Смертная

Глава 27 Одинокие

«Смилуйтесь, госпожа! Зачем вам царевич? Он достоин, без сомнения, но разве мало вокруг других прекрасных мужчин? Молю, оставьте его, одарите вашей благосклонностью кого‐нибудь другого! Заклинаю, госпожа, я люблю его, я не смогу жить без него, не забирайте его у меня, прошу!»

Бесполезные, лишние слова. Мне велено молчать. Не так ли, великая госпожа? Глупый, ни на что не годный дух, которого ваш божественный муж вырвал с небосвода, очевидно, по одной лишь прихоти. Этот дух должен стоять и смотреть, как вы, госпожа, забираете у царевича сердце. Его жизнь для вас бессмысленна, для меня же она – всё.

Будь тихой, незаметной. Терпи, не чувствуй. Исполняй приказы. И молчи, молчи, молчи!

Скрытая густой тенью, я жмусь к стене, смотрю на богиню. Мне хочется кричать: «Ненавижу! Как же сильно я вас ненавижу!»

Госпожа оставила Юнана в живых – сейчас. Но в любой момент может передумать. Наши жизни в ее руках, и пусть моей она распоряжается как пожелает, но Юнан… Я сошла с ума. Да, я безумна, но за Юнана готова… готова даже…

Я готова пойти против бога. Это бессмысленно, глупо и невозможно. Но я это сделаю. Прямо сейчас.

Госпожа всхлипывает. Уже шагнув ей навстречу, я замираю, всматриваясь. Мне видна только спина, словно плащом, укрытая черными волосами, и тонкие белоснежные руки. Богиня держится за зеркало – изящные пальцы напряжены, голова склонилась, плечи подняты и дрожат. В смятении я касаюсь цепи, которой господин Дзумудзи приковал меня к богине. И словно окунаюсь в пламя. Отчаяние госпожи пеплом забивается в рот, душит. Я отшатываюсь, тороплюсь убрать руки – мне чудится на ладонях ожог.

Но почему? Что повергло госпожу в такое отчаяние? Неужели из-за Юнана? Или мои слова?.. Нет, невозможно: богиня не станет обращать на нас внимания больше, чем на пыль под ногами. Разве только нам удастся ее развлечь – что у Юнана, несомненно, получается лучше, чем у меня. Или прогневить – вот здесь первая я. Но что же тогда произошло?

Я смотрю на сгорбленную спину богини и молчу. Юнана я бы успокоила поцелуем. Я бы обнимала его, говорила, что он самый лучший, что все вокруг ошибаются – это они слепы, они ничтожества, они недостойны! Он бы не слышал, но угадал мое присутствие. И улыбнулся бы.

Но я не смею решиться на подобные вольности с богиней. И не хочу. Часть меня даже злорадствует: что бы ни расстроило вас, госпожа, – поделом. Теперь вы понимаете, что чувствую я. Вы успокоитесь, и причина вашего отчаяния, верно, исчезнет. Сам мир у ваших ног, ведь вы – великая богиня. Мне же о подобном могуществе даже мечтать не приходится. Я не могу защитить любимого от вас. Все, что мне дано, – смотреть, как вы плачете, и не пошевелить и пальцем, чтобы вас утешить.

Мелькает тень, от окна доносится шорох – юркая обезьяна, цепляясь за ставень, подтягивается и тяжело падает на золотой столик. Звенят флаконы, рассыпаются сушеные ароматические лепестки, взметается в воздух облачко пудры. Фыркнув, обезьяна спрыгивает на пол. Ее коготки тихо постукивают, пока она идет к зеркалу.

Скрытая тенью, я сжимаюсь в попытке стать меньше. У обезьяны глаза бога, вокруг золотистой шерсти вьется серая, как пепел, благодать. А изо рта доносится голос господина Дзумудзи:

– Маленькая смертная, как ты посмела заставить бога ждать?

Я растерянно смотрю на госпожу Шамирам. Смертная?

