Шедевр

14

Шея уже начинала болеть. Я, обнаженная, сидела на стуле, закинув ногу на ногу, положив правый локоть на левое колено и повернув голову на сорок пять градусов. Это была четвертая и последняя поза на сегодня. На улице кто-то закричал, просигналил автомобиль, затем еще раз; обычное раздражение водителей в 10.45 утра в четверг. Ковент-Гарден просыпался. Десять пар глаз поочередно фокусировались на моем теле, затем снова смотрели в альбомы, чтобы отобразить увиденное.

Пока они тихо работали, не произнося ни единого звука, я разглядывала студентку, сидящую напротив меня. Ей было около двадцати; хрупкая блондинка с дредами; широкий рот, тонкие губы и выступающие скулы — скандинавский тип внешности. Лицо без следов косметики, веснушки на переносице, маленький, правильной формы нос. Глаза у студентки были цвета морской волны, то серо-зеленые, то лазурные, затем — оттенка гранита, — в зависимости от игры тени и света, проникавшего в студию через высокие окна в викторианском стиле. Девушка носила джинсы, испещренные переводными картинками с рыбками и ракушками, а сверху — длинную тонкую полоску фиолетового газа, которой она как-то ухитрилась обмотать себя, от талии до шеи, где ткань образовывала воротник хомутиком. На ее ногах были кроссовки небесно-синего цвета с пурпурными шнурками, словно созданные Матиссом, если бы он дожил до наших дней. Мне хотелось бы ее нарисовать, подумала я, это было довольно забавно, учитывая, что в настоящий момент она рисовала меня.

Тишина была прервана появлением взъерошенного мужчины среднего возраста в старых выцветших вельветовых брюках и фланелевой рубашке в синюю и красную клетку, открывавшей шею и черные с проседью волосы на груди. На правом запястье у него был медный браслет, а на пальце — толстое платиновое кольцо. Все глаза поднялись на Джеффа Ричардса, внимание рассеялось, и студенты принялись собираться. Я сделала несколько кругообразных движений шеей, чтобы размять ее, потом поднялась со стула и натянула черное платье с короткими рукавами.

Девушка с ракушками и рыбками разговаривала с Джеффом. Я подошла к ним, постояла в нерешительности.

— Я читаю лекцию по Бодрийяру в четыре часа в аудитории номер два, — говорил он застенчивым и мягким тоном. — M-может, вам стоит прийти послушать?

Девушка утвердительно кивнула и улыбнулась одними уголками рта. Она находит его привлекательным, подумала я.

Джефф заметил, что я слоняюсь поблизости, и повернулся, чтобы поздороваться.

— Привет. Как все прошло сегодня?

— Хорошо, — ровным голосом ответила я, стараясь не встречаться с ним взглядом. — На следующей неделе в это же время?

Он кивнул и провел рукой по волосам. Не раскрывай наш секрет, подумала я. Мы оба знали, что я увижу Джеффа сегодня, в его студии, после лекции, на которую он только что ссылался.

Приблизился еще один студент, и я отошла. У дверей я столкнулась с девушкой в рыбках-ракушках.

— Привет, — сказала она, с интересом глядя на меня и открывая передо мною дверь.

По ее произношению можно было судить об истории всей ее семьи: нечеткая первая гласная и затянутая последняя. Это была дочь богатых родителей, на которую наложила свой отпечаток школа искусств; за внешними проявлениями угадывалась непохожесть и стремление не соответствовать общепринятым английским стандартам. В ней, казалось, в самом деле было что-то скандинавское.

— Я не встречала тебя в колледже, — продолжала она. — Меня зовут Петра.

— Нет, я не учусь здесь, — привычно отвечала я. — Я лишь позирую на практических занятиях у Джеффа. Я учусь на актрису.

Лицо Петры просияло:

— Очень интересно. Хочешь сигарету?

Мы с Петрой замечательно провели день в Национальной галерее, прохаживаясь среди работ старых мастеров, неожиданно прерываясь, чтобы не слишком увлекаться рассматриванием произведений искусства. Нам гораздо важнее было узнать что-то друг о друге, чем о картинах. Как выяснилось, Петра одновременно учится на двух отделениях — изящные искусства и мода. У нее был непредсказуемый заразительный смех и оригинальное чувство юмора. Я поняла, что, наконец, нашла подругу. Благодаря Петре я попала на первую в моей жизни лекцию по искусству.

— Философ Жан Бодрийяр ввел термин «симулякр», который стал центральным для философии постмодерна. Основная мысль заключается в том, что все, чем занимаются современные художники, — не ново, а также в том, что все созданное открыто для интерпретации или даже совершенствования.

Джефф остановился и обвел глазами аудиторию. Я была поражена. Главный лекционный зал Национальной галереи был почти полон. Я не слышала выступлений ученых с той последней речи Эвы, так трагично прерванной около двух лет назад. Мой первый семестр в Академии искусств состоял почти целиком из практики, и немногочисленные занятия проходили для маленьких групп студентов в обычных классах колледжа.

— Они считают творчество и реальность частично совпадающими понятиями, — медленно продолжал он. — Поэтому, чтобы придать ценность своему произведению, они отказываются признавать значение того, что видят вокруг, используя неожиданные сопоставления или контрасты, чтобы изменить значение.

Я взглянула на сидящую рядом Петру, она подняла брови. Я подавила смешок. Бодрийяр казался мне претенциозным шутником. «Не могу поверить, что ты уговорила меня прийти», — вывела я на листе бумаги и передала подруге.

Петра прочитала записку, написала более длинный ответ и отдала мне. «Лекция, может, и скучная, но, признайся, она стоит того, чтобы посмотреть на Джеффа. Неужели ты не находишь его сексуальным (порочный мужчина в возрасте, вроде Райана Ферри?!!)»

