Смертная

Глава 16 Ищущий

В чужой храм нельзя явиться невозбранно. Даже если ты господин бури, которая бушевала всю ночь на юге Иштарии, и смертные тряслись от страха в своих домах, моля о пощаде.

Если желаешь нанести визит кому‐то из великих братьев или сестер, оставь вихрь у городских стен и успокой духов. Это правило, которое мы все соблюдаем с начала времен. Именно оно, а не молитвы смертных усмиряет мой гнев. Я развеиваю вихрь над Уппу́ром и отпускаю прислужников. А сам направляюсь в город.

В Уппуре властвует Ири́ду – воплощение света. Но мне ничего не нужно от младшего брата. Утонченный, женоподобный слабак, который морщится при виде крови и не желает вкушать пищу без музыки, бесполезен. Я собираюсь навестить отнюдь не его.

– Ку-у-уда собрался? – рычит дюжий стражник. У него грубое, расчерченное шрамами лицо и пустая правая глазница, которую он не пытается прикрыть. Даже для смертного он уродлив. Я отворачиваюсь, а стражник добавляет: – Нельзя!

Его копье лениво указывает на меня. На солнце ярко блещет стальной наконечник. Так же ярко, как умащенная борода второго стража, когда тот кивает на стелу слева от покрытых серебряными пластинами ворот:

– Написано же, малец: сегодня нельзя.

– Да он, поди, читать не умеет! – хохочет одноглазый. Звук получается мерзкий, как и его лицо.

– Дурень ты, Киш, – вздыхает стражник. В отличие от товарища, он весьма красив, даже для смертного. Хотя… Может, все из-за сравнения с одноглазым?

«Шамирам бы оценила», – думаю я и невольно морщусь. За столетия общения с людьми я привык смотреть на них глазами жены и всюду видеть угрозу.

– Зачем ходить сюда, если не умеешь читать? – добавляет красивый. Любопытно: для простолюдина он говорит весьма чисто.

Чего не скажешь о его товарище, который, подумав, отвечает:

– Это да. Но мы ж здесь.

Красивый закатывает глаза.

– И вот уже пятый день я задаюсь вопросом: для чего?

– И для чего же? – мне тоже становится любопытно.

Храм Э́а никогда не охраняли. Он расположен ровно в центре Уппура, разделенного рекой надвое, – а значит, на острове, попасть на который можно только вплавь, на что согласится лишь безрассудный смельчак, ибо воды Дильму́на быстры и опасны. Или же на плоту, но переправа открыта лишь дважды в день. Если, конечно, ты не дух и не бог, то есть не умеешь летать или заставлять воду течь тише.

Последний раз я бывал здесь, кажется, сотню лет назад по поручению Отца. Тогда со мной притащилась процессия жрецов, и владыка вод Э́нки безобразно, но очень весело с ними играл, пока я уговаривал Эа прийти в себя и прекратить вражду с Ириду – как раз перед этим наш светозарный брат сжег ее библиотеку. Эа простила бы убийство жрецов или даже разрушение храма, но не уничтожение своих драгоценных свитков. Тогда наша сестра-книгочей озверела похлеще Матери!

Сейчас оба стражника глядят на меня, как на насекомое. Смертные видят лишь облик, не суть. Как можно быть настолько слепыми?

Я по очереди смотрю людям в глаза и приказываю:

– Передайте моей сестре, что я хочу ее видеть.

Красивый в ответ фыркает. А одноглазый размышляет вслух:

– Может, того… В воду его?

Еще и тупицы. Госпожа моя Мать, я чту тебя, как и положено сыну, но ты могла создать этих ничтожеств хотя бы зрячими. Понимаю, глина не лучший материал, но тем не менее… Их глупость раздражает.

Я смотрю на них снова, на этот раз дольше. И готовлюсь повторить приказ – последний раз, а потом все же превратить смертных в то, из чего их создали. Но тут серебряные створки вздрагивают и приоткрываются ровно настолько, чтобы тонкая фигура могла просочиться.

Эа в обличье круглолицей девицы с молочными волосами и разноцветными глазами – карим и синим – смотрит сначала на меня, потом на смертных. Я завороженно наблюдаю: рядом с Эа всегда что‐то творится со светом, но сегодня она похожа на сгусток тьмы вроде демонов Эрешкигаль. Любопытно…

Сестра поправляет шелковую накидку, в которую на человеческий манер закуталась вся, и со вздохом говорит:

– Брат мой, не мог бы ты оставить мою стражу в покое? Они здесь не для того, чтобы ты обращал их в камень.

