Шедевр

41

Программа «Сегодня», «ВВС» четвертый канал.

— Вы предполагали, что за вас заплатят такую большую сумму?

— Нет, для меня это стало полной неожиданностью, — мой голос был сиплым от недосыпания.

— Можете ли вы сказать, что Бен Джемисон не зря потратил свои деньги?

Я помолчала.

— Думаю, он составит окончательное мнение, когда я подготовлю фильм, — наконец ответила я.

Интервьюер фыркнул.

— Как он с вами обращался? Надеюсь, он не поселил вас в галерее вместе с остальной своей коллекцией?

— Боюсь, что сначала так и было, но на выходные он отвез меня в Колорадо.

— То есть вы не выступали перед публикой?

— У меня было несколько частных показов.

Интервьюер продолжал всезнающим тоном:

— А вам не кажется, что в том, чтобы продавать себя на аукционе, есть что-то провокационное? Или мы все были свидетелями обыкновенного рекламного трюка?

Не знаю, почему я согласилась на это интервью сразу после возвращения домой.

— Знаете, я всегда говорю, что мое творчество носит исповедальный характер, но я не являюсь его темой. Я воспринимаю себя как посредника для передачи зрителям моих идей — той же канвой, если угодно. Основа моего искусства — новый взгляд на знакомые вещи. Первое впечатление, которое составляет девяносто девять процентов нашего мнения, открывает только один из аспектов произведения.

— Не секрет, что за последнюю неделю пресса чрезвычайно интересовалась, — если не сказать больше, — вашими отношениями с Эйданом Джероком, курирующим этот проект. Можете ли вы пролить свет на этот вопрос? В конце концов, вы в наших творческих кругах являетесь блистательной парой. Любые изменения в вашей жизни попадают на страницы журналов и газет.

Этот вопрос нельзя было назвать деликатным. Я старалась не раздражаться, но мой голос все равно поднялся на октаву выше.

— Это, честно говоря, не ваше дело. Эйдан Джерок сейчас в Нью-Йорке, работает над новым проектом, связанным с продажей произведений искусства.

— Эстер Гласс, боюсь, наше время истекло. Спасибо, что были с нами в эфире и добро пожаловать обратно в Лондон.

— Это не их собачье дело!

Я сидела на заднем сиденье автомобиля и говорила по телефону с Кэти.

Она помолчала.

— Ты уже видела газеты?

Они лежали у меня на коленях, и на первой полосе каждой из них я узнавала себя. Журналисты запечатлели мое появление в аэропорту Хитроу вчера ночью: черная одежда, темные очки, губы сжаты в тонкую линию. Я напрасно старалась уснуть в самолете. Ко всему прочему, «Таймс» и «Телеграф» добавили к этой фотографии еще одну, поменьше: поэтичная охапка белых лилий на снегу. К фотографии прилагалась надпись: «Символический мемориал, воздвигнутый Эстер ее отношениям с Эйданом Джероком».

Кэти благоразумно воздерживалась от расспросов, и я тоже ничего не пыталась объяснить.

— А «Кларион» у тебя есть? — нерешительно спросила она.

Заголовок на первой странице гласил: «Гейша от искусства летит домой».

— Да. Слишком большая плата за положительную рецензию Джона Херберта в прошлом. Он оказался самым большим негодяем из всех своих коллег.

— Нет, я имела в виду статью внутри, — нервно проговорила Кэти.

Я почувствовала тошноту и открыла газету. Там, на третьей странице, в ряд красовались все три рисунка, которые я выкупила у Кенни Харпера. Под ними был такой текст:

Теперь, когда Эстер Гласс продала себя, мы предоставляем вам возможность ознакомиться с некоторыми ее произведениями. У «Клариона» имеется доступ к высококачественным репродукциям этих трех ранних шедевров (!), которые будут переданы счастливцу, придумавшему для них наиболее удачное название. В голову почему-то приходит название «период творческого становления».

