Превращение

37

Обратный путь из Дулута запомнился мне как коллаж из красных габаритных огней, дорожных знаков, внезапно выныривающих из темноты лишь затем, чтобы исчезнуть столь же стремительно, как и появились, моего голоса, льющегося из динамиков и моего собственного рта, и лица Грейс, которое то и дело выхватывали из полумрака блики фар встречных машин.

Глаза у нее слипались от усталости, а мне казалось — я никогда больше не смогу спать. У меня возникло такое чувство, будто миру осталось существовать всего один день и проспать его было бы непростительным расточительством. Я уже рассказал Грейс о Коуле, о том, кто он такой, но мне все казалось, что мы не до конца это обсудили. Наверное, Грейс это бесило, но у нее хватало такта не выказывать раздражения.

— Вот не зря его лицо казалось мне знакомым, — повторил я в очередной раз. — Я просто не понимаю, зачем Бек это сделал.

Грейс втянула руки в рукава и зажала края изнутри. В свете индикаторов ее кожа казалась голубоватой.

— Может, Бек не знал, кто он такой? Я вот про «Наркотику» знаю только, что есть такая группа. И только одну их песню слышала. Которая про разбитые лица, или как ее там.

— Но он должен был сообразить. Бек отыскал его в Канаде, когда Коул был там на гастролях. На гастролях. Сколько еще ждать, когда он попадется кому-нибудь на глаза и его узнают? А представь, если за ним приедут из дома, а он превратится в волка? И что он собирается делать летом? Запереться в доме и надеяться, что никто его не найдет?

— Возможно, — отозвалась Грейс. Она промокнула нос бумажным платком, смяла его и сунула в карман куртки. — Может, он хочет затеряться и для него это не проблема. Наверное, лучше тебе спросить его самого. Или я могу спросить, раз ты его так не любишь.

— Просто я ему не доверяю.

Я принялся водить пальцами по рулю. Краем глаза я заметил, как Грейс прижалась виском к дверце и вздохнула. Она была сама на себя не похожа.

Мне вдруг стало нестерпимо стыдно. Она так старалась, чтобы этот день прошел идеально, а я все испортил.

— Ох… прости меня, пожалуйста. Я неблагодарная скотина. Я не буду больше тревожиться, ладно? Это вполне может подождать до завтра.

— Врешь.

— Не злись.

— Я не злюсь. Я просто хочу спать, а еще хочу, чтобы ты был счастлив.

Я оторвал руку от руля и накрыл ладонью ее пальцы, лежавшие на коленях. Они были очень горячие.

— Я счастлив, — сказал я, хотя счастье вдруг перестало быть таким ослепительным.

Я разрывался между желанием поднять ее руку и проверить, пахнет от нее волком или нет, и желанием не трогать ее и убедить себя, что не пахнет.

— Это моя любимая, — произнесла она негромко.

До меня дошло, о чем она говорит, лишь когда она включила песню заново, едва та закончилась. На диске тот, другой Сэм, отныне нестареющий и вечно юный, пел: «Я влюбился в нее летом, в мою прекрасную летнюю девушку», в то время как голос другого нестареющего Сэма сплетался с первым в идеальном созвучии.

По салону полоснули лучи фар очередной встречной машины, и снова стало темно. Сердце гулко билось в груди. Мне вспомнилось, как я в последний раз пел эту песню. Не сегодня в студии, а до того. Сидя в темной, хоть глаз выколи, машине, как сейчас, с намотанной на руку прядью волос Грейс, за миг до того, как лобовое стекло брызнуло в салон и ночь обратилась в прощание.

Вообще-то это должна была быть радостная песня. Обидно, что она оказалась навеки отравлена этим воспоминанием, пусть даже впоследствии все закончилось благополучно.

На соседнем сиденье Грейс прижалась щекой к спинке.

— Ты не заснешь, если я не буду тебя развлекать? — спросила она со слабой улыбкой.

— Все в порядке, — заверил ее я.

Грейс улыбнулась мне и закуталась в куртку, как в одеяло. Одними губами послав мне воздушный поцелуй, она закрыла глаза. Мой голос в динамиках пел: «Я был бы счастлив, если бы наш летний день вечно длился».