Превращение

20

Волк внутри меня готовился одержать верх над человеком, и я был этому рад.

Рядом с Сэмом мне было не по себе. Вообще-то у меня всегда наготове пара-тройка личин, которые вполне работали со всеми, с кем мне до сих пор приходилось иметь дело, но в случае с Сэмом ни одна из них не казалась подходящей. Он был мучительно, раздражающе искренен. И как я мог ответить на эту искренность?

Поэтому я вздохнул с облегчением, когда мы вышли из сторожки и он сообщил, что хочет поехать покататься.

— Я позвал бы тебя с собой, — добавил он, — но ты уже скоро превратишься обратно в волка.

Каким образом он пришел к этому заключению, Сэм не сказал, но его ноздри слегка вздрагивали, как будто он чуял мой запах. Несколько секунд спустя он уже с ревом катил по дорожке прочь, оставив меня в одиночестве в доме, атмосфера в котором менялась в зависимости от времени суток. Днем небо затянули облака и похолодало, и внезапно дом превратился из уютной берлоги в зловещий лабиринт серых комнат, точно привидевшийся в бредовом сне. И тело мое точно так же нельзя было назвать полностью человеческим, однако и волчьим оно тоже не было. Сейчас оно представляло собой скорее нечто промежуточное — волчий разум в человечьем теле. Человеческие воспоминания глазами волка. Сначала я принялся ходить туда-сюда по коридорам между нависающих стен, не веря до конца вердикту Сэма. Когда по всему телу разбежалась знакомая нервная дрожь, предвещавшая превращение, я остановился перед открытой задней дверью и стал ждать, когда холод сделает свое дело. Однако он почему-то не спешил. Тогда я закрыл дверь и прилег на кровать, которую мне отвели, чувствуя, как плещется на дне желудка тошнота и разбегаются по коже мурашки.

Но, несмотря на недомогание, я испытывал жгучее облегчение.

Я уже начал думать, что никогда не превращусь обратно в волка.

Но это вот подвешенное состояние… Я поднялся, снова подошел к задней двери и встал на ледяном ветру. Минут через десять сдался, вернулся обратно на диван и свернулся клубочком вокруг своего бунтующего желудка. Мысли мои бродили по серым коридорам, а тело оставалось неподвижным. В своем воображении я двинулся по коридору, прошел через вереницу чужих черно-белых комнат. Я ощутил острую ключицу Изабел под моей ладонью, увидел, как моя кожа теряет свой цвет, превращаясь в волчью шкуру, ощутил в руке микрофон, услышал отцовский голос, увидел его, сидящего напротив меня за обеденным столом.

Нет. Только не домой. Я готов был унестись воспоминаниями куда угодно, только не туда.

Теперь я вместе с остальными ребятами из «Наркотики» находился в фотостудии. Нам предстояло позировать для первого в жизни разворота в крупном журнале. Вернее, позировать предстояло мне. Тема номера формулировалась как «Успех до 18», и в журнале должна была появиться моя фотография. Все остальные пришли в качестве группы поддержки.

Снимали не в самой студии; фотограф с ассистенткой привели нас на лестницу какого-то старого здания и пытались передать настроение нашей музыки, развешивая нас по перилам и расставляя на разных пролетах. Лестница пропахла едой — соевым беконом и соусом для салата, который никто никогда не заказывает, — и еще чем-то непонятным, похожим отчасти на запах застарелых носков.

Я был под кайфом, но он уже начинал выветриваться. Это был не первый раз, когда я попробовал наркотики, но где-то близко к тому. Ощущение было совсем новым, непривычным, и головокружительная эйфория еще оставляла после себя легкий привкус вины. Я только что написал одну из самых своих лучших песен, «Разбей мне лицо (и продай по кускам)», которая обещала стать моим лучшим хитом, — и пребывал в отличном настроении. Настроение было бы еще лучше, если бы не нужно было торчать здесь, потому что мне хотелось вдыхать воздух улицы, пропитанный выхлопными газами, ресторанными запахами и прочими хмельными ароматами города, которые говорили мне: ты знаменит!

— Коул. Коул! Эй, дружище. Не мог бы ты немного постоять спокойно? Встань рядом с Джереми и посмотри вон туда. Джереми, а ты смотри на него, — велел фотограф.