– Вообще‐то в глину.

Видеть за белоснежным обликом сестры ее суть – черную кожу и волосы, да еще и приправленные тьмой, – даже забавно. Наверное, так же забавно, как смотреть сейчас на меня – юношу в образе нищего мальчишки.

– Чё-ё-ё? – тянет одноглазый. Похоже, он еще и тугодум.

Его товарищ просто таращится на нас, и копье в его руке мелко подрагивает, пуская солнечных зайчиков по белоснежной стене.

Эа страдальчески вздыхает.

– Сестра… – начинаю я, собираясь изложить свою просьбу.

Она взмахом руки меня останавливает.

– Знаю. Все знаю. Как же скучно!.. Проводи меня в кабак, брат. Там побеседуем.

Боюсь, мое лицо вытягивается так же, как и у стражников. Эа – в кабаке? Она из своего храма выбирается разве что раз в столетие, и то после долгих уговоров и обещаний Ириду не трогать ее драгоценные записи.

– Как скажешь, сестра.

– Но переправа же… – начинает одноглазый, удивленно глядя вниз, на реку. Лодок там нет – Эа достаточно ясно дала понять смертным пару столетий назад, что не потерпит «эти скорлупки» у стен своего дома.

А красивый падает ниц, умудрившись едва не сломать копье.

– Великая госпожа, не гневайтесь!.. Киш, на колени!

Эа глядит на них, и на ее лице читаются те же мысли, что были недавно у меня: «Госпожа моя Мать, Великий Отец, ну что за глупцов вы создали!»

– Зачем тебе стража? – спрашиваю я позже, когда мы пешком, словно простые смертные, спускаемся к воде. Белоснежная мраморная лестница пуста, как и причал. Паромщика – одного из духов-прислужников Эа – нигде не видно.

– Затем, чтоб другие не лезли. – Эа приподнимает подол серого платья. Вода у подошв ее сандалий твердеет и тут же тает, стоит сестре пройти.

Эа всегда была странной, но так издеваться над рекой!..

– Встречу тебя на том берегу, – бросаю я. Право же, полет куда проще и удобнее.

Она не оборачивается.

А когда добирается до земли, продолжает как ни в чем не бывало:

– Отец не объяснил, как именно он желает наказать смертных на этот раз.

– Ты знаешь?..

Она с досадой смотрит на меня.

– Дзумудзи, я знаю все. Поэтому ты ко мне и пришел. – Потом, помедлив, добавляет: – Из того, что уже случилось, разумеется. Ты ведь так и не решил, как будешь стирать смертных с лица земли?

– Полагаешь, двух стражников хватит, чтобы остановить беженцев, когда сюда придет пустыня?

– Все же пустыня? – Эа морщится. – Брат, твое настроение подобно ветру. Сегодня пустыня, завтра землетрясение, потом огненный дождь. Хотя бы потоп я могу исключить, ведь тогда тебе придется обратиться к Энки. А ты для этого слишком горд.

Я молчу. Эа невыносима, как, впрочем, и всегда.

Набережная гудит, хотя солнце только‐только поднялось из-за горизонта. Рыбаки встают рано, их товар нужен на кухне свежим. Торговля идет полным ходом. От запахов рыбы и сушеных водорослей у меня кружится голова, а галдеж смертных ввинчивается в уши не хуже флейты Мардука.

На бледную девчонку и оборванца никто не обращает внимания, а жаль – я бы с удовольствием развеял здесь все в пыль. Но пришлось бы объясняться с Ириду, к тому же это против правил – так хозяйничать в чужом городе.

Под ногами шныряют крысы, и время от времени – весьма упитанные кошки. Смертные толкаются, бранятся. В ярком, несмотря на ранний час, солнечном свете сверкают деньги, по большей части серебро.

Эа уверенно петляет среди людей на рынке, успевая отмахнуться от ловкого воришки, который бросает на меня злобный взгляд и шипит: «Это мое место!» Совсем еще дитя, его я не трогаю. Потом сестра ныряет в темный переулок – рассветные лучи сюда не добрались, и тень здесь густая, словно изначальная мгла. К Эа тут же пристает компания пьяных матросов. Язык у них заплетается, но я различаю что‐то вроде «Красавица, развлечься не хочешь?» Мгновение спустя в небо взмывают чайки. Очень крикливые и неловкие – их несет к реке, где они снова обратятся в людей.

Купание в холодной воде, говорят, отрезвляет.

