли сжалось сердце.

Пока он старательно жевал, она смогла разглядеть его получше. Темные, почти чёрные волосы, спадающие на лоб. Большие серые глаза, слишком взрослые и серьёзные для его возраста. Изящные черты лица, говорящие о благородном происхождении. И тот самый свиток в его руке – обгоревший по краям, с обрывками шнура, но сам пергамент казался невредимым. И ещё… на тыльной стороне его левой ладони, чуть ниже большого пальца, краснел странный, болезненного вида ожог. Не случайный, а чёткий, симметричный, похожий на клеймо или… печать. Он напоминал стилизованное изображение змеи, кусающей свой собственный хвост.

Мальчик закончил есть и выпил молоко, после чего снова съёжился, но теперь в его позе было уже меньше дикого страха и больше крайней усталости. Глаза его слипались.

– Как тебя зовут? – тихо спросила Элли.

Он вздрогнул и снова посмотрел на неё с подозрением. Губы его дрогнули, но звука не последовало. Он лишь покачал головой.

– Ты не можешь говорить? Или не хочешь?

Он снова покачал головой, и на этот раз Элли поняла – не хочет. Или боится.

Внезапно он протянул ей тот самый предмет, что сжимал в другой руке. Это была маленькая, изящная фигурка, вырезанная из тёмного дерева – птица с расправленными крыльями. Работа была искусной, детализированной. Но одна половина птицы была обуглена, почернела, будто её поднесли к огню.

– Это… твоё? – спросила Элли, беря фигурку.

Он кивнул. И затем, впервые, его пальцы сложились в несколько быстрых, отточенных жестов. Элли не поняла их смысла, но поняла, что это был язык. Знак. Возможно, единственный способ общения, который у него остался.

Она смотрела на него – испуганного, молчаливого, с обгоревшим свитком и опалённой птицей в руках, с клеймом-змеёй на ладони – и сердце её сжалось от предчувствия. Этот ребёнок был не просто заблудившимся. Он был беглецом. От кого-то или от чего-то очень страшного.

Мысли снова понеслись вихрем. Что делать? Отвести к стражникам? Но клеймо, этот свиток… они кричали о чем-то магическом, тёмном, о том, с чем стража, возможно, не захочет связываться. Разбудить Мэйбл? Седрика? Но ночь на дворе, а этот ребёнок смотрит на неё с такой надеждой, словно она – последний якорь в бушующем море.

И тогда решение пришло само собой. Чёткое и безоговорочное. Оно родилось не из разума, а из чего-то более глубокого – из инстинктивной заботы, из памяти о бабушке Агате, которая никогда не отвернулась бы от нуждающегося, из самой сути пекарни как места, где находили утешение.

– Хорошо, – тихо сказала она. – Пойдём со мной.

Элли взяла свечу и велела ему следовать за собой. Мальчик послушно встал и пошёл, его босые ноги бесшумно ступали по холодному полу.

Она повела его не к выходу и не в свою комнату наверху. Вместо этого Элли подвела его к узкой, почти незаметной двери в углу пекарни, за которой начиналась крутая, ведущая на чердак лестница. Чердак был низким, пыльным, заставленным старыми банками, сундуками с зимней одеждой и запасами сушёных яблок. Но в самом его конце, под самым коньком крыши, было небольшое пространство, где Агата когда-то хранила самое ценное – старые семейные альбомы, письма, а во времена лихолетья – однажды спрятала беглого солдата.

Элли раздвинула паутину, отодвинула старый сундук. Там, в нише, лежал свернутый тюфяк, набитый соломой и сухими травами, и несколько тёплых одеял.

– Вот, – сказала она, стряхнув пыль с тюфяка и расстилая одеяла. – Здесь тебя никто не найдёт. Ты можешь остаться здесь. Насколько тебе нужно.

Мальчик огляделся вокруг с широко раскрытыми глазами. Это было не уютное гнёздышко, каким была комната Элли, но это было безопасно. Сухо. Тихо. И главное – незаметно. Здесь маленький напуганный беглец сможет позволить себе расслабиться.

Он посмотрел на Элли, и в его глазах что-то дрогнуло. Что-то похожее на благодарность. На надежду. Он снова сделал несколько быстрых жестов руками, на этот раз сложив пальцы в форме, похожей на птицу, и прижал их к груди.

– Лео? – угадала Элли. – Тебя зовут Лео?

Он энергично кивнул, и на его лице впервые промелькнуло что-то похожее на слабую, испуганную улыбку.

– Лео, – повторила Элли, улыбаясь в ответ. – Хорошо. Спи сейчас. Спи спокойно. Утром всё будет лучше.

Она оставила ему свечу, спустилась вниз, принесла ещё одно одеяло и кувшин с водой. Он уже лежал, закутавшись, и смотрел на пламя свечи широко раскрытыми глазами, в которых борьба со сном постепенно проигрывалась.

Элли спустилась вниз, в тёмную пекарню. Её руки дрожали. Она подошла к задней двери, заперла её на засов и на ключ, потом проверила и парадную. Все замки были заперты. Все засовы задвинуты.

Она прислонилась лбом к прохладной деревянной поверхности двери, пытаясь унять дрожь в коленях. Что она наделала? Она спрятала незнакомого мальчика, явно бежавшего от какой-то беды. Она не знала, кто он, что за ним гонится. Она рисковала всем – своей пекарней, своим покоем, своей безопасностью.

Но когда она закрыла глаза, она видела не страх, а его глаза. Глаза загнанного зверька, в которых отразился свет её свечи и тёплый, хлебный запах её дома. И она знала, что не могла поступить иначе.

Элли потушила свечу и в полной темноте, на ощупь, поднялась к себе в комнату. Лунный свет теперь казался холодным и негостеприимным. Она легла в кровать, но сон бежал от неё. Элли лежала и прислушивалась к скрипу половиц, к шороху мышей, к тишине на чердаке.

А внизу, в пекарне, пахло хлебом. И чужой бедой. И молоком, которое она дала мальчику. И где-то там, наверху, под самой крышей, в старом одеяле, спал тот, кого она теперь, сама не зная почему, должна была защищать.

Ночь тянулась медленно, как патока. Элли ворочалась с боку на бок, и каждый звук заставлял её вздрагивать. Но больше не было стука в дверь. Была только тишина, нарушаемая мерным дыханием Мурки и собственным стуком сердца, отмеряющим время до рассвета.