Шедевр

8

На следующий день на первой полосе «Клариона» появилась статья обо мне. Заголовок гласил: «Эстер продает себя», за этим шло подробное описание моего будущего проекта. Автор статьи сравнивал мою возможную стоимость со стоимостью других вещей — от шлифованных алмазов до буханки хлеба, а также добавлял список самых дорогих шедевров, когда-либо проданных. Он также скаламбурил на тему денежного вознаграждения и скидок «семь по цене одной», но общий тон был выдержанным, статья одобряла мой проект, и в ней ни слова не было о продаже моих ранних рисунков и бывших бойфрендах.

Ничего другого мне и не требовалось. Когда я позвонила Джону Херберту, чтобы поблагодарить, его голос был полон самодовольства. Он попросил информировать его о продвижении работы и пообещал, что «Кларион» проделает со мной весь путь вплоть до аукциона. Я не знала, следовало ли воспринимать это как комплимент или как угрозу. Я остановилась на последнем, но сдержалась: по крайней мере, я почти избавилась от Кенни Харпера, к тому же необходимо продолжать работу.

Поскольку концепция серии «Обладание» была сформирована, мы решили раскрыть карты. К десяти часам утра Кэти сообщила мне, что к ней уже поступило двадцать звонков от СМИ с просьбой предоставить им информацию. Я договорилась об обеде с Линкольном. Прилетала Петра, мы с ней условились посвятить вечер обсуждению проекта. Мне нравилось, что мой день расписан по минутам: оставалось меньше времени на размышления о вчерашнем телефонном звонке. Каждый раз после разговора с Кенни я чувствовала себя изнасилованной. Необходимо было лишить его такого влияния на мою жизнь.

Когда я готовилась к встрече с Линкольном, Петра позвонила. Она говорила с парижского вокзала, где ожидала поезд, и, не в силах молчать, намеревалась тотчас же сообщить мне потрясающую новость. Петра была влюблена — опять, но на этот раз все серьезно. Он — немецкий композитор, молодое дарование, большую часть времени проводит в Париже, и она уверена: он — тот самый, единственный. Я слушала вполуха: меня все это забавляло. Романы Петры всегда были бурными и короткими, но каждый раз она верила, что очередное увлечение — навсегда. Пока она рассказывала, я рассматривала себя в зеркале. Высокий рост, фигура грушевидной формы, бедра почти такие же широкие, как плечи, молочно-белая кожа, угольно-черные волосы на лобке. Но взгляд был затуманенным, а нижняя, чуть выпяченная губа, — шершавой. Я облизала ее и провела рукой по волосам. Они были пересушены. Я выглядела ужасно: события последних дней не прошли бесследно. Сумасшедшая неделя, во время которой я разрабатывала проект, оставила следы в студии: всюду валялись открытки и вырезанные женские лица, газеты и книги, грязная одежда, чашки из-под кофе и коробки с остатками еды, которую я заказывала на дом. Посредине возвышался манекен в черном парике.

Пока Петра сообщала новые детали своего романа, я надела черное белье, накрасила губы кроваво-красной помадой, подобрала с пола джинсы, майку и ключи. Я немного прибрала в квартире, а Петра все продолжала щебетать. Ее голос действовал так успокаивающе, что у меня сразу улучшилось настроение. За последнее время со мной произошло столько всего, что мне требовалось переключить внимание на что-то еще. И если кто-то и мог мне в этом помочь, так это Петра. Я была рада, что она приезжает. Наконец я положила трубку, закуталась в толстый искусственный мех, нажала на кнопку, и двери лифта открылись. Пора было ехать на обед. Выйдя из дома, я услышала привычный шум — резкие звуки улицы. Две страшные собаки жались друг к другу под навесом автобусной остановки, пытаясь спрятаться от дождя. Я села в такси, посылая им свою лучшую улыбку Моны Лизы.