Как всегда, когда на горизонте маячили стресс и эмоциональный срыв, я с головой окунулась в работу. Я закрыла дверь в мир, в котором на мои окна круглосуточно обращены десятки фотоаппаратов. С этого момента до открытия выставки я не хочу больше слышать ни одного слова о прессе. Накопилось слишком много проблем, с которыми предстояло справиться, и я решила отгородиться от них. Наверное, я была неправа, когда говорила, что смогу играть с репортерами по их правилам. Эйдан как в воду глядел: чем больше «желтые» издания интересуются моим искусством, тем кровожаднее они становятся, а у меня нет достаточного количества внутренних ресурсов, чтобы быть их донором. Меня необычайно расстроил и удивил тот факт, что Кенни продал им копии рисунков. Я все-таки не сумела остановить его. Я могла бы подать на него в суд, но какой смысл? Рисунки теперь выставлены на всеобщее обозрение. По крайней мере, у меня находятся оригиналы. Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем журналистам надоест обсуждать отношения Эйдана и Эстер и они переключатся на связанные с рисунками темы. И раскопают все тайны моей юности. Я знала, что это всего лишь вопрос времени.

Шла вторая неделя марта. Выставка в галерее Тейт Модерн открывается в конце мая. Мне необходимо воспользоваться оставшимся временем, чтобы обработать материал. У меня есть все необходимые составляющие: исследования по семи темам, костюмы, сценарии и видеозаписи с моими выступлениями. Но объединение всех серий в единое целое с использованием моего личного опыта являлось непривычной для меня работой. Я хотела, чтобы серии перекликались между собой, были визуально интересными и тематически законченными. Моя собственная продажа станет основой всего фильма. Просто рассказать семь историй было бы слишком банально. Мне необходимо провести между ними параллели.

Я принялась просматривать все фильмы. Потом стала их редактировать. Это трудоемкая кропотливая работа, требующая полного одиночества, чтобы адекватно оценить материал. Было что-то волшебное в том, чтобы смотреть, как характеры моих героинь раскрываются на экране. Я уже абстрагировалась от представлений и теперь оценивала их объективно, временами даже забывая, что актриса в костюме — это я. В течение этой недели я действительно принадлежала Бену, но также и всем семи представляемым мною образам, — и это нужно отобразить в фильме.

Самой сложной была работа над выступлением Мари на аукционе. Казалось, она сознает свою женскую привлекательность, но ее образ неоднозначен: она не уверена в своей личной значимости. Кристина выглядела абсолютно неземной, но ее съемки были самыми полными, и она также являлась связующим звеном между героинями, так как молилась за каждую из них. Изабелла самая властная, она наслаждается общением с толпой, к тому же является самым забавным объектом серии. Викторина была замкнута в собственном мире разврата — жалкое и обреченное место — отвергнутая и злая, без перспектив на будущее. Ее личность казалась расплывчатой и ускользающей. Но мне даже нравилась ее двойственность. В конце концов, на протяжении веков каждый находил в ее образе то, что искал. Я не собиралась осуждать ее. Что касается миссис Лейлэнд, ее выступление получилось одухотворенным, прекрасным и в то же время эмоционально наполненным — романтичным и безнадежным одновременно. На экране я раскачивалась, затем упала, и этот жест показался намеренным. Каждый раз, как я смотрела эту сцену, у меня сжималось сердце.

Просматривая представление Юдифи, я видела, насколько тонкой становилась грань между игрой и реальностью. На экране я выглядела безумной и темпераментной, что напоминало о ссоре десятилетней давности с тем политиком. Частично такое впечатление было связано с тем, что камеру держал человек. Бен экспериментировал с ней как только мог: удалял изображение и наводил, показывая крупным планом мое лицо, одежду, турецкую саблю и голову Олоферна, наполнявшую общую картину сумасшествием. Глаза Юдифи были еще более безумными, чем я намеревалась показать, а тело излучало неудовлетворенную чувственность. Глядя на эти кадры, я заново переживала экстаз. Неудивительно, что все чуть не кончилось бедой. В тот момент я была целиком во власти искусства.

Теперь я видела, что после монтажа фильмы получатся потрясающие. Каждый эпизод будет начинаться с самого шедевра, затем свет на экране постепенно погаснет, начнется мое выступление, а финальные кадры — снова лицо героини крупным планом. Это действительно великие шедевры. Они производят очень сильное впечатление. Но не хватало «клея», смысловой связки серий. В центре представления должна находиться живая душа — я, а также мои отношения со зрителем. И на этом месте работа застопорилась. Мой ум перебирал разные факты моей биографии, но я потратила годы на то, чтобы забыть, кто я такая на самом деле. Мне никак не удавалось примирить все качества своей личности, чтобы получился один цельный образ. Тем не менее, каким-то способом надо было найти настоящую Эстер Гласс, чтобы поместить ее в центр работы.

