Проклятая попаданка серебряной совы

Глава 29

Следующий день тянется бесцельно, словно сироп. После полудня Киллиан приглашает меня на обед в малую столовую. Он выглядит задумчивым, его пальцы время от времени барабанят по столу, выводя нервный ритм. Я чувствую его взгляд на себе, но когда поднимаю глаза, он тут же отводит свой в сторону. Воздух наполнен невысказанными вопросами.

Когда слуги уносят десерт, он вдруг поднимается.

— Пойдём, — говорит он, и в его голосе слышится странное, сдерживаемое возбуждение. — Я хочу кое-что тебе показать. Возможно, это поможет тебе… вспомнить.

Липкая тревога сжимает мне горло, но я молча киваю и следую за ним. Мы поднимаемся по главной лестнице, но, вместо того чтобы свернуть в сторону его кабинета и библиотеки, он ведёт меня дальше, в редко посещаемую часть особняка. Он останавливается перед ничем не примечательной дверью, встроенной в панель стены, и достаёт из кармана ключ.

Дверь открывается беззвучно, впуская нас в помещение, которое явно не предназначено для посторонних глаз.

Это не кабинет, а что-то между мастерской, святилищем и сумасшедшим домом, или всё сразу. Воздух пахнет маслом и бумагой. Комната заставлена столами, заваленными не чертежами, а целыми инженерными проектами. Повсюду разложены странные инструменты, медные провода, стеклянные колбы с мутными жидкостями. Но больше всего меня поражают стены. Они испещрены сложнейшими схемами, нарисованными прямо на обоях углем и мелом. В центре многих из них — контур того самого механизма, хронометра с совой, что стоит в библиотеке. Но здесь он изображён в разрезе, с бесчисленными стрелками, формулами, пометками на непонятном языке.

— Я редко кого сюда привожу, — тихо говорит Киллиан, замирая посреди этого хаоса. Его глаза горят тем самым фанатичным огнём, который я уже видела. — Но ты… ты всегда проявляла к этому интерес. Перед тем как… случился твой недуг.

Молчу, вспоминая слова Виктора, сказанные в кабинете: «Алисия никогда не интересовалась его работой. Считала это скучным».

— Ты проводила здесь часы, — продолжает он, подходя к одному из столов. Он берёт в руки обгоревший по краям, иссиня-чёрный от копоти блокнот в кожаном переплёте. — Вела записи. Спрашивала, пыталась понять. Вот, смотри.

Он протягивает мне дневник. Сердце уходит в пятки, когда я беру его дрожащими пальцами. Страницы обуглены, многие слова невозможно разобрать, но на тех листах, что уцелели, я узнаю почерк. Аккуратный, изящный, с лёгким наклоном, как в письмах Елены в её комнате. Это её дневник?

— Почему он… в таком состоянии? — с трудом выдавливаю я, ощущая пробегающие по спине мурашки. Киллиан хмурится, его взгляд становится жёстким.

— Ты хотела от него избавиться. Бросила в камин, но я успел его спасти. Взял на хранение. Я знал, он ещё понадобится.

Он описывает поступок, на который была способна лишь Алисия — женщина, напуганная его неутолимой жаждой исследований механизмов. А сейчас он стирает границы между ними, создавая в своём сознании единый, искажённый образ.

Мой взгляд скользит по столам, и я замечаю среди чертежей портрет в деревянной раме. На нём Елена. Я осторожно беру его в руки. На обороте чужой угловатой рукой выведено: «Душа, потерянная во времени, ищет пристанища».

Киллиан подходит ближе, его плечо касается моего. Он смотрит на портрет, и его лицо озаряется странной улыбкой. Взгляд устремляется в какую-то далёкую, видимую лишь ему реальность.

— Не волнуйся, — произносит он ласково. — Она вернётся. Твоя память. Шестерёнки встают на свои места. Все повреждения будут исправлены. Ты скоро всё вспомнишь. Я обещаю.

В его словах нет ни капли сомнения. Только слепая, фанатичная вера. Он смотрит сквозь меня, говоря с той, кого, как он убеждён, вернул из небытия. Он не просто одержим. Он живёт в собственной реальности, где жива Елена, а Алисия — всего лишь сосуд, в котором пробудилась его утраченная любовь.