Линкольн, зарабатывающий на хлеб в «Вечернем знамени» и одетый в костюм из магазина на Джермин-стрит, сидел в дальнем углу ресторана, ожидая меня. Пока я шла к нему, в зале наступила внезапная тишина. Посетители смотрели мне в спину. Тишина отвлекла Линкольна от размышлений, он поднял глаза и поднялся мне навстречу.

Все у Линкольна Стерна было бежевого цвета, — кроме его живых зеленых глаз. Он небольшого роста, напоминает фавна и носит вельвет: ну просто Квентин Крисп двадцать первого века.

— Эстер, дорогая, что ты задумала?

— Значит, ты видел «Кларион», — пробормотала я, пока мы в знак приветствия целовали воздух.

— Я был смертельно обижен, что при разрезании пирога первый кусок достался не мне, — ответил он, отодвигая для меня стул. За оживленностью речи ему не удалось скрыть свою досаду.

Подошел темноволосый официант с меню. Линкольн взял меню, игриво улыбаясь. Мы обедали в «Сент Джонс Клеркенвелл» — ресторане не броском, но с хорошей репутацией.

— Может, надо было поговорить со мной, прежде чем печатать свою последнюю статью? — улыбаясь, парировала я и села. — Такой удар с твоей стороны был для меня совершенно неожиданным. Не знаю, чем я это заслужила.

— Я лишь подчеркнул, насколько ты стала популярна, — сказал Линкольн, наливая мне воду, — а теперь, после этой идеи выставить себя на аукцион… Эстер, что, по-твоему, люди могут подумать? Все только об этом и говорят.

— Надеюсь, они не жаждут моей крови?

— Нет, на этот раз нет. Я думаю, большинство твоих почитателей искренне хотят, чтобы у тебя все получилось. Но это может оказаться твоим последним успехом. Что останется после того, как ты продашь себя? Ты права: в следующий раз они потребуют публичной казни.

— Перестань, Линкольн. Твой последний материал лишь усиливает всеобщее невежество в области современного искусства. Я ожидала от тебя большего.

— Ты мне льстишь. Но что ты имеешь в виду?

Самым невыносимым образом Линкольну нравилось, когда его ругали.

— Твой удел — разоблачать всякие тайные связи, а не называть современное искусство «вызывающим интерес общественности миром славы и всеобщего спаривания», как ты это сделал! — выпалила я.

— Всеобщего прелюбодеяния, Эстер, — с явным удовольствием исправил Линкольн и прикрыл губы салфеткой, чтобы спрятать гнусную ухмылку.

Раньше он был одним из моих доверенных лиц. Линкольн посещал Кортуолд вместе с Билли Смитом, когда я училась в колледже Сент Мартин. Он всегда с упорством терьера защищал нас и наши работы. Но с тех пор многое изменилось. Мы выросли. Теперь Линкольн умело пользовался той властью, которую давала ему профессия критика, и целью его последней статьи являлись высокие тиражи, а не стремление угодить мне. Как ни печально, но с этого момента мне придется держать под контролем еще и его.

— Как насчет говяжьего филе? — предложил Линкольн. — Для говяжьего мозга я что-то не в настроении.

Я кивнула:

— Я так хочу есть, что готова проглотить даже утюг.

Линкольн снова посмотрел на официанта:

— И проверьте, чтобы филе было с кровью. Много крови.

Бросив на меня быстрый взгляд, официант записал заказ.

— Я не отрицаю, что в твоих работах есть глубина, — задушевно продолжал Линкольн. — Я лишь отметил, что ты стала значить больше, чем все твои произведения вместе взятые. Таков феномен современного искусства: художник в центре всеобщего внимания, а его работы имеют второстепенное значение.

— Но это неправда. Возможно, я и стараюсь развлечь своих зрителей, однако истинную ценность имеет лишь мое искусство.

Линкольн деланно фыркнул:

— Только не для толпы. Для них искусство — это ты, моя дорогая.

