Шедевр

34

Высокий пронзительный звук, скрежет металла — грузовик опустошает кузов.

… Я не сразу вспомнила, где нахожусь. Затем до меня донеслись знакомые звуки Нью-Йорка: беспрерывное гудение автомобильных сирен, отдаленное жужжание и грохот города. Я встала, прошла в студию, и, перешагнув через разложенные на полу костюмы и вчерашний рисунок, подошла к окну и открыла шторы. Неяркое солнце освещало здания. Последний, загруженный мясом грузовик уезжал по узкой улочке; я проспала всю их торговлю. Из вентиляционного отверстия в центре улицы поднимался пар; вдоль дороги валялись картонные коробки. Твердый снег под одной из коробок был красным от вытекавшей из нее струйки крови.

В холодильнике я нашла соки, йогурты и фрукты. Я с жадностью набросилась на них, потом предприняла безуспешную попытку найти кофе. Затем я затащила сундук в спальню и по очереди развесила все костюмы в гардеробе, оставив один из них. Я с усилием затолкала сундук, в котором теперь оставались украшения и аксессуары, в шкаф к платьям. Потом я приготовилась к своему второму представлению. Сегодня день Кристины Датской. Я не знала, когда Бен захочет посмотреть представление, но подготовила видеокамеру и ноутбук. Если покупатель не предложит ничего другого, сценой для выступления виртуальной Кристины послужит эта студия.

Я выложила ее черное тяжелое бархатное платье, семь кружевных вуалей и молитвенник. Костюм Кристины был полной противоположностью наряду Мари Маркоз, женщины в красном, который я продемонстрировала позавчера. Я хотела сыграть на контрасте. Мари выставляла все свои прелести напоказ, в то время как Кристина во время своего виртуального представления будет одета скромно. Она олицетворяет политику и неудовлетворенное желание, что является прекрасной метафорой моего недельного заточения у могущественного и богатого человека, который может купить все, что ему вздумается. Гольбейн в достаточной степени показал внешнюю и внутреннюю красоту своей модели, чтобы зритель был ею очарован, но сама Кристина выглядит крайне сдержанно. Я внимательно посмотрела на репродукцию. О чем думала Кристина, позируя для придворного художника? Может, Гольбейн немного приукрасил реальность, чтобы угодить своему королю и покровителю? Ведь художнику платили за его работу, — как знать, возможно, он рассчитывал получить внушительное вознаграждение за портрет потенциальной королевы? С другой стороны, Гольбейн не собирался разочаровывать короля Генриха VIII. Он не изобразил Кристину писаной красавицей, но наделил ее тем таинственным взглядом, который делает ее похожей на Мону Лизу. Понятно, почему она оказалась первой и самой желанной в списке возможных невест Генриха. Но политические ставки оказались очень высоки. Хоть и доподлинно известно, что Генрих VIII всегда добивался приглянувшихся ему женщин, была ли Кристина разумным выбором для короля, так дерзко пренебрегавшего законами Рима?

Надеюсь, мой коллекционер понимал, что делает, когда покупал меня. Неделя уже началась. И у меня не было ни малейшего представления, как дела пойдут дальше. Раздумывая над тем, чем заняться дальше, я прилегла на кровать, взяла телефон и стала проверять сообщения. За это время ко мне поступило три звонка. Один от Петры. Я позвонила ей в Париж. Подруга проводила время со своим немцем, и настроение у нее было отменное.

— В Европе ты произвела настоящую сенсацию, — радостно сообщила Петра. Надеюсь, запись аукциона станет достойной частью всего представления, из которого потом смонтируют фильм.

— Только послушай, — продолжала она. — Мы уже получили сотню звонков. Все хотят заказать такое же платье.

Петра была явно поражена такой реакцией публики. В конце концов, ее жизнь тоже проходила на виду, и для успешной карьеры требовалась известность. Она самозабвенно работала для этого проекта и заслуживала всех наград и преимуществ, которые за ним последуют.

— А как у тебя там дела? Как Бен?

Я рассказала Петре о том, что меня сопровождал Эйдан и что я еще не видела своего коллекционера. Она внимательно слушала.

— Не трать понапрасну нервы, Эстер, — наконец сказала она, — и не позволяй Эйдану вмешиваться. Он устроил продажу, осуществил удачную сделку; теперь осталась твоя часть работы.