Я стою, застыв, с обгоревшим дневником Елены в одной руке и её портретом — в другой, и понимаю, что держу в руках вещественное доказательство его безумия. И осознаю с леденящей душу ясностью: он не остановится ни перед чем, чтобы заставить призрака ожить окончательно. И если она откажется являться, его ярость обрушится на ту, что посмела занять чужое место.

Сославшись на головную боль, я покидаю Киллиана в спешке. Он порывается проводить, но я прошу его дать мне время побыть одной и подумать, вызвав этим явное недовольство. Но он отпускает меня без возражений.

Ощущение лёгкого раздражения осталось во рту, словно пепел. Вырвавшись из душного плена мастерской, я блуждаю по коридорам, пытаясь стряхнуть с себя ощущение липкого наблюдения. Особняк полон шёпота паркета, скрипа старых балок, тихого движения воздуха в тёмных коридорах. Именно в одном из таких переходов, где ковёр глушит шаги, я почти сталкиваюсь с ним.

Дворецкий Филипп возникает передо мной внезапно, будто вырастая из полумрака. Он не делает ни звука. Стоит, заложив руки за спину, его поза безупречно выправлена, взгляд опущен, но я чувствую, что он отметил моё нервное вздрагивание.

Этот старик никогда не выходил ко мне сам, посылая своих подчинённых выполнять поручения.

— Сударыня, — его голос лишён всяких оттенков. — Вы нуждаетесь в чём-либо?

— Нет. Я просто… прогуливаюсь.

Он кивает, делая едва заметное движение в сторону, позволяя мне пройти. Но я остаюсь на месте. Его фигура, этот немой надзор… В нём сосредоточена вся скрытая механика этого дома. Он шестерёнка, которая видит всё, но не издаёт ни щелчка.

Мне так всё это время хотелось его расспросить, хотя я понимаю, что никакой значимой информации не получу.

— Филипп… вы давно служите в этом доме?

— Достаточно долго, сударыня.

— Вы помните… — я осторожно подбираю слова, чувствуя, как сердце колотится о рёбра. — Вы помните Елену?

Дворецкий поднимает на меня глаза, в которых нет ни тепла, ни неприязни. Только глубокая, непроницаемая тень. Кажется, он не дышит.

— Покойная Елена была светлой особой. Её утрата стала великим горем дома Крыловых.

— А я? — выпаливаю я тише. — Что вы можете сказать обо мне?

На его лице не дрогнул ни один мускул. Словно робот. Он даже не слышал вопроса.

— Вы госпожа, хозяйка дома. Моя обязанность служить вам и соблюдать порядок.

— Киллиан… — я почти шепчу. — Он сильно изменился после… после всего…

Филипп смотрит куда-то мимо моего плеча, вглубь коридора. Его молчание длится так долго, что я уже думаю, он не ответит.

— Господин Киллиан, человек глубокой мысли и сильной воли, — произносит он наконец, отмеряя каждое слово. — Он посвящает себя важным трудам. Дом требует внимания. Прошлое требует уважения.

И всё. Он отводит взгляд, давая понять, что аудиенция окончена. Он не сказал ничего нового, ничего такого, чего бы я уже не знала или не подозревала. Но в этой выверенной скупости, в этом абсолютном контроле над каждой интонацией ответа. Он страж тайн, страж границ, страж молчания. Он не выдаст хозяина. Не подтвердит и не опровергнет моих догадок. Роль дворецкого — предвидеть и устранять любые помехи заданному порядку, даже если этот порядок сшит из безумия и горя.

Он скользит взглядом по моим рукам, в которых зажат обгоревший дневник, будто проверяя, не унесла ли я чего ещё из мастерской, и снова делает тот же бесшумный, учтивый шаг в сторону.

— Если позволите, сударыня. Вечерние дела требуют моего присутствия.

Я молча пропускаю его. Филипп проходит мимо, не задевая меня даже полами своего безупречного сюртука. И растворяется в полутьме следующего перехода, становясь её частью.