Я вдруг заметила, что в зале воцарилась тишина. Я огляделась, и вслед за моим взглядом посетители опускали глаза в свои тарелки. Если мы не будем осмотрительнее, то устроим публичный скандал, который попадет в завтрашние газеты.

Я понизила голос:

— Я никогда не возражала против рекламы. Известность — составляющая успеха моего нового проекта.

— Может, мне написать статью, чтобы предостеречь тебя, Эстер?

— Продолжай.

Его глаза заблестели как масло.

— Ты летаешь слишком близко от Солнца. Мне неприятна мысль, что тебя может постигнуть участь Икара.

Я задумалась, действительно ли это его беспокоит или, как большинство людей, Линкольн с удовольствием посмотрел бы на мой провал.

Принесли еду, и мы с наслаждением впились в мясо. Пора сменить тему и рассказать Линкольну, что мне от него нужно.

— Полагаю, Кэти уже связалась с тобой? — спросила я.

— Да. Она звонила мне вчера. Жаль, что ты ничего не сказала мне раньше.

— Ты у меня в черном списке, — ответила я и глотнула воды. — Но то, что ты написал, задело меня за живое. Это главная причина, почему я вообще взялась за этот проект.

— Каким образом?

— Ну, ты утверждал, что я стала торговой маркой. Эти слова навели меня на мысль: сколько я на самом деле стою?

Глаза Линкольна сузились. Он всегда стремился знать истинные причины событий.

— А что именно покупатель получит за свои деньги?

— Меня, — усмехнулась я. — На неделю. А также фильм, который будет снят во время представления. После его окончания, разумеется.

— Какая тема?

— Обладание.

— Ну давай, рассказывай дальше, — нетерпеливо произнес Линкольн, заговорщицки улыбаясь.

Теперь он слушал меня крайне внимательно, прерывая лишь короткими одобрительными возгласами.

— Какова особая ценность представляемых тобой образов? — спросил Линкольн, как только я перечислила выбранные портреты.

— Они раскрывают различные аспекты данной темы, — объяснила я. — Речь идет о разных видах обладания — физическом, эстетическом, материальном. Ни одна история не будет исчерпываться особенностями холста или тем, как положена краска. В переносном смысле покупатель приобретает семь женских образов, а также меня как добровольного посредника между ним и картинами.

Пока я рассказывала, Линкольн медленно жевал. Было заметно, что идея поразила его. Я торжествовала. Встретиться с Линкольном меня уговорил Эйдан, — единственное вмешательство прессы до официальных торгов, пообещал мой агент. Эйдан надеялся, что Линкольн привлечет ко мне международный интерес. Он вдохновит коллекционеров высунуть головы из своих раззолоченных панцирей. Кто бы меня ни купил, ему захочется приобрести вещь адекватную потраченным деньгам. Это должен быть экстраординарный проект, разработанный до мельчайших деталей; проект, который немного остудит пыл Линкольна и других моих критиков.

Линкольн осторожно положил вилку и нож и наклонился вперед.

— А что ты рассчитываешь таким образом узнать? — спросил он, сверля меня зелеными глазами.

Я задумалась.

— В первую очередь, — наконец ответила я, — продав себя, я узнаю свою истинную цену; а после того как у меня на неделю появится владелец, я на собственном опыте пойму, каково это — быть дорогим произведением искусства.

Линкольн протестующе взмахнул рукой.

— Но у произведений искусства нет чувств, Эстер.

— Речь идет о представлении, — доверительно сообщила я. — Женщины, которые смотрят на нас из рам, способны чувствовать.

Он сложил руки у подбородка и с притворной мольбой посмотрел на меня:

— А, теперь мне ясно. Ну да: все женщины заодно.

— Я хочу добраться до истины, скрытой под раскрашенной поверхностью, — призналась я. — Все картины имеют свою ценность. Каждая — в качестве произведения искусства — символизирует обладание, и в качестве женщины тоже, хотя и представляет, в зависимости от владельца, разные аспекты ценности.

