Проклятая попаданка серебряной совы

Глава 4

Тогда, в воздухе кабинета, пропитанном духом старой бумаги, это щемящее любопытство казалось невинной забавой.

Я развязывала выцветшую шелковую ленту, листала чужие, поблёкшие от времени письма, пока мои пальцы дрожали от волнения, от прикосновения к истории.

Как же я заблуждалась.

Среди громадных кряжистых томов, словно дитя, заблудившееся в лесу спящих гигантов, стоял изящный ларец неестественно чёрного цвета. Тяжелей, чем можно было предположить по его размерам, он удивительно приятно лежал в ладонях. На крышке, обрамленной причудливыми узорами, красовалась инкрустация из серебра в виде совы, чьи крылья обнимали циферблат часов. Её большие выпуклые глаза, сделанные из тёмного камня, казалось, смотрели прямо на меня.

В тот миг что-то ёкнуло внутри. Я пыталась подавить настойчивое желание узнать больше, оно вело в тёмные закоулки, где привычные правила логики бессильны. Но, как следствие, у меня ничего не вышло.

Письма в ларце были разные: деловые предложения, сухие благодарности за переводы… Ничего, что говорило бы о владельце или цепляло за душу. С лёгким разочарованием я отложила их в сторону, как вдруг из пачки выпал небольшой листок. Торопливое письмо, сбившееся с ритма, с резкими росчерками, выдававшими панику. «Мой дорогой, я боюсь, что подозрения не беспочвенны. Он что-то замышляет. Если со мной что-то случится, прошу, ищи подсказку…»

На этом всё обрывалось. Последнее слово превратилось в кляксу, похожую на чёрную слезу, будто перо вырвали из руки. Но внизу, под этим незаконченным криком, стояла изящная подпись, словно поставленная вне времени: «Твоя Алисия».

Прабабка часто произносила это имя. Рассказывала о последней женщине в семье Крыловых как о великой воительнице, после смерти которой целый «проклятый» род сгинул. О той самой Алисии, чья судьба внезапно перестала быть страницей истории.

Но кто «он»? Какую «подсказку» искать?

Моя рациональная часть требовала отложить «мелодраму викторианской эпохи» и заняться реальной работой. Но другая, та, что замирала от страха при виде пауков и боялась кромешной темноты в двадцать лет, была загипнотизирована.

В бархатном ложе ларца нащупав едва заметную неровность и подцепив ногтем край ткани, я открыла потайное отделение. Внутри лежала чёрно-белая фотография. Мужчина с пронзительным взглядом словно бы искал кого-то по ту сторону объектива.

В тот момент в кабинете внезапно потемнело. Нервы сдали, и я собиралась оставить загадки прошлого, но из тайника выпала крошечная металлическая сова-печатка.

«Истинная любовь вечна. Услышьте мои слова…»

Разглядывая изящную гравировку, я читала шёпотом, а глаза сами следовали по строчке.

«…чтобы дверь открылась».

Крышка ларца захлопнулась с неожиданно громким щелчком, словно печать, поставленная под всем этим странным днём. Письма и фотография остались внутри, а у меня возникло ощущение, будто я повернула ключ в замочной скважине давно запертой двери. И теперь из-за неё доносится тихое, едва слышное дыхание.

От ещё большей загадки виски сжало стальным обручем, и в следующее мгновение я уже открыла глаза не в пыльном кабинете.

Выходит, я провалилась сквозь время, а те слова оказались не просто исторической загадкой? Они были приглашением! И я его приняла…

— Осторожно, сударыня, ради Бога!

Суетливая горничная бережно кладёт руку мне на плечо, помогая сесть. Её прикосновение тёплое и живое. Слишком реальное. Оно добивает последние остатки моей надежды на кошмар.

— Где я? — пытаюсь спросить, но получается лишь хриплый шёпот.

— В ваших покоях, госпожа Алисия, — женщина смотрит на меня с искренним беспокойством.

