Проклятая попаданка серебряной совы

Глава 40

Решение висит в переливающемся воздухе библиотеки странной, невесомой свободой. Все споры, все страхи, вся боль остались по ту сторону выбора. Теперь есть только действие.

Мы стоим втроём, соединённые цепью взаимного самоотречения. Ладонь Елены в моей живая и тёплая, чуть дрожит. Твёрдая рука Киллиана под ней, с шершавыми мозолями, но теперь без привычного напряжения, лишь с глубокой, скорбной решимостью. А под нашими руками, на холодном металле основания Хранителя, лежит жетон. Единственное, что связывает это место с человеком, которого стёрли из памяти мира.

— Концентрируйтесь, — тихо говорит Елена с закрытыми глазами. — Не на силе. Не на желании что-то сломать. А на… отказе. На полном освобождении. От того, что могло быть между нами здесь. От права на эту исправленную реальность. Мы отдаём эту возможность ему. И стираем этот черновик, чтобы у него был чистый лист.

Я закрываю глаза. Мне не нужно искать в глубине души что-то грандиозное. Там уже всё есть. Грусть — да, щемящая и горькая. Но не за себя. За этот короткий миг тишины после бури, который мы украли у судьбы. За взгляд понимания в глазах Киллиана, который уже не безумен. За тихую силу Елены, которая восемь лет была якорем в аду. И за Виктора. Всегда за него. За его усталую усмешку, за стальные пальцы, сжимавшие мою руку в темноте, за ярость в глазах, когда он отчитывал меня, и за шёпот обещания, которое он сдержал ценой всего.

Не хочу возвращаться в своё время. Не хочу забывать. Но я хочу, чтобы он жил обычной жизнью. Без петель и теней. И это желание сильнее.

Рядом со мной Киллиан начинает говорить. Не заклинание. Просто слова. Обращённые к механизму, к судьбе, к самому себе.

— Я отказываюсь, — его тихий голос набирает силу, становится чистым, как сталь, — от права исправить свою ошибку здесь и сейчас. От права быть с тобой, Елена, в этом мире, который я же и исковеркал. От памяти о том, кем я стал. Я отпускаю всё это. Пусть оно никогда не существовало. Дарю эту историю тебе, брат. Забери её. И живи вместо нас.

Елена присоединяется к нему, мелодичным и печальным голосом плетёт свою нить в общую ткань отказа.

— Я отказываюсь от покоя, который едва обрела. От шанса начать всё сначала с тем, кого люблю. От долга хранительницы, который несла все эти годы. Я снимаю с себя этот груз. И отдаю его тебе, Виктор. Будь свободен. И будь счастлив в том времени, где я… просто твоя живая сестра.

Моя очередь, но во рту пересохло. По руке, лежащей сверху, пробегает дрожь — не моя, а Елены. Или Киллиана. Или обоих. Мы единый организм, отказывающийся от собственного сердца.

— Я, — начинаю чужим голосом, — отказываюсь от своего места здесь. От этого странного, страшного, но настоящего дома. От знания, которое я получила. От права быть той, кто что-то изменила. Я отдаю эту искру тебе, Виктор. Возьми всю энергию этой петли, всей нашей боли, всей нашей… любви. — Голос дрогнул на последнем слове, но я не даю ему сорваться. — И сгори от неё дотла. Чтобы возродиться там, где тебя ждёт обычное солнце. Где тебя ждёт… другая жизнь. Я отпускаю тебя. И себя вместе с тобой.

В момент, когда последнее слово срывается с моих губ, происходит тихий расцвет. Глаза слепит даже через веки, и я боюсь открыть их и посмотреть. Чувствую тепло под нашими руками. Из точки, где лежит жетон. Сначала слабое, золотистое свечение, как первый луч зари. Затем оно разливается, не ослепляя, а обволакивая. Оно заполняет библиотеку, но не уничтожает её. Сквозь щёлку я вижу, как оно пронизывает хранитель, и тот не ломается, не разлетается на куски. Он начинает… просвечивать. Становится призрачным, невесомым. Его шестерни, циферблаты, стрелки — всё тает, превращаясь в сияющий туман, в узор из чистого света.

И в центре этого сияния возникает силуэт.