Лицо Линкольна просияло.

— Я могу напечатать эти слова?

Мы привыкли дружески обсуждать такие вопросы. Я всегда обращалась к нему, когда возникали какие-нибудь проблемы. Сейчас он учел упрек, сделанный ему в начале беседы, с нехарактерным для него смирением, и спрашивал, чем может помочь. Я видела, что момент для изложения моей просьбы настал.

— Ты можешь поддержать меня на первых порах. Судьба этого проекта зависит от реакции прессы. Нам нужна широкая огласка, чтобы привлечь состоятельного покупателя.

— Нет проблем, — ответил Линкольн, пожирая меня глазами. — Во время аукциона все будут бороться за эксклюзивную информацию о тебе.

Эйдан был бы мной очень доволен, подумала я. Но, как всегда, существовали еще какие-то договоренности. Линкольн признался, что уже звонил нашему общему знакомому с четвертого канала. Они собирались снять обо мне документальный фильм — начиная с подготовки и заканчивая самим аукционом. Во главе проекта стоял, разумеется, сам Линкольн. С каждой минутой его тон становился все более деловым. Он в свою очередь тоже нашел подходящий момент, чтобы о чем-то попросить меня. Линкольн понимал, что мне нужна его поддержка, но также знал, что я не говорю в интервью о личной жизни.

— Тебе известно, что я не рассказываю о детстве и семье, — спокойно ответила я, когда его вопросы относительно продажи были исчерпаны.

— Конечно, — сказал он, стараясь продемонстрировать удвоенную серьезность. — Но как насчет твоей творческой биографии?

Мы заканчивали обед. Я зажгла сигарету, затянулась и стряхнула пепел на кровавые подтеки, оставшиеся на тарелке после филе.

— Дай мне два дня, чтобы это обдумать, — ответила я.

По дороге домой я позвонила Эйдану и поделилась новостями.

— Молодец, — сказал он равнодушным голосом. Эйдан понимал, как полезно иметь Линкольна своим союзником, но его раздражало, что я сотрудничаю с «Кларионом». Он расценивал это как шаг назад в глазах прессы и не доверял причинам, побудившим меня обратиться в это издание. Эйдан видел меня насквозь. Он чувствовал, что я что-то скрываю от него, но был слишком горд, чтобы потребовать объяснений. Наш разговор продолжался недолго, но, перед тем как повесить трубку, Эйдан сообщил, что в галерею звонила моя мама. Если я соглашусь на предложение Линкольна снять документальный фильм, он обязательно втянет ее в свое шоу. Он знал Эву с тех пор, как мы с ним подружились, и понимал, что она не упустит случая поучаствовать в фильме, особенно если ее покажет четвертый канал.

СМИ всегда проявляли нездоровый интерес к моему «нетрадиционному воспитанию», а Эва бывает по-настоящему счастлива лишь когда излагает свои феминистические принципы — и критикует мое истолкование этих принципов в сторону бесконечного зарабатывания денег. В последние годы она перестала активно заниматься своей карьерой и теперь живо интересовалась всем, что делаю я. Ее внимание казалось мне беззастенчивым вторжением в мое личное пространство. У Эвы всегда находились какие-нибудь контраргументы. Мы играли друг с другом в кошки-мышки, по крайней мере, так продолжалось определенное время. Я не знала, как мы поладим с ней сейчас, но прекрасно понимала, что необходимо связаться с ней до того, как это сделает Линкольн: я не верила, что он будет спрашивать у меня на это разрешения. Моя жизнь напоминает длинную череду кризисных ситуаций и бесконечное их преодоление. Итак, оказавшись дома, я сразу позвонила Эве.

Как только я услышала ее голос, то поняла, что сделала ошибку.

— Эстер, что ты задумала на этот раз?

— Откуда ты об этом знаешь? Рассказ о проекте появится в газетах только завтра утром.

— Звонил душка Линкольн, — в голосе Эвы прозвучало самодовольство. — Он просил совета по поводу документального фильма.