Договорив с Петрой, я вернулась в студию и осмотрелась. Я заметила телефон, спрятанный под одной из полок. Я подняла трубку и услышала длинный гудок. Может, Бен позвонит мне сюда? Я находилась в нерешительности. Должна ли я сидеть и ждать? Я даже не уверена, что у него есть номер моего мобильного. Но мне страшно хотелось кофе, к тому же я начинала чувствовать себя здесь неуютно. Петра была права: я должна сама взять инициативу в свои руки и попытаться получить удовольствие от происходящего. Я набросила накидку из искусственного меха, наложила тени на веки. Я решила выйти на улицу, ощутить вокруг себя шум Нью-Йорка и исследовать окружающую территорию. Я нацарапала записку, на случай, если придет Джемисон, воткнула ее в дверь и вышла на улицу.

Холодный ветер ударил мне в лицо, словно это был чей-то крепкий кулак, а ноги заскользили по льду. У меня не оставалось выбора, кроме как завернуть в первое попавшееся кафе. Внутри было тепло, горел тусклый свет, в воздухе стоял запах некрепкого кофе и жареного картофеля, на экране над прилавком передавали бейсбол. Официантка приняла заказ, не отрывая взгляд от своего блокнота. Я вдруг поняла, что за много недель я впервые вышла куда-то в обычной одежде, не маскируясь. Я откинулась на спинку стула и посмотрела на обложку «Нью-Йорк Таймс», но мой ум был неспособен на чем-либо остановиться. Единственным, что бросилось в глаза, оказался прогноз погоды: холодный ветер и температура минус двадцать. Затем я заметила статью, занимающую абзац в последней колонке:

Живое произведение искусства приезжает в Нью-Йорк

Королева британского искусства Эстер Гласс прибыла в аэропорт JFK сразу после аукциона в Лондоне, в воскресенье. Говорят, что ее покупателем стал известный бизнесмен Бен Джемисон, выложивший за нее кругленькую сумму — один миллион долларов.

Я была шокирована тем, что заметка расположена на первой полосе, и почувствовала себя уязвимой. Я вытащила из кармана мобильный телефон. Пришло четыре сообщения: три от Эйдана, одно от Кэти. Я по очереди прочитала сообщения Эйдана. Первое было: «У тебя все в порядке?» Второе: «У тебя все в порядке? — 2» Третье: «Эй, Эстер, почему ты не отвечаешь?»

Мое первоначальное желание поговорить с Эйданом смыла волна раздражения. Прошло ведь всего несколько часов! Я резко выключила телефон, ничего не ответив Эйдану. Я уже говорила ему, что хочу пожить эту неделю сама. Я заставляла себя пить кофе в надежде, что кофеин взбодрит меня, затем расплатилась, взяла «Таймс» и вышла на улицу. Я было хотела пройти по улице дальше, посмотреть, что где находится, но затем отказалась от этой идеи. Воздух был настолько холодным, что обжигал мне кожу как кислота; к тому же я не хотела рисковать и разочаровать Бена в первый же день, когда должна принадлежать ему — виртуально или нет.

Я нашла записку там, где оставила, легла на мягкий черный ковер и закурила, глядя в потолок. Дом казался слишком просторным для такого плотно застроенного города, и в этом было что-то странное. Я не могла собраться с мыслями. Снова достав мобильный телефон, я перекатывала его в руках и подпрыгнула от неожиданности, когда он зазвонил. Это была Кэти. Она сообщила мне о том, что перед отъездом я обещала дать блиц-интервью «Хранителю».

— Я ответила на их вопросы в самолете, — соврала я. — Чуть позже я отправлю им интервью по электронной почте. Какие еще новости?

— В британских газетах только и пишут, что о Бене Джемисоне.

— Что-то плохое?

— Нет. Они просто пускают пыль в глаза. Никто, кажется, ничего о нем толком не знает. И, к счастью, никому не известно, где именно ты находишься — во всяком случае, пока. А вообще, как он тебе?

Я объяснила, что еще не видела его.

— Не волнуйся, он, скорее всего, занят какой-нибудь миллионной операцией, — сказала Кэти со смехом. — И скоро появится.

— Да, но это обидно.

— Просмотри мои записи, — ободряюще сказала она. — Кажется, Бен хороший человек, вкладывает много средств в искусство. Это может помочь составить тебе общее представление о нем.

После разговора с Кэти я почувствовала себя лучше. Она знала мои слабые стороны и умела утешить. Ее спокойствие и доверие к Бену передалось и мне. Несомненно, он скоро даст о себе знать. Волноваться не о чем. Поэтому я сделала так, как сказала Кэти: достала записи и разложила их на полу. В окружении этого бумажного моря я обводила нужные мне детали, дописывала комментарии, формулируя собственное представление о новоприобретенном владельце. Множество газетных статей были опубликованы более чем десять лет назад. Бен был бизнесменом со скрытыми капиталами. Наши миры бесконечно далеки друг от друга. Бен Джемисон представлялся мне непостижимым. Было сложно установить, на кого он работает и каким образом заключает сделки. Одна газета даже утверждала, что эта загадочность является залогом его финансовой успешности. Другое издание приводило его слова о том, что его главная цель иметь дело только с миллиардерами. Бен находился за пределами моего жизненного опыта и понимания. Уплаченный за меня миллион показался мне после этого мелочью на карманные расходы.