Я собиралась ответить, но передумала. Лучше не признаваться во всех своих грехах в первый день знакомства.

После лекции я извинилась и собралась уходить. Но перед этим мы договорились прогуляться на следующей неделе после сеанса позирования. И я также взяла с Петры обещание служить мне моделью.

Я согласилась на работу натурщицы в колледже Сент Мартин после знакомства с Джеффом Ричардсом в «Корнелиссен», известном магазине для художников, расположенном рядом с Британским музеем. Это было в разгар моего первого семестра в Академии искусств; я всеми силами стремилась выбраться из опустошающей депрессии, преследовавшей меня с первого дня пребывания в Лондоне. Врач объяснял это изменением гормонального фона, но я в этом сомневалась. Я ощущала какую-то пустоту и апатию. Вероятно, это стало результатом событий прошедшего года. Мне казалось, что возвращение к рисованию должно помочь. Но два месяца назад я поступила в Академию искусств, и на рисование не оставалось времени. В ту субботу я решила с толком истратить остаток унаследованных мною от Симеона денег, купив масляную пастель. Мне хотелось создать небольшую абстрактную картину, которая отражала бы мои внутренние переживания в разных оттенках красного: от бледно-розового до темного кроваво-оранжевого.

Разрешить мне беспрепятственно разгуливать по магазину с красками — это все равно, что дать ребенку огромную коробку шоколадных конфет. Я сидела на корточках среди множества полок с пастелью, целиком поглощенная сложностью выбора, когда услышала, как какой-то мужчина откашлялся.

— Эта даст вам более насыщенный цвет, — посоветовал он тихим ровным голосом.

Я оторвала взгляд от полки с красной пастелью и увидела над собой немного несимметричное, но доброе лицо; мужчина пальцем указывал на оттенок, слегка отличавшийся от того, который я держала в руке.

— А эта пастель, — увлеченно продолжал он, видя, что привлек мое внимание, — способна передать различные оттенки человеческого тела.

— Точно. Спасибо за совет, — ответила я, взяв с полки тюбик, на который он указывал. В его словах содержался некий намек, и я почувствовала, как мой интерес к нему возрастает. Мы обменялись понимающими улыбками и принялись шепотом беседовать, стоя между бесконечных полок с красками. Джефф помог из предложенной сотни оттенков красного выбрать шесть — для картины, которую я собиралась написать. В течение разговора он представился как художник и лектор по изящным искусствам, а я радостно сообщила, что учусь в Академии искусств.

— Мне хотелось бы увидеть получившуюся картину, — сказал Джефф, когда я оплачивала покупку, и протянул свою визитную карточку. — Мне также нужна натурщица для практических занятий моих студентов. Может быть, это вам подойдет?

Я взяла карточку. Я нуждалась в деньгах, и, кроме того, предложение польстило мне. К тому же мне понравился Джефф. После истории с Кенни я остерегалась мужчин. Но Джефф был другим. Ему, наверное, было под сорок, и мысль о том, что он старше меня более чем в два раза, как-то успокаивала.

Я начала позировать на практических занятиях студентов Джеффа и, как и следовало ожидать, через две недели уже позировала лично для него.

Студия Джеффа находилась на старом промышленном участке в Вест Хэмпстед и была окружена заросшим пустырем. Внутри сухой запах угольной пыли смешивался со стойким сладковатым ароматом масляных красок и отлично сочетался с тишиной в студии. Когда я впервые пришла сюда, то увидела большой чистый холст, замерший в ожидании. В течение следующих недель два вечера в неделю я посвящала позированию, и, пока Джефф работал, физическое влечение между нами росло и достигло, наконец, своей бурной кульминации. Наш роман развивался параллельно с работой над картиной. После каждого сеанса позирования мы предавались совместному творчеству иного рода, и я многое узнала — не только о работе художника, но и о том, насколько крепким может быть союз между мастером и натурщицей, а также о том, как искусство может полностью завладеть сознанием.

В течение следующих месяцев мы с Петрой стали настоящими подругами. Я проводила все больше времени в главном корпусе колледжа Сент Мартин, и мы все чаще ходили смотреть на картины, а также строили творческие планы. В то же время я продолжала позировать, как в колледже, так и для Джеффа. Наши отношения неизбежно стали угасать и, без видимого разрыва, сами собой сошли на нет — незаконченная страница в моей жизни, которая не нуждается в подведении итогов. Но с окончанием нашего романа для меня начался новый этап. Благодаря Джеффу я познакомилась с Петрой, а общение с Петрой помогло понять, что мое будущее связано не со сценой, а с изобразительным искусством.

Я окончила основной курс в Академии искусств и сразу же поступила в колледж Сент Мартин; моим увлечением стала мода и — чуть позже — Жан Бодрийяр. Только я не смешивала работы старых мастеров с современными, чтобы создать новое произведение. Зато активно использовала в творчестве свой жизненный опыт. Так я поняла, что нашла свое призвание.

У Кенни Харпера оказалась хорошая память. Может, он и заблуждался относительно некоторых фактов, но тем летом он всеми правдами и неправдами пытался найти мой адрес в Лондоне. Я сменила имя Эстер на Эммелина, после того как уехала из общины. Мне хотелось стать кем-то другим, хотелось спрятаться. Смены имени было достаточно, чтобы сбить Кенни со следа, и, даже если он догадался, мысль о моей беременности заставила его снова удрать. Но, поступив в Сент Мартин, я решила снова стать Эстер. Тот год закончился, вместе с ним ушли все его ужасы, включая глубокую депрессию, последовавшую за моей беременностью. Пора было становиться новой Эстер Гласс, меняться к лучшему, а также начинать совершенно другую жизнь.