Он, должно быть, говорил с ней до нашей встречи за обедом. Я пришла в ярость:

— Не трать силы напрасно, Эва! Я не буду в этом участвовать.

— Успокойся, дорогая. Я же не сказала, что согласилась. Я просто поинтересовалась, о чем этот фильм.

Я сосчитала до трех и спокойно ответила:

— Не волнуйся. Я думаю, журналисты и так будут ходить за нами по пятам на протяжении следующих двух месяцев. Мне жаль, если они причинят тебе беспокойство. Но я бы предпочла, чтобы ты отправляла их прямиком в галерею.

— Понимаю. И мне нельзя высказать свое мнение? — язвительно спросила она.

— Как хочешь, Эва.

— Я удивилась, узнав, что ты работаешь над этим проектом с Петрой, — как ни в чем не бывало продолжала Эва. — Ты всегда так любила… — она помедлила, подыскивая подходящее слово, — соревноваться.

Я ощутила спазм в желудке.

— Петра — дизайнер одежды, а я художница. Мы работаем в разных сферах.

— Я не говорю о профессиональном соперничестве, Эстер. Я имею в виду конкуренцию в личном плане.

Я не нашла что ответить. Наши разговоры с Эвой всегда заканчивались одинаково. Но я решила, что сегодня не позволю испортить себе настроение. Я не допущу, чтобы ее слова отравили предстоящий вечер.

Эва первой нарушила молчание:

— В любом случае, когда я снова увижу тебя? Кажется, прошло уже несколько месяцев с последней встречи.

Если я не заеду к ней, у Эвы появится моральное право участвовать в подлой затее Линкольна. Я знала это, как и то, что она тоже это понимает. С другой стороны, чего мне сейчас не хватало, так это общения с матерью. Оно всегда выбивало меня из колеи. К счастью, у меня было оправдание.

— На следующей неделе мне надо ехать в Париж, — сказала я, — посмотреть на портрет. Я заеду к тебе, когда вернусь.

Нужно было подготовиться к приезду Петры, и я потратила неизрасходованное в разговоре с матерью бешенство на уборку квартиры. Слова Эвы еще звучали у меня в ушах: «Ты всегда так любила соревноваться». Теперь я думала о Петре. С тех пор как она переехала в Париж, у нее действительно произошел взлет в карьере. Мы обе профессионально росли, каждая в своей области. Соревноваться нам было бессмысленно. Абсолютно. Когда мы познакомились, то узнали друг в друге то чувство дерзости и упорства, которым обе были наделены. Но, оглядываясь назад, я понимаю, что свою склонность к авантюризму мы можем объяснить разными причинами. Для меня было важно отделить свою индивидуальность от заурядного мира, знакомого мне с детства. А у Петры, наоборот, было очень правильное воспитание и счастливое детство, в котором присутствовали все признаки достатка и благополучия. Она стремилась доказать, что, несмотря на деньги родителей, имеет собственную ценность. Она умела не только мечтать, но и способна была претворить мечты в жизнь.

Наконец Петра приехала, и я услышала звонок в дверь. С возрастающим нетерпением я послала за ней лифт. Когда дверь открылась и Петра вошла, на нее разом глянули семь лиц, выплывающие из полумрака студии как однажды испытанные, но наполовину забытые переживания. Желая постепенно ввести Петру в курс моего замысла, я намеренно не включила большинство ламп. Мы поцеловались. У Петры была холодная, чуть соленая щека, словно в дорогие духи добавили немного морского бриза; и в ее поведении появилась какая-то новая уверенность. Париж сделал ее более утонченной. Петра отстранилась, и я наблюдала, как она опускает и поднимает светловолосую голову, разглядывая каждый портрет по очереди. Дойдя до конца, она повернулась и посмотрела на меня. К моему облегчению, уголки ее губ были подняты вверх, напоминая полумесяц. Я зажгла все лампы и откупорила бутылку вина, пока Петра называла художников: Энгр, Гольбейн, Мане, Уистлер, Климт, Рафаэль… но я не знаю последнего, Эстер. Придется признать: сдаюсь.