Это был пузатый мужик средних лет с неровной бородкой, которая потом весь день не выходила у меня из головы. Его ассистентка, рыжеволосая девица двадцати с чем-то лет, уже успела признаться мне в любви и мгновенно перестала меня интересовать. В семнадцать лет я еще не догадывался, что одной моей насмешливой ухмылки достаточно, чтобы заставить девчонку мигом скинуть блузку.

— Я еще не закончил, — сказал Джереми. Голос у него был полусонный. Он у него всегда был такой.

Виктор, стоявший с другой стороны от Джереми, улыбался, глядя себе под ноги; так велел ему фотограф.

Я не чувствовал смысла во всем этом. Какое отношение эта съемка в духе идиотских картинок с альбомов «Битлз» имеет к музыке «Наркотики»? Я тряхнул головой и сплюнул с балкона; сверкнула вспышка, фотограф с ассистенткой заглянули в видоискатель, и лица у них стали недовольные. Снова вспышка. И снова недовольные лица. Фотограф подошел к площадке и остановился в шести ступеньках под нами.

— Ну же, Коул, побольше жизни! — принялся умасливать он меня. — Давай, улыбнись. Вспомни что-нибудь приятное. Улыбнись, как улыбнулся бы своей мамочке.

Я вскинул бровь; интересно, он всерьез это все говорил?

До фотографа, похоже, что-то дошло, потому что он произнес:

— Представь, что ты на сцене…

— Хотите жизни? — перебил его я. — Так вот, все это не имеет с ней ничего общего. Жизнь полна неожиданностей. Полна риска. Вот что такое «Наркотика», а вовсе не тот портрет пай-мальчика, который вы пытаетесь снять. Это…

И я спрыгнул на него с лестницы, раскинув руки в стороны. На лице фотографа отразилась паника, а его ассистентка схватилась за камеру. Меня ослепила вспышка.

Я приземлился на одну ногу и покатился по площадке, заливаясь диким хохотом. Никто не поинтересовался, не ушибся ли я. Джереми зевал во весь рот, Виктор показывал мне средний палец, а фотограф с ассистенткой кудахтали над видоискателем.

— Вот вам, набирайтесь вдохновения, — сказал я и поднялся. — На здоровье.

Боли я даже не чувствовал.

После этого мне позволили делать в кадре все, что я захочу. Напевая свою новую песню, я водил их по лестнице туда-сюда, прижимал ладонь к стене, как будто собирался опрокинуть ее. Потом мы спустились в вестибюль, где я залез в кадку с фикусом, а под конец отправились в переулок за студней, и я запрыгнул на машину, в которой мы приехали из отеля, и оставил на крыше вмятины.

Когда фотограф объявил, что съемки закончены, его ассистентка подошла ко мне и попросила протянуть руку. Я повиновался, она перевернула ее ладонью кверху и написала на ней свое имя и номер. Виктор наблюдал за всем из-за ее плеча.

Едва она скрылась в студии, как он схватил меня за плечо.

— А как же Энджи? — осведомился он с полуулыбкой, как будто знал, что ему понравится мой ответ.

— А что с ней? — поинтересовался я.

Улыбка сползла с его лица, и он перехватил мою руку с написанным на ладони телефонным номером.

— Не думаю, что она будет от этого в восторге.

— Вик. Чувак. Это тебя не касается.

— Она моя сестра. Еще как касается.

Настроение у меня начало стремительно портиться.

— Ах, так? Пожалуйста: между нами все кончено. И кончено так давно, что об этом уже рассказывают на уроках истории. И все равно это тебя не касается.

— Ну ты и сволочь, — возмутился Виктор. — Ты собираешься вот так ее бросить? Сломать ей жизнь и исчезнуть?

Теперь настроение было испорчено окончательно. Хотелось не то ширнуться, не то пива, не то перерезать вены.

— Послушай, я ее спрашивал. Она сама сказала, что ей будет лучше без меня.

— И ты поверил? Она ведь на тебя едва ли не молится. На тебя и твой поганый талант. Думаешь, ты всю жизнь будешь так жить? Да когда тебе будет двадцать, тебя никто даже не вспомнит. Никто.

Впрочем, он уже явно начал остывать. Почти остыл. Если бы я извинился или хотя бы промолчал, он бы, скорее всего, развернулся и поехал обратно в отель.