В течение следующей недели я отвечала только на звонки от Петры и Кэти. Петра разлюбила немца и теперь хандрила. Почему ее романы всегда такие короткие? Наверное, скоро то же самое я спрошу у себя. После открытия выставки мы решили съездить куда-нибудь на юг. Приятно будет отдохнуть, почувствовать на своем лице солнечные лучи, прежде чем пресса снова накинется на нас. После аукциона к Петре тоже стали проявлять повышенное внимание как к выдающемуся дизайнеру. И они еще не видели остальных костюмов! После выставки в ее карьере модельера состоится очередной метеорический взлет.

Кэти ласково уговаривала меня позвонить Эйдану. Он начинает беспокоиться, говорила она, но я не поддавалась. Я чувствовала, что теперь, когда я взяла себя в руки и погрузилась в работу, такой разговор может отвлечь меня и все испортить. Эйдан должен вернуться из Нью-Йорка, но сначала мне надо решить, чего я хочу от будущего, прежде чем рассматривать его предложение. Я понимала, что мое поведение накануне отъезда из Нью-Йорка было по-детски глупым, но также знала, что Эйдан требует от меня слишком многого. Я решила не обращать внимания на его беспокойство, пока не закончу работу над проектом. Но когда я получила письмо от Бена, написанное от руки, все изменилось.

Моя дорогая Эстер,

скажи мне, как у тебя дела, и если ты ответишь, будто рада освободиться от меня, я не смогу спать по ночам, зная, что оскорбительно вел себя с человеком, которым так восхищаюсь, который настолько искренен — как в жизни, так и в творчестве. Поэтому я чувствую необходимость написать тебе это письмо с признанием — и просьбой.

Сначала признание: извини, но я постоянно снимал тебя на камеру, и не только в Аспене. Камеры следили за каждым твоим движением в студии. Поэтому теперь я могу просмотреть эти записи и вновь пережить некоторые моменты, как, например, когда в Артдене ты изображала Кристину — и этот щедрый откровенный образ Эстер Гласс, моего живого шедевра. Я вижу тебя распутной Викториной, чистой Марией, властной Изабеллой, смотрю, как ты восхищаешься чужими произведениями искусства, посетив нью-йоркский музей, или пьешь кофе с Соней в городском кафе. Но некоторые сцены, которые мне хотелось бы прокрутить еще раз, для меня уже потеряны. Я не могу выбросить из головы Юдифь и постоянно задаюсь вопросом, что она сделала со мной в ту ночь, или, может, что я с ней сделал. Я нашел на своей спине твои инициалы и герб, но, наверное, никогда не узнаю, как они там оказались. Шедевр подписывает своего владельца — последний неожиданный поворот семисерийного фильма. Я помню твою прекрасную кожу, эти тоненькие, серебряные на концах линии на твоем животе, которые обнажились, когда ты сбросила платье Юдифи. Почему я не знал, что ты родила ребенка? Что еще мне неизвестно о настоящей Эстер Гласс? И почему воспоминания о том вечере испарились из моей головы на следующее же утро?

Это был первый раз, когда я позволил тебе выступать перед твоими собственными камерами и не выставлял своих. И ты была самой загадочной, обворожительной — и пугающей. Я помню прикосновение к твоей босой мягкой ступне. А теперь просьба: пожалуйста, дорогая Эстер, скажи мне, было ли между нами что-то еще или же это просто бесплодные фантазии моего разыгравшегося воображения?

Теперь я понимаю, почему ты назвала серию «Обладание» и почему мне захотелось заплатить за тебя такую цену. Сам того не ожидая, в итоге я оказался в твоей власти.

И, наконец, мне хотелось бы поблагодарить тебя. Неделя, проведенная с тобой, стала для меня бесценным уроком: спектакль никогда не сможет заменить жизнь. Нам всем необходимо общение, чтобы друг у друга учиться.

Навсегда твой покровитель — и друг

Бен.