Я засмеялась, но не пришла ей на помощь. Это была давняя игра — соревноваться в знании истории искусства, — которая возвращала нас во времена студенчества, когда мы вместе учились в колледже искусств. Тогда Национальная галерея постоянно устраивала закрытые просмотры, и мы, два подростка, страстно любящих искусство, запросто ходили туда и обсуждали картины. Мы делились своими творческими замыслами, изучая великие шедевры прошлого.

Петра сбросила расшитый золотом плащ и свернулась, как персидская кошка, на моем розовом диване.

— Последний — Тициан, — не скрывая удовольствия, сообщила я, протягивая подруге бокал вина.

— Неудивительно, — облегченно вздохнула Петра. — Мне он никогда не нравился. А теперь расскажи, почему ты выбрала именно эти картины.

Я сделала на доске несколько новых записей. Для других они показались бы бессвязным рядом рисунков, слов, каракулей и стрелочек, но я использовала их в качестве конспекта. Я начала медленно объяснять Петре суть работы. Она, как никто другой, могла понять концепцию проекта. Как я и говорила Линкольну, каждая женщина является особым, неповторимым символом, олицетворяя политику, красоту, власть, чистоту, секс, эстетику и мифологию. Я намеревалась собрать материал о каждой, а потом, в соответствии с образом, придумать представление, которое подчеркнет ключевую идею каждого портрета и немного расскажет о личной истории модели. Мне также хотелось увязать это со стоимостью картин, как на момент создания, так и на сегодня, — когда они стали бесценными произведениями искусства.

Чем больше я объясняла, тем сильнее воодушевлялась Петра. Ее глаза загорелись, и она карандашом делала зарисовки в блокноте, который достала из расшитой жемчугом сумки.

Наконец я почувствовала, что рассказала достаточно.

— Ну, так что ты думаешь? — спросила я, вытягиваясь на диване рядом с ней.

Петра погрызла кончик карандаша, искоса взглянула на меня и усмехнулась:

— Думаю, что это очень в стиле Бодрийяра, — сказала она.

Это была наша с ней старая шутка, оставшаяся с тех времен, когда мы обе изучали постмодерн в колледже. Слова Петры ободряли: я поняла, что она готова работать и что у нее уже есть идея. Если говорить серьезно, то на серию «Обладание» меня действительно вдохновил Бодрийяр. Его философия заключалась в том, что современное искусство может лишь заимствовать материал для творчества у старых мастеров и подавать его под иным углом зрения, наделяя новым значением. Петра попала в точку.

— Мне хочется начать прямо сейчас, — нетерпеливо сказала она. — Когда я могу приступить к работе?

Мы просмотрели бюджет проекта, пока допивали вино, и Петра радостно заявила, что желает сопровождать меня в двух поездках. Когда она рядом, мысли о Кенни Харпере уже не кажутся такими ужасными. Я уже хотела рассказать ей обо всем, но, как и с Эйданом, если начинать, то потом придется излагать всю историю, что недопустимо. Поэтому я промолчала насчет недавнего инцидента с шантажом и позволила подруге менять мое настроение к лучшему.

Вскоре мы уже направлялись на частный просмотр, организованный в старом театре, расположенном в южной части Лондона, где увидели помпезную, украшенную фарфором уборную и встретили кучу друзей времен студенчества.

Затем мы отправились в наш любимый бар на Брик-лейн. Нам хотелось поговорить наедине, но телефон моей подруги звонил не умолкая. Петры какое-то время не было в Лондоне, и ее приезд напоминал возвращение домой. Безусловно, она гордилась тем, чего достигла за время отсутствия. Но некоторые вещи не меняются. У нее осталась способность веселиться и сталкивать вечеринку с рельсов самоконтроля.