Я еще раз бегло просмотрела вырезки, не особо обращая внимание на финансовую сторону. Я искала индивидуальные особенности Бена, качества его характера. Наконец я наткнулась на расплывчатую фотографию высокого темноволосого мужчины, сделанную на каком-то благотворительном собрании или деловом совещании. Затем я нашла портрет вполразворота, дающий более точное представление о Бене Джемисоне. Я разглядывала его правильные черты лица, проницательные глаза, волнистые черные волосы, посеребренные сединой. На нем была простая рубашка; руки сложены под подбородком, словно в молитве. На губах играла едва уловимая улыбка. За его спиной величаво раскинулся Манхэттен. Взгляд у Бена был какой-то волчий, словно он собирался кого-то растерзать. Наконец мне попались две заметки о коллекции произведений искусства Джемисона, одна в «Искусстве в Америке», другая в «Вашингтон пост». Как и говорил Эйдан, Бен владел раритетами послевоенного искусства. Я была приятно удивлена, узнав, что у него также имеется несколько работ Сони Мирч. Наконец у нас появлялись какие-то точки соприкосновения.

Как ни печально, но в составленном досье почти не содержалось сведений о личной жизни Бена. Ничего о жене или детях. Ему было за сорок; сын адвоката с Восточного побережья, родом из Кэмдена, Массачусетс. Образование получил в одном из старейших университетов Новой Англии. Отличные данные, чтобы сделать блестящую карьеру. А может, он гомосексуалист? Я взяла еще несколько листов бумаги и положила их справа от вчерашней диаграммы. Затем я написала вверху страницы: «Знакомство с Беном Джемисоном: 10 фактов». Я снова закурила, легла на подушку и стала думать о нем, наблюдая, как дым от сигареты растворяется в воздухе.

Чтобы выжить, художник порой вынужден продаваться таким богатым и влиятельным людям, как Бен. И, поступая так, мы надеемся сами стать значимыми персонами. Насколько я понимаю, Бен — типичный образец современного американского мецената. Зачем ему нужно владеть предметами искусства? Делает ли он это из филантропических побуждений или хочет таким образом поднять свое положение в обществе? А может, для того, чтобы его считали культурным человеком? И почему он захотел стать известным в британских творческих кругах, купив меня? Возможно, это было лишь рекламным трюком. Ведь теперь ему посвящена заметка на первой полосе «Нью-Йорк Таймс». Очень может быть, что в его глазах я — недорогая покупка и миллион долларов для него не деньги. Согласно информации, которой я владела, Бен Джемисон чрезвычайно, сказочно богат.

Раньше Эйдан всегда лично занимался финансовыми вопросами, предоставляя мне возможность создавать произведения искусства, а не заниматься их продажей. Но этот проект заставил меня оказаться в центре делового мира. Чему мне необходимо тут научиться? Я закрыла глаза. Меня начинало клонить в сон. Открыв глаза, я снова посмотрела вокруг. Что-то опять заставляло меня чувствовать себя неуютно. Может, в этой студии кто-то умер? Я удивилась, что мне в голову лезут такие мрачные мысли, постаралась прогнать их и снова осмотрелась.

И только теперь я их заметила: крошечные глазки камер, расположенные на потолке по углам комнаты. Почему я раньше их не замечала? Камеры являются одним из инструментов моей работы. Я в изумлении поочередно посмотрела в каждый глазок, раздумывая над тем, включены ли они сейчас. Я перевернулась на живот, затем набок. Камера медленно следовала за моими движениями. Я опять перевернулась, и объектив переместился вслед за мной. Я нервно засмеялась и обхватила голову руками. Он наблюдает за мной! Мой ум бешено заработал… интересно, а звуки он тоже слышит?

И тут до меня дошел полный смысл моего открытия: Бен Джемисон уже вступил во владение мной, он уже рассматривает меня как настоящее произведение искусства. Эта мысль потрясла меня. Я почувствовала себя в центре событий. Вопрос в том — каких именно событий? Мне всегда нравилось находиться на виду у зрителей. Но сколько их здесь? Один? Или целая компания? В любом случае я решила, что пора начать играть перед камерами. Я понадеялась, что он — или они — не заметили моего открытия. Лучше заставить их поверить, что я не подозреваю о том, что за мной наблюдают. Тогда будет по-настоящему интересно.