P. S. Ты так и не закончила список. Интересно, какие еще пять прилагательных ты могла бы туда добавить?

Я скомкала письмо и бросила его в корзину. Мои щеки пылали, а сердце гулко билось в груди. Я тут же схватила телефон и набрала номер Бена. В Лондоне сейчас семь утра, значит в Нью-Йорке — два часа ночи, но меня это не остановило.

Бен взял трубку и откликнулся сонным голосом.

— Как ты осмелился делать такие намеки… и составлять обо мне мнение на основании татуировок на моей коже! — кричала я. — Ты ничего не знаешь обо мне, о моем прошлом, и это не твое дело!

Бен был ошарашен. Затем он попытался успокоить меня, но я была слишком расстроена, чтобы слушать. Вместо этого я лишь выкрикивала в трубку оскорбления, прежде чем отключить ее и с рыданиями рухнуть на кровать. Зарывшись в подушку, я положила руку на живот и провела пальцами по едва заметным следам, оставленным на моем теле прошлым, о котором я так долго пыталась забыть. Несмотря на близкие отношения с Эйданом и знание каждого сантиметра тел друг друга, он никогда не замечал этих тоненьких полосок. Они стали такими незаметными, что даже я забыла о них.

Как же Бену удалось их заметить? Я вспомнила последнее представление, то, как я скинула перед ним платье, и его взгляд в свете ярких прожекторов. Именно в тот момент он направил камеру на мой живот. Я думала, что рассказываю историю героини мифа, а на самом деле открыла самую большую тайну в своей жизни, следы которой остались на моей коже.

Я старалась успокоиться и все обдумать. Я тщательно хранила этот секрет от прессы, даже от Эвы и Петры, и уж конечно от Эйдана. Именно поэтому я просидела в той съемной комнате целый год и сменила имя, — чтобы меня не смогли узнать. Пока ребенок рос внутри меня, окружающий мир ждал, когда, наконец, Эстер возвратится домой после этого периода… Депрессии? Траура? Обиды? Интересно, что Эва думала тогда насчет моих категорических отказов приехать и моего таинственного затворничества?

Я скрывала это от всех своих знакомых, я даже специально рассталась потом со своими друзьями с Мейда Вэйл — частично потому, что единственным способом жить Дальше было полностью расстаться с прошлым. Реальность? Я не могу вынести слишком много реальности. Представление? Искусство и игра? Переодевание? Придумывание историй? Быть кем-либо другим? Постоянно рисковать? Все это оказалось гораздо проще, чем помнить, кем я на самом деле являюсь, и быть собой.

Телефон снова зазвонил. Это был Бен, и я подняла трубку.

— Эстер, извини. Я не знал.

Мне стало стыдно за свою вспышку гнева: Бен ни в чем не виноват.

— Это я должна извиниться, — сказала я слабым голосом. — Твое письмо просто шокировало меня. Ты коснулся такой темы, о которой никто не знает и которую я ни с кем не обсуждала. Я хочу, чтобы это продолжало оставаться тайной, пожалуйста.

Бен пообещал никому об этом не рассказывать, и, когда он повесил трубку, я достала его письмо из корзины, разгладила и даже перечитала. Кажется, мы с Беном страдали двумя противоположными проявлениями одной и той же проблемы — эмоциональной инфантильности. В последних строках письма он предостерегает меня. Наверное, его письмо пришло как раз вовремя. Как и Бен, я слишком много лет прячусь за искусством. Пора начать управлять своей жизнью и научиться строить отношения с людьми. Я должна принадлежать самой себе так же, как и искусству — и самое главное, мое прошлое тоже принадлежит мне, и его надо принять.

Все время, пока я готовила серию «Обладание», я думала только об одном человеке. Прошло шестнадцать лет, с тех пор как я жила в комнатке на Мейда Вэйл. Шестнадцать лет одной жизни, за которой я не наблюдала, которая развивалась, познавая мир вокруг. Среди дочерей революции, которым я посвящала свою серию, была одна особенная: моя собственная. Она уже достаточно взрослая, чтобы самостоятельно принимать решения по поводу своего будущего и возможных отношений со мной. Может, она решит найти меня, и надеюсь, сможет это осуществить. Но если я уеду из Лондона, это будет сложнее. Я обязана оставаться в пределах ее досягаемости, поближе к ней. Насколько мне известно, семья, удочерившая ее, все еще живет в столице Великобритании.