Шедевр

11

— Мисс Гласс?

Я посмотрела поверх «Вога» на регистратора.

— Смотровой кабинет номер четыре. Сюда, пожалуйста.

Я встала и не смогла сдержаться, чтобы украдкой не взглянуть на остальных посетительниц: пять или шесть женщин, прячущих свои лица и свой позор за потрепанными журналами. Их сердца, конечно, как и мое, гулко стучали, пытаясь выскочить из груди. Одна из них позволила себе поднять глаза и на долю секунды встретиться со мной взглядом, но затем снова погрузилась в относительную безопасность кулинарного отдела или рубрики ответов на личные вопросы. Но просить совета было слишком поздно — равно как и читать гороскоп. К тому времени, как вы окажетесь на одном из этих обтянутых синим нейлоном стульев, беда уже случилась.

— Так оно и есть. Можете одеваться.

Мистер Ничоллз повернулся ко мне спиной. Я услышала шлепающий звук, когда он начал стаскивать резиновые перчатки поочередно с каждого пальца своих пухлых рук. Глядя на свое румяное отражение в зеркале, он нажал левой ногой на педаль мусорного ведра и механическим жестом выкинул перчатки. Крышка захлопнулась с металлическим звоном, который пронесся эхом в полной тишине кабинета. Для мистера Ничоллза это была обыкновенная процедура, к которой он привык за много лет практики.

Я встала с гинекологического кресла, испытывая легкое головокружение, затем дотянулась до своих лимонно-желтых трусиков и стала их натягивать.

— Подойдете, когда будете готовы, — безразличным голосом сказал он, не оборачиваясь, и скрылся за шторой.

— Хорошо. Теперь вам все ясно насчет процедуры, Эстер?

Я заполнила документы, расписалась в том, что отказываюсь от зародыша, и протянула бумаги медсестре, которая сидела за столом в углу. Она была молода, не намного старше меня, подумала я. Какая странная работа для семнадцатилетней девушки. Как можно проснуться утром и подумать: «Да, абортная клиника на Харли-стрит — это моя жизнь»?

Она была очень хорошенькая, похожа на куклу Барби, — стройная блондинка с накрашенными розовыми губками, одетая в белый халат и чулки телесного цвета. Я никогда не носила бежевые чулки и форму. Самое большее, чего от меня могли добиться в школе, — это светло-голубая футболка и сине-зеленая юбка. Моя юбка всегда нарушала правила установленной длины, — наверное, отчасти поэтому я и сижу здесь в первых рядах. «Нарушая правила, помните о возможных последствиях», — говорил наш завуч, мистер Древелл, каждый раз, когда вызывал меня в кабинет, чтобы побранить за какое-нибудь мелкое хулиганство. Что ж, нельзя отрицать, на этот раз он оказался прав.

— С вами есть кому пойти? — спросил мистер Ничоллз с неискренней заботой. — Для вас может оказаться очень кстати — и до, и после, — если кто-то морально вас поддержит.

На минуту в моем сознании возникло лицо Эвы. Не могло быть и речи о том, чтобы оставить ребенка. Она взяла контроль над ситуацией, проявив решимость и беспристрастность, граничащую с патологией. Мне кажется, она все еще не может оправиться после смерти Симеона и на время стала бесчувственной. Прежде чем я успела опомниться, она обо всем договорилась и даже оплатила счет. Эва была пионером движения за право женщин на аборт, и десять лет назад ей удалось добиться внесения изменений в закон. Мы даже вместе участвовали в демонстрациях, высоко подняв плакаты, хотя я тогда была слишком маленькой, чтобы понять, по какому поводу шум. Я лишь знала, что дело касается прав женщин, и осознавала, что мы обе являемся членами этого особого клуба.

— У тебя впереди целая жизнь, Эстер, — решительно сказала Эва, когда я призналась ей в своем неприятном положении. — Слишком много женских жизней было загублено из-за ранних нежеланных детей.

Я не видела смысла с ней спорить. Возразить я ей не могла. Происходящее казалось иронией судьбы, учитывая обстоятельства, при которых я сама появилась на свет. Едва ли я была желанным ребенком. Мне иногда хотелось спросить, почему мать не оставила меня в больничном судне. Они с Симеоном ясно давали понять, что никогда не были влюблены друг в друга и что я была результатом единственной страстной ночи, произошедшей, без сомнения, не без участия алкоголя. Казалось, они видели некую романтику в том, что я являюсь «чистым ребенком любви» ранних семидесятых. Эву никогда нельзя было назвать воплощением материнской заботы. К тому же я мешала ее активной деятельности в нашей общине, которая всегда стояла для нее на первом месте. Мне казалось, что, если бы не случай, она никогда не стала бы заводить детей. Моя мать была слишком занята теорией феминизма, чтобы пачкать руки в практике. Однако я сочла нужным спросить ее насчет ребенка. Мне требовалась ее помощь.