А обезьяна голосом господина Дзумудзи продолжает:

– Люди скудны разумом, мне известно это. Однако даже такая юная смертная, как ты, должна понимать: человеческое тело отторгает божественную суть. Неумно пытаться ее использовать.

Спина госпожи Шамирам выпрямляется. Но богиня не отпускает зеркало и не оборачивается, чтобы одернуть мужа. Почему?

Обезьяна садится, склоняет голову набок, скрещивает передние лапы.

– Впрочем, мне любопытно, – продолжает голос бога, – что бы ты стала делать с сердцем этого смертного, Хилина?

Вместо ответа госпожа всхлипывает.

Я совершенно перестаю что‐либо понимать.

– Бедная девочка, – после короткой паузы говорит господин Дзумудзи безо всякой, впрочем, жалости. – Ты вкусила божественной власти. Она сладка, особенно для смертных. Она вскружила тебе голову. Быть может, ты даже возомнила, что станешь богом! Это не так. Я напомню: сейчас у тебя лишь одна дорога – ко мне. Я терпелив, но лишь до поры. Я жду тебя в своем храме. Выдвигайся немедленно. Я поручу слугам доставить тебя быстрее, чем добрался бы смертный. Ты должна быть мне благодарна, ибо ты дала мне обещание и едва его не нарушила. С богом так поступать нельзя, Хилина.

Только теперь госпожа Шамирам оборачивается. По ее бледному неподвижному, как у статуи, лицу текут слезы.

– Нельзя?

Зато голос звучит спокойно. Так говорила бы, наверное, та самая статуя: тихо, равнодушно, ровно.

Обезьяна подается было назад, но тут же успокаивается. И голос господина Дзумудзи звучит так же ровно:

– Нельзя, маленькая смертная. Ты могущественная колдунья, однако…

– Колдунья? – выдыхает госпожа. – Я?

Обезьяна принимается перебирать лапками. А голос бога, помолчав, произносит:

– Ты потеряла рассудок, смертная?

Госпожа тихо смеется. Потом говорит – в ее голосе я слышу горечь, почти такую же, как у Юнана, когда он рассказывал мне о том, что узнал о намерениях царя отправить его в дар правителю Черного Солнца.

– Зачем я здесь, Дзумудзи?

Фыркнув, обезьяна отвечает голосом бога:

– Господин Дзумудзи, смертная. Не смей обращаться ко мне непочтительно.

Госпожа в ответ смеется – горько, со слезами в голосе. Потом запрокидывает голову и выдыхает:

– О Небо! – И тут же, вновь глядя на обезьяну, повторяет: – Зачем?

Голос господина Дзумудзи отвечает ей:

– Смертная из другого мира, не привыкшая почитать богов, – ты невежественна и груба. Я прощаю это тебе…

– Прощаешь? – перебивает госпожа и прижимает руки к груди. – Ты прощаешь? Мне? Дзумудзи!

Обезьяна склоняет голову на другой бок и снова молчит. Как и госпожа – какое‐то время. Потом богиня хмуро спрашивает:

– Ты смотришь на меня, Дзумудзи, – и кого ты видишь?

– Смертную колдунью, которая смеет общаться с богом так, будто равна ему. Ты ошибаешься, девчонка. Я милостив, но не терпелив. Еще немного – и ты пожалеешь о каждом сказанном тобой слове, – голос бога звучит ровно и снисходительно.

– Пожалею, – фыркает госпожа. – Значит, девчонка? Ты притащил меня сюда, Дзумудзи, и я хочу знать зачем.

Обезьяна на мгновение прикрывает глаза. Потом говорит тише и куда слаще:

– Ты желаешь узнать свою дальнейшую судьбу, смертная. Понимаю. Ты наверняка также хочешь знать, как сделать свою магию могущественной? Я расскажу тебе. Но для этого ты должна прийти ко мне в храм.

В ответ госпожа Шамирам смеется. Долго и с наслаждением. Вокруг обезьяны сгущается серая дымная благодать, но богиня не обращает на это внимания.