Я немного помолчал, а потом произнес:

— По крайней мере, девчонки знают мое имя. — Я с ухмылкой наблюдал за его лицом. — По крайней мере, для них я не просто ударник «Наркотики».

Виктор ударил меня. Удар был довольно сильным, однако не в полную мощь. Во всяком случае, я удержался на ногах, хотя, пожалуй, губу он мне все-таки разбил. Лицо не утратило чувствительности, и я все еще помнил, о чем мы говорили. Я вскинул на него глаза.

За спиной у Виктора вырос Джереми; видимо, после оплеухи до него дошло, что это не одна из наших обычных перебранок.

— Не стой столбом! — заорал Виктор и врезал мне еще раз, прямо в челюсть. На этот раз я пошатнулся, но на ногах все-таки удержался. — Давай, ударь меня, слизняк. Ударь.

— Парни, — подал голос Джереми, но не сдвинулся с места.

Виктор с размаху саданул плечом мне в грудь, вложив в этот удар всю стовосьмидесятифунтовую тяжесть подавляемого гнева, и на этот раз я все-таки полетел наземь, проехавшись спиной по выломанному куску асфальта.

— Ты только зря небо коптишь. Ты эгоист и никто больше.

Он принялся пинать меня ногами. Джереми смотрел, сложив руки на груди.

— Хватит, — произнес он наконец.

— Я… хочу… стереть… эту… твою… улыбочку, — выдавил Виктор в промежутке между пинками.

Он выбился из дыхания и, в конце концов потеряв равновесие, мешком рухнул на землю рядом со мной.

Я смотрел на прямоугольник белесо-серого неба в вышине, обрамленный темными силуэтами зданий, и чувствовал, как из носа у меня ручейком течет кровь. Мне вспомнилась Энджи и какое лицо у нее было, когда она сказала, что обойдется без меня, и я пожалел, что она не видела, как Виктор мне врезал.

Джереми вытащил мобильник и заснял на камеру нас двоих, валяющихся на асфальте в каком-то городе, названия которого я даже не помнил.

Три недели спустя фотография, на которой я летел с лестницы, а Джереми с Виктором смотрели на меня, появилась на обложке того журнала. Мое лицо смотрело на меня с витрин всех газетных киосков. Забвение откладывалось на неопределенный срок. Я был повсюду.

Ближе к вечеру я лежал на полу в доме Бека, прислушиваясь к тому, как рвется наружу из меня волк, так яростно и настойчиво, что в сравнении с этим утренняя тошнота стала казаться цветочками. Я снова подошел к задней двери, открыл ее и встал на пороге, глядя на траву. На улице оказалось на удивление тепло; обложенное небо прояснилось, но порывы ледяного ветра напоминали о том, что на дворе все-таки март. На этот раз налетевший ветер проник прямо сквозь человеческую кожу к волку внутри. Меня пробила дрожь. Я вышел на бетонное крыльцо и заколебался; возможно, стоило пойти в сторожку и оставить одежду там, чтобы проще было потом ее забрать. Но следующий же порыв ветра заставил меня согнуться пополам от приступа неукротимой дрожи. Пожалуй, до сторожки я уже не дойду.

Желудок у меня скручивался в узел; я присел на корточки и стал ждать.

Однако превращение не спешило происходить. Практически весь день я пробыл человеком, мое тело успело освоиться в таком виде и, похоже, не собиралось с легкостью от него отступаться.

«Ну давай же, превращайся», — приказал я себе, когда новый порыв ветра вызвал у меня очередную волну содрогания.

Желудок подступил к горлу. Я твердил себе, что это всего лишь реакция на процесс превращения и она не обязательно должна закончиться рвотой. Если сопротивляться рвотным позывам, все будет хорошо.

Я сжал пальцы, заледеневшие от долгого соприкосновения с холодным бетоном, и мысленно представил, как ветер превращает меня в волка. В памяти вдруг ни с того ни с сего всплыли цифры телефона Энджи, и меня охватило иррациональное желание вернуться в дом и позвонить ей, просто услышать ее голос и повесить трубку. Интересно, что сейчас думает Виктор?

В груди разлилась тупая боль.

«Забери меня из этого тела. Не хочу быть Коулом», — подумал я.

Но и это тоже было мне неподвластно.