Сначала просто тень. Потом он обретает плотность, форму. Он стоит спиной к нам, смотрит вглубь раскрывающийся портал в иную реальность. Высокий, прямой, в знакомом, но уже не мундире, а в простой одежде какого-то иного времени.

Виктор. Но не тот, которого я знала. Линии его плеч расслаблены. Спина не несёт невидимого груза веков. Он просто… молодой человек на пороге своей жизни.

Сияние становится настолько ярким, что очертания библиотеки, Киллиана и Елены начинают расплываться, терять цвет, превращаться в бледные акварельные мазки на холсте света. Я чувствую, как связь с их руками ослабевает. Мы таем вместе с миром, который отказываемся сохранить.

И тогда он оборачивается, но не телом, только головой, и устремляет взгляд прямо на меня. Лидию.

В глаза лезут чёрные волосы, я вижу свои руки, мешковатую одежду и чувствую настоящий рост. Стою здесь такой, какая я есть. Он смотрит без тени сомнения и узнаёт.

На его лице нет изумления, а только глубокая, неугасаемая усталость, которая, кажется, всё же останется с ним навсегда, как шрам от незаживающей раны. Он улыбается искренней, чуть кривоватой улыбкой человека, который увидел то, на что даже не смел надеяться.

— Лидия, — его голос доносится не через уши, а возникает прямо в сознании, чистый, без посторонних скрежещущих обертонов. — Ты… так много для меня сделала. Больше, чем должен был сделать кто-либо.

Он шагает в мою сторону, хотя между нами целая вселенная растворяющейся реальности.

— Я помню обрывки, — продолжает он, и в его глазах мелькает боль. — Темноту. Петлю. Тебя… Твою руку в моей. Ты стала… моим якорем. Единственной правдой в море лжи времени.

— Я просто хотела, чтобы ты освободился. — Мой ответ тоже не звучит, а рождается мыслью в этом пространстве на грани небытия.

— Свобода… — он качает головой, и его улыбка становится грустнее. — Какая ирония. Чтобы обрести её, мне пришлось забыть всё, что сделало меня… мной. Забыть их. — Он кивает в сторону почти невидимых уже силуэтов Киллиана и Елены. — Забыть боль, что мы делили. Забыть… тебя.

В его голосе прорывается то, чего я никогда не слышала раньше, безнадёжное раскаяние. Не за поступки. А за невозможность.

— Но я не хочу прощаться, — говорит он вдруг, вкладывая в слова всё своё упрямство, несгибаемой воли, что гнала его через сотни циклов. — Не так. Не навсегда.

Он протягивает руку через пространство, сквозь слои времени, стирающейся реальности. И я чувствую, как где-то глубоко внутри, в самой сердцевине моего существа, что-то отзывается. Та самая искра, что он зажёг во мне своим доверием и шёпотом в темноте охотничьего домика.

— Ты вернёшься в свой мир, — говорит он, и его образ начинает мерцать, растворяться в общем потоке света. — Я пойду в свой. Стены между временами снова станут крепкими. Но стены… — он улыбается последний раз, и в этой улыбке вдруг появляется тень его старой, хитрой усмешки, — … они существуют, пока кто-то не решит, что пришло время найти в них дверь.

Его слова теряются в нарастающем гуле. Свет становится ослепительным, всепоглощающим, и последние тени, очертания библиотеки и силуэты Киллиана и Елены тонут в молочной белизне. Я чувствую, как само моё сознание начинает растягиваться, терять форму, уноситься в стремительном потоке назад, сквозь годы и столетия, к той точке, откуда меня выдернули.

Последний миг, когда реальность уже почти исчезла, я чувствую тепло. Живое и несомненно настоящее, обвивающее мою ладонь. Не воспоминание. Чёткое, ясное ощущение крепких мужских пальцев, которые сжимают мою руку до боли, до самого сердца. И отпускают.

Его прощание. Не словами, не взглядом. Последним, что он смог послать сквозь рушащиеся стены времени, простое человеческое прикосновение.

Обещание. Или предупреждение.

Затем тепло исчезает. Остаётся лишь стремительный холодный полёт сквозь ничто.

И я понимаю, что держу в руке не жетон. А что-то крошечное, холодное, круглое. Я не успеваю разглядеть что, потому что сознание гаснет, уносимое течением обратно в своё время, оставляя в душе лишь отпечаток тепла на ладони и эхо его последних слов: «Я не хочу прощаться».