– А ты ведь хотел забрать мой Урук, Дзумудзи, – весело произносит госпожа.

– Этот город никогда не был и не будет твоим, смертная. Он принадлежит моей жене. Ты носишь ее дух внутри, но это не значит, что теперь ты получила в свои владения все, что принадлежало ей.

– Ах, я внутри ее ношу! – фыркает госпожа. – Ну да. А царевича ты в жертву пожелал чисто случайно. От избытка любви к жене, да? Шамирам же свинтила в подземное царство – так чего добру пропадать!

Обезьяна подается вперед, шерсть на загривке встает дыбом.

– Не смей. Говорить. О моей жене. Непочтительно!

Госпожа в ответ смеется. Это такой горький смех, что мне больно его слышать.

Обезьяна скалится.

– Смертная дева, когда ты придешь ко мне в храм…

– Я не приду к тебе в храм! – перебивает госпожа. – Я не желаю больше тебя видеть! И не дам следить за собой – довольно! Пошел вон из моего города! Чтоб духу твоего здесь не было!

Обезьяна морщится, словно от боли.

– Хилина, ты…

– Убирайся!

Услышав слово, обезьяна оседает на пол, как пустой мешок. Но тут же вскакивает и, вереща, бросается к окну. Тихий шорох коготков, стук деревянной створки, шелест листьев – и тени успокаиваются, замирают в лунном свете, более ничем не тревожимые.

Госпожа Шамирам выдыхает. Слезы текут по ее лицу, когда она запрокидывает голову, а из горла вырывается тихий стон. Я смотрю и удивляюсь: даже отчаяние великой богини выглядит изящным, даже здесь она прекрасна.

Конечно, мне следует ее утешить. Я должна подойти, встать на колени. Обозначить почтительность. Ни в коем случае не спрашивать, что значил этот разговор, – у богов свои игры, и ничтожного духа они не касаются.

Но кровь… Я же видела у госпожи кровь. И не раз! Это не образ, не иллюзия, это была правда – настоящая кровь, как у простых смертных. Выходит, госпожа?..

– Лииса.

Я вздрагиваю.

– Д-да, моя госпожа.

Богиня грустно качает головой. В ее глазах легко читается боль.

– Не нужно меня так называть.

– Как вы желаете, чтобы я вас называла?

Она не отвечает – вытирает слезы, опускает взгляд на цепь. Усмехается. Потом берется за нее обеими руками и тянет в разные стороны.

Беззвучно, в полной тишине цепь рвется. Я смотрю на тающие, словно дым, звенья и не понимаю ровным счетом ничего.

– Ты свободна, Лииса, – тихо говорит госпожа. – Как и должно быть.

Свободна? Я? Но… Что это значит?

– Моя госпожа?..

– Пожалуйста, оставь меня, – перебивает богиня.

– Но…

– Иди же.

Я повинуюсь. В конце концов, такова воля богини. Что‐то царапает меня внутри, что‐то очень человеческое – вина? стыд? сочувствие? – когда, уходя, я замечаю, как госпожа Шамирам оседает на колени, а потом утыкается лбом в пол, точно обычная смертная.

Сломленная и беспомощная.

Потом я вспоминаю, что передо мной великая богиня, могущественная госпожа Шамирам, слову которой покорен весь мир. А приговоренный к смерти по ее прихоти Юнан в своих покоях нуждается в утешении своей Фейхи.

Теперь я ухожу с легким сердцем.

Все наконец встает на свои места.

Это похоже на дверь в подвал – в Сочи бабушка часто грозилась меня там запереть. А когда она готовила, я бегала туда за забытыми, но очень нужными на кухне продуктами. Бабушка постоянно что‐то забывала – уверена, специально. А потом ругалась, что я слишком медленная, а матери, которая научила бы меня правильно, а точнее, мгновенно добираться до подвала, снова нет дома. Я даже стыдилась поначалу, хотя, казалось бы, чего? Мама не умеет телепортироваться.