Сестра тем временем распахивает неприметную дверь в заросшей виноградом стене и тут же отступает. На крыльцо вываливаются трое смертных – смуглый громила-горец пинками отправляет их в подворотню и поворачивается к нам.

– Пошли вон! Закрыто!

– Откроетесь, – в тон ему отвечает Эа и проскальзывает внутрь.

Сцена у храмовых ворот повторяется, только в роли туповатого стражника теперь вышибала, а вместо меня – на удивление сдержанная сестра. Обычно Эа без предупреждения сыплет проклятиями.

– Чё-ё-ё?! – Таращится на нее горец.

Эа останавливается в дверях, оборачивается, меряет его взглядом и душевно объясняет:

– Не заткнешься, я превращу тебя во что‐нибудь неприятное. Например, в паука. Или мой брат сделает тебя камнем.

– Глиной, Эа.

– Без разницы.

Действительно. Может, хоть его развеять в пыль? Одним смертным больше – одним меньше. Ириду даже не заметит.

Справедливости ради, горец соображает быстро – достаточно, чтобы замолчать и закрыть дверь уже за нами.

В кабаке темно, скученно от мертвецки пьяных тел. Кисло воняет потом и рвотой.

– То что надо, – объявляет Эа, вдохнув поглубже.

Раньше я считал ее вкус более изысканным. Впрочем, близко я сестру не знал никогда.

Она по-свойски находит самый дальний стол, брезгливо спихивает на пол его содержимое – храпящего мужика, пустой кувшин и пару глиняных кружек, – перешагивает осколки и садится на скамью. Снимает накидку, оглядывается.

– Пива! Немедленно! – гремит ее голос.

Кувшин появляется на столе, словно по волшебству. А хозяин кабака – щуплый мужчина средних лет с бегающим взглядом, – непрестанно кланяясь, лепечет:

– Великая госпожа! Какая честь!..

– Сгинь.

Я сажусь напротив, и растерянный вышибала оттаскивает от нашего стола храпящих пьяниц – судя по одежде, матросов. Наше присутствие их нисколько не побеспокоило.

Как же тут мерзко! Никогда не любил портовые забегаловки, да еще и такие бедные. Стол липкий, а мухи нам не докучают лишь потому, что, в отличие от смертных, отлично знают, кто перед ними. Мух создавал Отец, и потрудился он на славу.

– Ты здесь завсегдатай? – зачем‐то спрашиваю я.

Эа мрачно вздыхает и присасывается к кувшину. Я же эту бурду пить не собираюсь.

– Ириду – мерзавец, – заявляет она, ставя кувшин на стол. – Ненавижу его. Послушай, Дзумудзи… Слушай, я сказала! Мне же потом выслушивать твое недовольство Шамирам! Так будем же равны.

– Недовольство? Сестра, я бы не назвал…

– Мне плевать, как бы ты это назвал, – раздраженно перебивает она. – Ты действительно думал, будто я отвечу на твои вопросы без платы? Или за твои красивые глаза? Знания, брат, стоят дорого.

Я улыбаюсь и весело замечаю:

– Однажды ты говорила, они бесценны.

– А ты хочешь ко мне в вечное рабство?

Мы смеемся в унисон.

Потом Эа, посерьезнев, наклоняется ко мне, так и не убрав локти со стола. Наверняка прилипла. Разноцветные глаза горят недобрым огнем – за ними я вижу ее настоящие, черные, колдовские.

– Я отвечу на твой вопрос о Шамирам, а ты в благодарность убедишь эту склочную дрянь, которую мы зовем братом, вернуть мне свет.

– Вернуть что?

Эа стучит пустым кувшином о стол и громко требует:

– Еще пива!

Хозяин этого притона уже торопится к нам – в поклоне, не поднимая глаз, как вышколенный слуга.

– Что ты несешь? – морщится Эа. – Я с братом. Ты что, слепой? По-твоему, мы должны пить из одного кувшина?

Бедняга тормозит, чуть не проливая пиво, – и поскорее сдает назад к стойке с бочонками.

– Смертные пьют из кружек, Эа.

– Давно ты не общался со смертными, Дзумудзи.

Я не спорю, но, когда на столе появляются два кувшина, предупреждаю:

– Я это пить не стану.

Эа усмехается.

– Прекрасно, мне больше достанется. И пока я наслаждаюсь, дорогой брат… Выйди-ка из этого божественного заведения, пройдись вниз по улице, а потом вернись.

В этом вся Эа: тайны и загадки.