По-прежнему ни звука от Бена Джемисона. Но теперь, когда я заметила камеры, я и не ожидала другого. Он уже незримо присутствовал здесь. Возможно, он уже недоумевает, почему я не устраиваю свое первое виртуальное представление, а вместо этого слоняюсь вокруг и курю. Я взяла репродукцию «Кристины Датской» и поместила ее в центре привезенного мною коврика, на котором должно состояться представление. Теперь моя «сцена» была установлена. Я надеялась, что этого знака достаточно, чтобы понять, что я готова начать выступление. Затем я пошла в ванную и поискала там камеры. К счастью, там их не оказалось. И я воспользовалась одиночеством, чтобы принять ванну и подготовиться.

По просьбе Петры Дом Диора подготовил семь разных наборов косметики для каждого моего выступления, и сейчас я достала набор Кристины. Внутри лежал персиковый тональный крем для лица, помада клубничного цвета, зеленые контактные линзы и коричневая тушь. В драматической школе я выучилась всем тонкостям театрального искусства; я умела использовать свою внешность для творчества так же хорошо, как краски и кисти. Я наложила персиковый тон на лицо, придала зеленый блеск глазам и накрасила губы так, чтобы они стали розовыми и полными. Затем, глядя в зеркало, я медленно изобразила полуулыбку Кристины. В течение трех последних месяцев я пробовала накладывать макияж и имитировать выражение лица моих героинь. Я посвятила этому больше времени, чем всему остальному, потому что я понимала: главное — это выглядеть точь-в-точь как они.

Я осталась довольна своей внешностью и начала одеваться. Сперва хрустящая белая юбка, отороченная тонкими шелковыми оборками; потом длинное черное платье. Поверх собственных волос я надела светлый парик, потом набросила семь тонких черных вуалей, скрывших мое лицо. На моих пальцах теперь красовалось четыре кольца, из них одно — подарок Диора — золотое с рубином, на левой руке. Я взяла молитвенник Елизаветы I и медленно вышла в студию, словно на сцену. Пока я одевалась, небо за окном потемнело, и комната освещалась лишь неоновыми огнями. Я надеялась, что Бен смотрит на меня, но, чтобы быть уверенной в том, что он увидит представление, я включила свою камеру. Затем я зажгла все лампы и замерла в молчании посреди белого коврика, служившего мне сценой. Я способна часами оставаться без движения и не разговаривать — ценные способности, приобретенные в Академии искусств.

После того как по моим подсчетам прошло шестьдесят секунд, я плавно поклонилась, подняла голову и начала медленно поворачиваться; левая рука лежала на талии, сжимая молитвенник и демонстрируя кольцо с рубином; правую руку без перчатки я вытянула в сторону, и она скользила по воздуху как крыло бабочки. Описав полный круг, я пролистала книгу и остановилась на заложенной странице. Потом, громко и размеренно, принялась читать:

— Молитва за Мари Маркоз, мадам де Сенонн.

Господи, избавь нас от слепоты сердца; от гордыни, тщеславия, лицемерия; от зависти, ненависти и злобы; а также от жадности.

Я медленно закрыла книгу и сняла первую вуаль, потом повторила цикл шесть раз, произнося во время каждого короткую молитву о прощении для следующей героини, пока все они не были упомянуты. Наконец, я сняла последнюю вуаль, и перед камерами предстало лицо Кристины. Оставаясь абсолютно неподвижной, я изобразила ее тонкую многозначительную полуулыбку. Потом я еще раз поклонилась и не спеша прошла в спальню. Там я сняла костюм Кристины, стерла косметику и легла спать.

Во сне я свисала с потолка вверх ногами как летучая мышь и наблюдала за шестнадцатилетней Эстер Гласс, рисующей в своей комнате на Мейда Вэйл. На ней не было ничего, кроме тернового венка на голове. У нее был распухший живот — большой, гладкий и круглый. Раздался стук в дверь, и, когда она открылась, в комнату вошла Кристина под руку с Кенни Харпером. Оба истерически смеялись. Потом, когда Кенни направился ко мне шестнадцатилетней, Кристина упала на пол и принялась кататься из стороны в сторону, держась за живот; по ее щекам катились слезы счастья. Когда она заметила, что настоящая я наблюдаю за ней с потолка, ее лицо побледнело, и она стала абсолютно неподвижна. Зловещая улыбка растянула ее губы, когда я начала падать к ней.