А вот я теперь, наверное, умею. Или нет? Хм. Воспоминания Шамирам скрыты за этой дверью. Сотни, даже тысячи лет, думать о которых сейчас страшно. Дверь приоткрыли – из-за нее пахнет медом, пряностями и скукой. У последней приторно-кислая вонь: пот, едва прикрытый ароматическими маслами. Примерно так пахнет и от меня, когда я просыпаюсь на полу посреди осколков флаконов и комочков пудры. Меня мутит от мысли, что придется встать и как‐то дальше жить.

Но я встаю. Медленно, сначала на четвереньки, потом, переждав приступ головокружения, на колени. А после, держась за стену, – на ноги. Пошатываясь, подхожу к зеркалу, смотрю и выдыхаю.

Да, я была той похотливой стервой, которую в Уруке изображают едва ли не на каждой стене, перед которой падают ниц и от которой ждут гадости. И что? Это в прошлом. В моей власти стать такой, какой я сама себя устраиваю. Сейчас в зеркале – это тоже я. Не статуя, не идея, не дух. Я.

Страха больше нет. Ха, Дзумудзи с его играми пусть катится к… Отцу – или где он там обожает проводить время? В своем ледяном храме, подглядывая за мной? Больше нет. Я не позволю. У меня теперь есть сила – да что там, всегда была! И я знаю, как ею пользоваться.

Этот медовый аромат, которым пахнет здешний воздух, – это не духи`, не цветы и даже не разлитые масла. Это моя благодать. Она повсюду, и я помню, что в этом мире – в моем доме – это валюта, за которую можно купить верность ду́хов. Это настоящий рог изобилия, если быть с ней аккуратной.

Чего еще я боялась? Остаться здесь навсегда? Ха! Мне больше не нужен Дзумудзи, чтобы вернуться. Я придумаю способ, если захочу.

А я хочу?

Что еще? Саргон узнает, что я человек? Саргон? Ха-ха, Саргон! С тобой, царь, я еще побеседую. У меня целый список претензий, прямо как у Дзумудзи ко мне. Ты, конечно, дрожишь от страха, царь, и теперь я помню почему. Наверняка представляешь, что я сделаю с тобой, когда милость мне надоест. Ты боишься – но боишься недостаточно. Вчера твои слуги привезли меня к тебе во дворец, а не в храм, как следовало. И поселили в гареме, словно какую‐то наложницу! Да, когда ты был мне нужен, Саргон, я позволяла тебе и не такие вольности. Но теперь этому пришел конец.

Кутаясь в благодать, как в плед – хотя в местном климате уместнее сравнение с полотенцем, – я выхожу на балкон и дышу полной грудью. Солнце только‐только встало (ты видишь меня, Уту? Приветствую, брат!), на горизонте еще дрожит золотистая дымка, а небо уже бездонно-синее, точнее любого синоптика обещает жару. В Иштарии сейчас лето, так что неудивительно. Я помню, да, теперь помню – здесь бывает и зима. Дождливая, иногда даже прохладная. Время сестры моей Эрешкигаль.

А сейчас мое. И думать не хочется больше ни о чем. Только смотреть на раскинувшийся внизу сад и город за ним. Мой город. Я дома! Я наконец‐то дома!

Отец-Небо, ты видишь меня? Я вернулась.

– Сорвется! – вдруг скрипит совсем рядом чей‐то голос. – Ай, сорвется!

Вздрогнув, я оборачиваюсь.

По карнизу слева, прямо над постом стражи, цепляясь за стену, медленно идет Юнан. Он облит солнечными лучами, его хорошо видно, но я все равно на всякий случай протираю глаза. Рядом, балансируя хвостом, топчется крыса. Громадная, величиной, наверное, с теленка. Это ее голос я слышала.

– Сорвется! – стонет она. Или это он? – Сейчас точно сорвется!

Бледная до синевы Лииса мечется рядом. Крыльев у нее нет, но в воздухе она держится прекрасно. Неудивительно – бывшая‐то радуга. Дзумудзи знал, кого отправить ко мне на службу. Лииса тянет к Юнану тонкие руки, потом прижимает их то к груди, то ко рту. Живое воплощение отчаяния. Да уж, я бы тоже пришла в ужас, если б предмет моей любви вышел за окошко погулять. Слепой.