Эва предложила пойти со мной, чтобы посмотреть «как все пройдет». Но я считала, что это слишком личное. И эту ситуацию я должна пережить сама. Я неважно себя чувствовала, но все-таки снова кивнула мистеру Ничоллзу и негромко соврала, что приду с подругой. Мой язык прилип к небу, во рту появился устойчивый кислый привкус. Я пришла к врачу через несколько дней после нарушения цикла, через две недели после смерти Симеона и исчезновения Кенни, явившегося дурным предзнаменованием.

Прием назначили на следующий день. Я вышла в июльскую жару и глотнула душный лондонский воздух. Затем я повернула за угол на Мэрилбоун-роуд и быстро бросилась к какой-то канаве: меня рвало. На меня смотрели незнакомые лица с верхнего этажа восемнадцатого автобуса. Они, наверное, решили, что я наркоманка.

Чтобы пережить случившееся, мне понадобился год. В течение этого времени я не могла вернуться в Икфилд-фолли и не хотела никого оттуда видеть. К всеобщему изумлению, Симеон оставил мне крупную сумму наличными. Думаю, что жизнь в общине была очень дешевой, к тому же он владел частной собственностью. К небольшой сумме прибавилась плата за семинары. Я вдруг обнаружила, что совсем неплохо быть свободной семнадцатилетней девушкой. По объявлению в «Вечернем знамени» я нашла себе на Мейда Вэйл жилую комнату — большое помещение с высоким потолком, умывальником и ноющим ребенком за стеной. Поначалу там стоял запах вареной капусты и окурков, из-за которого мои приступы рвоты возобновились. Но к комнате прилагался большой балкон, выходивший на зеленый городской сад, к тому же стоила она всего двадцать фунтов в неделю. Вскоре комната была облагорожена с помощью драпировок из дешевого бархата и горшков с цветами с рынка на Черч-стрит.

Моим соседом снизу оказался парень с жирной кожей и бычьим лицом — марокканец Ахмед, мелкий торговец наркотиками и ди-джей из «Астории» на Шеферд-буш. Он отнесся ко мне по-дружески, называл «сестренкой» и помог пережить эти первые месяцы с помощью бесплатной травки и ночных разговоров по душам. Первые несколько месяцев я безвылазно провела здесь, прячась ото всех и с упоением рисуя. Потом я купила мольберт и краски. Запах капусты уступил место сладкому аромату масляных красок. Этот похожий на пещеру, сырой, пропахший дымом старый дом стал моим спасением, приняв меня в свое лоно, как когда-то приняла община, неразрывно теперь для меня связанная с горечью прошлого. Никто здесь ничем не был никому обязан, отношения казались свободней и честнее. Главное — здесь можно было давать лишь то, что хочешь, и закрыть дверь, когда нет желания делиться; поэтому отсутствовало показное человеколюбие.

Целый год Эва умоляла меня приехать домой, чтобы закончить учебу, жить с ней и Джоном; ей хотелось все наверстать. Но для меня «мыльный пузырь» невинности лопнул в день смерти Симеона, и я не могла больше провести ни дня под крышей родительского дома. Эва не понимала, не могла понять, да мне и самой это было неясно. Но она не стала заставлять меня, лишь попросила звонить каждый день. Таким образом, я ото всех них освободилась; впервые за всю свою жизнь я могла делать то, что хочу, и за мной больше не наблюдало восемнадцать пар глаз, следивших за каждым моим движением.

Моими друзьями стали безработный актер Джордж, живший наверху, и, через несколько месяцев, его агент и любовница Клара. По счастливой случайности оказалось, что она работает на полставки преподавателем в Академии искусств. Встреча с ней стала для меня большой удачей, так как полностью изменила мою жизнь. Благодаря Кларе я, сама не знаю как, сдала экзамены на соискание стипендии Академии и следующей осенью стала студенткой. Я, конечно, воспользовалась возможностью проявить свой актерский талант. Не успела я оглянуться, как поступила на отделение драматического искусства и стала получать стипендию.

Возвращаться в общину было уже слишком поздно. Владелец участка, который арендовал Симеон, прервал действие договора и потребовал освободить его землю. Идиллия неожиданно закончилась. Членам общины дали год на то, чтобы найти новое жилье. Я была рада, что избежала этой участи. Ситуация напоминала освобождение заключенных. Они выглядели сбитыми с толку и жалкими. Я была как никогда настроена больше не возвращаться туда и даже не устроила прощальной вечеринки. Теперь настал черед для Эвы и Джона паковать чемоданы и ехать в Лондон. Не сговариваясь, все члены общины перебрались в город.

Как ни странно, Лондон стал для меня глотком свежего воздуха. Иначе говоря, он явился полной противоположностью тому, что я так сильно любила. Лондон не был похож ни на что известное мне ранее. И, тем не менее, здесь я чувствовала себя спокойно.