– Дорогая сестра…

– Дорогой брат, у меня заканчивается пиво, а следом и терпение. Иди. Я тебя дождусь. – И тише добавляет, склонившись над кувшином: – Это проще, чем объяснять. Особенно тебе.

Я молча встаю и ухожу.

Хорошо дышится в Уппуре на рассвете! Никогда не замечал. Город просыпается: стучат ставни, рабы-подметальщики пытаются привести улицу в порядок – очевидно, ночь была бурной. Пьяницы, словно подземные демоны, прячутся от солнца в тень. Под ногами скрипит песок и время от времени чавкают объедки. Кошка несет дохлую мышь. Замечает меня и торопливо ныряет в подворотню. В воздухе ярко пахнет рекой, рыбой и людьми – кисло, грязно и в то же время свежо. Когда‐то здесь была красивая роща: шелестели деревья, пели птицы… Смертные всегда все портят. Мать, Отец, зачем вы создали их? Разве нас было мало?

Когда я возвращаюсь – не спеша, потому что говорить с Эа нет желания, как и сидеть в затхлом кабаке, – странность сначала не бросается в глаза. Я отмечаю, что тени ведут себя неправильно и свет как будто тускнеет, но не придаю этому значения.

А вот когда дверь открывается и из кабака на меня смотрит изначальная тьма, становится не по себе.

– Видишь, Дзумудзи, – голос Эа спокоен и слегка приглушен. – Это делает со мной наш брат.

Я перешагиваю порог, и тьма тает, исчезает, словно мне почудилось. Остается холод, но тоже ненадолго. Солнечные лучи льются в окно, яркие и теплые, как им и положено.

Теперь в кабаке тихо. Вышибала с хозяином лежат у стойки, пьяницы успокоились. Мне кажется сперва, что они мертвы, но потом вижу, что ошибся: дышат, и свет их душ остался, как и духи-защитники. Ослабли, но и только.

– Мне‐то плевать, пусть Ириду и дальше дуется, – скучающе объясняет Эа. Она по-прежнему сидит за столом, задумчиво вертя в руке кувшин, очевидно уже пустой. – Но с людьми в результате случается это. Мои жрецы, Дзумудзи, уже третий день в таком сне. Не уверена, что вообще проснутся, хотя любопытно… В общем, Ириду меня проклял. И я бы хотела, чтобы ты убедил его снять проклятье.

Я смотрю на мирно спящих смертных и думаю, что такими они мне нравятся куда больше. Шамирам бы со мной не согласилась.

– И как же я должен убедить нашего брата, Эа?

Сестра берет кувшин, заглядывает в него.

– Мне напомнить, Дзумудзи, что именно ты повелеваешь бурей? Ириду любит сады…

– Эа! – перебиваю я, даже не пытаясь скрыть возмущение. – Поверить не могу, что слышу это от тебя. Впустить бурю в Уппур раньше срока против правил. Ваша склока с Ириду переходит границы! Она слишком напоминает человеческие размолвки…

– А ты не думал, брат, что мы не так уж от них отличаемся? – перебивает Эа.

– От кого – от смертных? Сестра, ты ума лишилась за своими трактатами? Мы великие боги!

Она снисходительно улыбается. В солнечном свете разноцветные глаза ее облика ярко блестят – пожалуй, даже красиво.

– Боги… Дзумудзи, найди хоть три отличия нас от людей. Давай.

Это же Эа, напоминаю я себе. Она всегда была не от мира сего, а теперь, похоже, окончательно свихнулась.

– Сестра, я пришел к тебе не за тем…

– Уважь меня, брат, развлеки беседой. Так чем же люди от нас, по-твоему, отличаются?

– Ну хорошо. – Я сажусь напротив нее на колченогий стул. Как он не ломается под моим весом – загадка. – Во-первых, люди смертны.

Эа кивает.

– Их создали из глины, – продолжаю я.

Эа молчит.

– Наше слово – закон.

– Слово смертного царя тоже закон. – Эа ставит кувшин на место, потом оглядывается на стойку. Качает головой и отворачивается.

– Смертного! Сестра, власть смертных не сравнить с нашей. – Я смотрю на кувшин, снова полный, потому что таково мое желание.

Эа усмехается.

– Благодарю, брат. И все же позволь заметить: наша власть так же ограниченна. Я не могу наколдовать пиво, потому что у меня нет нужных сил. У тебя они есть, но и ты не можешь, к примеру, вернуть к жизни мертвеца. Так чем же мы отличаемся от людей? Наше бессмертие делает чувства тише, а мораль бледнее, но мы куда ближе к людям, чем те же духи – бесплотные изначально, бесчувственные и безликие.