Медленно выдохнув, я щурюсь и сосредотачиваюсь. Медовая нить коконом закручивается вокруг царевича, и тот ступает увереннее, а Лииса, прижав руки к груди, кланяется мне.

– Сорвется, – бормочет крыса. Ее черный носик дергается, рот открывается, и тонкий змеиный язычок слизывает капли благодати. Распахнув глаза, крыса смотрит на Юнана, потом на меня и выдыхает: – Ох, великая госпожа, благодарим за вашу милость!

А глазки при этом жадно блестят: мол, а мне вкусняшку?

Защитники – отражения смертных в мире духов. Защитник Юнана – крыса. Наверное, мне стоит задуматься.

С усмешкой я протягиваю руки и говорю:

– Слева от тебя перила на расстоянии шага.

Юнан вздрагивает, замирает. Я окутываю его благодатью, мысленно прошу успокоиться. Ты нужен мне, ты мне нравишься. Пожалуйста, не делай глупостей.

– Юнан, спускайся, пожалуйста. Нам надо поговорить.

Сейчас царевич кажется мне другим. И не только потому, что одет как раб и балансирует на карнизе. Просто раньше он был для меня несчастным, страдающим парнем с самооценкой ниже плинтуса и поистине царским гонором. Сейчас я вижу юношу, который родился про́клятым, но не сдался и сумел дожить до своих… Сколько ему? Восемнадцать? Девятнадцать? Как ему это удалось – при Саргоне, который помешан на собственном совершенстве? Какой бог хранил тебя, Юнан?

Помедлив, царевич все‐таки поворачивается ко мне и прыгает – неуклюже, прямо в мои объятья. Погорячилась я насчет перил на расстоянии шага. Мой шаг короче.

– Хилина? – выдыхает Юнан, лежа на мне. И тут же, невероятно меня удивляя, спрашивает: – Очень больно?

– Не очень. Но ты с меня все‐таки встань.

Он торопливо поднимается. Чуть снова не теряет равновесие, хватается за перила. Рядом уморительно скачет его крыса. М-да, даже сердиться не получается. На саму себя. Но я все равно говорю:

– Ты сдурел? Ты царевич, гимнаст или кто?!

Юнан крутит головой, напряженно вслушиваясь. Тонкие руки с паучьими пальцами скользят по перилам.

Я сглатываю, поправляю тонкое льняное платье, которое приспособила здесь под ночную сорочку.

– Пожалуйста, не делай так больше.

Юнан прижимается к перилам спиной.

– Меня заперли по твоему приказу? Что ты от меня хочешь, Хилина?

«Если он и спятил, то все же не окончательно, – с облегчением думаю я. – Раз говорит со мной, а не пытается снова сбежать».

– Не нужно пытаться меня заколдовать, – добавляет царевич. – Скажи, чего ты хочешь, я это сделаю. Моя жизнь и так в твоих руках, Хилина. Я говорил это и повторю снова. Таковы наши традиции. Не нужно во мне сомневаться.

Его крыса смотрит искоса, словно никак не может решить: упасть ниц, как и положено духу в присутствии бога, или броситься защищать своего человека. Это тоже кое-что о Юнане говорит. Например, сейчас он лжет и пытается выиграть время, а еще готов на все, лишь бы выжить. Даже напасть на страшную колдунью. Храбрый юноша.

Ты нравишься мне, царевич. Я буду полной дурой, если и впрямь ненароком заберу твое сердце. Зачем – ведь я хочу твою дружбу. Ты мне нравишься, я восхищаюсь тобой. Пусть ты и колючий – твоему защитнику превратиться бы не в крысу, а в ежа. Но, очевидно, ты скорее укусишь исподтишка, чем спрячешься от мира за броней. И это мне тоже очень нравится. Ты как Саргон – только без его самолюбия и самоуверенности. А значит, куда умнее.