Она вернулась сразу после ухода Киллиана. Подоткнула мне под спину горы подушек, поставила на складной столик поднос с дымящимся бульоном, хрустящим багетом, маслом и вареньем. Хоть стресс и сковывал желудок ледяными цепями, еда всегда меня успокаивала. Поэтому я взяла дрожащей рукой ложку и, зачерпнув жидкость, поднесла ко рту.

Горничная оказалась на удивление заботливой, если не считать, что вся её доброта адресована призраку. Каждое «госпожа Алисия» отзывалось во мне фальшивой нотой. Она помогает справиться с обедом, хвалит мой аппетит, поправляет подушки, а её натруженные пальцы ловко разглаживают складки покрывала. И в этой простой бытовой сцене столько непринуждённой нормальности, что моё положение казалось ещё более абсурдным.

— Вы так напугали хозяина, — приговаривает она, суетясь вокруг. — Он сам на руках принёс вас сюда. Белый как полотно весь. Хоть он и сдержан всегда, но видно было, потрясён до глубины души.

Молча киваю, боясь открыть рот. Её слова не укладываются в голове, сталкиваясь с обрывком того письма. «Потрясён». Убийца может быть потрясён смертью жены, но не её внезапным обмороком. Если, конечно, обморок не спутал ему все карты.

Моя логика бьётся в истерике, отчаянно пытаясь выстроить из осколков связную картину.

— Мне нужно… встать. — Стены этой роскошной клетки смыкаются. Если я проведу здесь ещё минуту, то мой рассудок не выдержит.

— Ой, нет, что вы! Доктор покой велел! — Всплеснула руками горничная, заслоняя собой путь.

— Я хочу привести себя в порядок! — В моём голосе прорывается истерическая нотка, и это срабатывает.

Она мгновенно смягчилась и, бережно поддерживая под локоть, помогла мне подняться. Первые шаги даются с невероятным трудом. Тело не слушалось не только из-за слабости, оно ощущается чужим, более лёгким, лишённым привычной мышечной памяти. Движение требует нового баланса, и я чувствую каждый грубый шов на ночной сорочке и дуновение сквозняка. Это чужая кожа, и я заперта внутри, как в роскошном, но невыносимо тесном коконе.

Женщина подводит меня к умывальному столику в углу, где стоят фаянсовые кувшин и таз. Пока я ополаскиваю лицо, мои глаза лихорадочно скользят по комнате, выискивая хоть какую-то зацепку. Пространство большое, с высоким, давящим потолком. Дубовая мебель, на стенах безликие акварельные пейзажи в золочёных рамах. Ничего личного. Ни единой безделушки, ни книги на прикроватной тумбе. Словно это не спальня, а тщательно обставленный номер в дорогой гостинице.

— Позвольте, я помогу вам переодеться, — мягко предлагает горничная, когда я заканчиваю свой немой спектакль.

Она подводит меня к большому зеркалу в резной раме. И вот я увидела её. Себя. Целиком.

Высокая худощавая фигура в длинной белой сорочке. Плечи настолько узкие, что, видать, хрустнут от неловкого прикосновения. Светлые волосы волнами спускаются до пояса, отчего лицо кажется бледным, почти бесплотным. Я точная копия портрета болезненной аристократки из другого века. Красивая, как фарфоровая кукла, и столь же беззащитная.

Взгляд падает на руки. Я медленно поднимаю их и поворачиваю ладонями вверх.

Тонкие прозрачные пальцы с изящными запястьями. Никаких следов от ручки, которой я исписала горы конспектов. Ни знакомого шрама от пореза бумагой на указательном пальце. Ни родинки на внутренней стороне левого запястья.

И это окончательно добивает меня.

Глядя в зеркало на незнакомку, что смотрит испуганными, бездонно-зелёными глазами, меня неумолимо накрывает ясность: обратного пути нет. Лидия, студентка-лингвист с чёткими планами и своим телом, исчезла. Осталась только Алисия.