– Что ты хочешь этим сказать? Что мы равны людям? – Какой вздор! Она точно шутит. Или… – Эа, ты спятила!

Она со снисходительной улыбкой смотрит на меня.

– Помнишь, как Шамирам пришла к тебе из нижнего мира и просила о помощи? Помнишь, что она хотела? Тоже спятила?

Я вспоминаю, за что Эа не любят даже смертные: она всегда говорит о том, чего ты не желаешь слышать.

– Хватит игр, дорогая сестра. – Я взглядом даю понять, что с меня довольно. – Ответь на мой вопрос. Скажи, что с ней стало?

– С Шамирам? – Эа вздыхает. – Так и быть. Но взамен ты убедишь Ириду снять проклятье.

Я медлю, и она добавляет:

– Любопытно, должно быть: как смогла смертная девочка воспользоваться божественной властью и изгнать тебя, о великий, из Урука?

«Чтоб твои свитки снова сгорели, а глиняные пластины разбились!» – думаю я.

А вслух велю:

– Говори.

– Сначала Ириду.

– Я обещаю, что, как только мы побеседуем, я отправлюсь к нему. Говори, сестра. Не томи.

Эа улыбается, а я чувствую сильнейшее желание разбить об ее голову кувшин. Ей это нисколько не повредит, но смотреть, как вонючая бурда, которую здесь называют пивом, стекает по ее лицу, будет весьма приятно.

– Хорошо, старший брат. – Она достает из воздуха деревянную шкатулку с книгой. – Это трактат одного древнего мага. Уверена, ты найдешь его интересным.

– Эа, я жду ответ, а не книгу!

– И ты думал, я скажу его тебе? – Она усмехается. – Дзумудзи, ты не поверишь моим словам…

– Поверю. Всем известно, что ты не лжешь.

– Пожалуйста, не перебивай, – говорит она тоном учителя, объясняющего юному ученику урок. – В этом трактате описан обряд изгнания духа из одержимого. Богиню, если она и правда внутри твоей смертной девочки, ты так даже не разбудишь. Но разделишь ее и человека. Понимаешь меня? Тебе не придется возиться со смертной, брат, если ты проведешь этот обряд. Шамирам вернется к тебе, первое время беспомощная, но ты же знаешь, что делать в этом случае, не так ли? А смертная отправится домой.

Если я пожелаю ее отпустить.

– Так значит, это Шамирам вчера в Уруке сказала слово?

Эа вздыхает и хмуро произносит, глядя куда‐то мимо меня:

– Как же одиноко жить среди существ, которые не способны мыслить…

Она с высокомерной улыбкой склоняется над кувшином. Я встаю и, осторожно перешагивая смертных, направляюсь к двери. На крыльце оборачиваюсь – вокруг Эа уже начинает сгущаться мгла.

– Знаешь, сестра, есть и еще одно наше отличие от людей.

Она скучающе поднимает брови.

– Удиви меня, брат.

– Мы не меняемся.

Эа улыбается, подпирая щеку кулаком.

– Ты так думаешь, Дзумудзи?

О да. Как бы я хотел!.. Но меня создали, чтобы любить Шамирам. Какой бы она ни была.

Позже, глядя на женоподобного, манерного Ириду – вылитый человеческий евнух из тех, кого оскопили еще в детстве, если верить лекарям, тогда они не толстеют, – я размышляю, как провести этот обряд, пусть в Урук мне вход теперь закрыт.

Божественное слово меняет мир. Да, как и слово царя, ты права, Эа. Но слово великого бога меняет реальность. Наши силы почти безграничны. Их не сравнить с жалким могуществом смертных. Девчонка вчера сказала слово, и оно изменило мир: меня выгнали из Урука. Я не могу вернуться.

Но мои духи могут. Я знаю, что Шамирам еще не проснулась. Она всего лишь защитила вчера свой смертный сосуд. Уверен, так и было, ведь ни один человек не выдержит божественной власти. И я знаю, что выманить смертную за городские стены не составит труда.

Ну а после я не сохраню ей жизнь. За то, что посмела играть со мной, заставила чувствовать уязвимость, напомнила о слабости, – девчонка достойна смерти.

Посмотри, Эа, конечно, мы не меняемся! Я уже вырвал сердце из груди, я дал его растоптать, и не раз. Но оно болит. До сих пор.