– Юнан, обещаю: что было этой ночью и вчера днем – никогда не повторится, – говорю я тихо, ровно, не делая попытки подойти. – Моя сила вышла из-под контроля, иногда это случается. Но очень, очень редко. И больше, уверена, не повторится. Поэтому прошу тебя, не делай глупостей.

Царевич усмехается.

– Значит, теперь ты не отрицаешь.

– Что именно?

– Что ты колдунья.

Я вздыхаю. Лучше так, чем богиня. Если признаюсь, что была раньше Шамирам, он, наверное, просто сиганет с балкона, не дослушав, потому что Шамирам не стала бы его слушать. Шамирам смертный мужчина был нужен только для одного – и я совершенно не хочу вспоминать, как это происходило.

Сейчас все иначе. Сейчас я другая – вот на этом и остановимся.

– Колдунья. Да. Но моей магии бояться тебе не нужно. Мы же союзники. Верно?

Он хмурится. И внезапно говорит:

– Да, пожалуй, так лучше.

– Лучше?

– Что ты не обычный человек. Было бы странно, если бы Дзумудзи воспользовался простой смертной. – Я морщусь, слыша это имя, но Юнан, конечно, не видит. Он продолжает: – Если царь усомнится, если узнает, что ты не богиня, а всего лишь человек, ты пропала. Мы пропали. Но раз ты колдунья, то мы действительно сможем его обмануть. Да. Так и впрямь лучше.

Я невольно смеюсь. Не могу удержаться. Давай, царевич, пугай меня Саргоном, который сам наверняка дрожит от страха.

– Хилина, это вовсе не смешно. Подумай…

– Без меня тебя убьют, – перебиваю я. – Ты прав: это вовсе не смешно. Между прочим, в чей храм ты собирался бежать?

Царевич снова вжимается в перила и дрожащим голосом переспрашивает:

– В храм? О чем ты, Хилина?

– Помнишь, ты предлагал побег? В чей храм ты бы меня продал? Кто тебе покровительствует, Юнан?

Целое мгновение мне все‐таки кажется, что он бросится с балкона вниз. Я укутываю его благодатью, стараясь не обращать внимания на уморительную крысу, которая так и топчется между нами. И на Лиису. Перед ней я чувствую вину – за Дзумудзи. А еще эта радуга мне тоже нравится. Не понимаю почему. Может, это ностальгия по Золушкам – я все‐таки любила эту работу, или меня восхищает любовь духа к человеку. Это почище Ромео с Джульеттой, которые друг с другом хотя бы поговорить могли.

– Ты внезапно заинтересовалась нашими богами, Хилина? – спрашивает Юнан. И отпускает перила. Нет, не прыгнет. Я тоже ему нужна, причем куда сильнее, чем он мне. Попробует договориться.

Я вздыхаю.

– Нет. Просто любопытно, куда ты собрался бежать – слепой, по крышам. И я не приказывала тебя запереть. Ни в коем случае. Юнан, моя неуклюжая магия тебя напугала – прости. Но ты все еще единственный, кому я в этом мире доверяю. Прошу, не бросай меня здесь.

Он горбится, а я в упор смотрю на его защитника. Давай, крыса, тебе‐то уж точно невыгодно, чтобы твой человек свернул шею. Вам у Эрешкигаль не понравится, зуб даю. Мне не понравилось.

Бр-р-р, не вспоминать, ни в коем случае не вспоминать!

– У меня нет покровителя, – наконец отвечает царевич. – Кроме тебя. Ты права: без тебя меня, скорее всего, убьют. – Он мгновение молчит и кажется сломленным, раздавленным этой правдой. Я прекрасно его понимаю: доверять страшно. Но Юнан справляется. Он поднимает голову и спокойно продолжает: – Если приказ запереть меня был не твой, Хилина, тогда ты должна поговорить с Верховной жрицей.

А вот и царственный тон прорезался. «Должна…»

«С удовольствием, – думаю я. – Совсем тут без меня распустились».

– И все это нужно повернуть в нашу пользу, – добавляет Юнан. – То, что было ночью. И вчера. Еще нам давным-давно нужны ягуары. Можно найти ручных. Я что‐нибудь придумаю. Ты же не боишься больших хищных кошек, Хилина?

Ягуары. Я невольно оглядываюсь, готовая увидеть Ниншибуру, и сердце сжимает тоска. Нинь, верный мой, подожди еще немного. Я приду за тобой. Только пойму, что происходит, – и обязательно приду. Прости меня, я была такой эгоисткой!

– Не боюсь. Но не торопись, большие хищные кошки не самая серьезная наша проблема.

– Согласен. Шамирам давно забрала бы мое сердце, – голос царевича звучит встревоженно. – Нужно чем‐то объяснить твое внимание к ничтожному слепцу. Хилина, дослушай! Это важно. Шамирам всегда выбирала красивых мужчин. Я же…

– Но ты тоже красив! – вырывается у меня.

Юнан фыркает.

– Да, я слышал, как ты вчера доказывала царю, что я достоин и ценен. Хилина, ты не понимаешь. Возможно, там, откуда ты родом, порядки другие, но у нас богиня, которая долго играет с калекой, вызывает вопросы.

– Какие еще вопросы? – Я старательно убираю из голоса эмоции, хотя внутри все пылает от гнева. Со мной и раньше случались подобные вспышки, и, если честно, я думала, это темперамент такой, холерический. Теперь понимаю.

– «Что великая госпожа Урука в нем нашла», разумеется. – Юнан улыбается. – Хилина, сколько человек ты можешь заколдовать?

– Э-э-э… – И впрямь – хотела бы я знать. То есть это же не считается колдовством – мой взгляд и все остальное. – Ну, я могу сказать сл… А зачем?

– Чтобы мы успели сбежать, разумеется! – Царевич едва ли не смеется.

А вот я смеюсь. Сбежать? О нет, я никуда больше сбегать не собираюсь. Но Юнану говорю, конечно:

– Успеем. Только прошу, если решишь уйти, возьми меня с собой, ладно?

Улыбка Юнана тает.

– Да. Но никакого колдовства, Хилина. Не со мной. Пообещай.

– А лечить тебя можно?

– Никакого.

Я вздыхаю. Что ж… В любом случае это не колдовство. Колдуют иначе. Мне Эа рассказывала: людям для этого нужны обряд, кровь и что‐то там еще. Ах да, свитки, книги. Так что я даже не солгу.

– Обещаю. Никакого колдовства. Мне очень жаль, Юнан, прости меня. Я не понимала, что делаю. Клянусь.

Он мгновение колеблется, потом подается ко мне.

– Ты еще очень юна, Хилина. Пони…

Я обнимаю его, не стесняясь ни того, что я грязная и потная, ни того, что от меня наверняка воняет. Полуголый Юнан в рабской одежде сейчас ничуть не лучше.

– Прости меня, я больше не буду. Ты мне веришь?

Он дергается было, но потом – и это удивительно – обнимает меня сам. Не как ночью или вчера – в этом нет эротического подтекста. Мы просто два одиноких, запутавшихся человека. Богиня и сын царя. М-да.

– Верю, Хилина.

И я выдыхаю в ответ:

– Спасибо.

Удивительно, но мне и правда становится легче – как будто я уже забрала его сердце и выпила силу, как делают созданные Уту духи, нынешние боги Черного Солнца. Правда, сердца они не трогают. Я даже кладу на всякий случай руку Юнану на грудь – и поскорее отнимаю. Сердце на месте, заполошно бьется. Почему же тогда мне так легко?

– Ты должна поговорить с Верховной жрицей, – напоминает Юнан.

Я отстраняюсь.

– Конечно. Прямо сейчас. И вот что, Юнан: ты замечательный. Не верь никому, кто скажет обратное. Они глупы и слепы.

Это смешит его до икоты. Я ловлю настороженный взгляд Лиисы и качаю головой. Защитник-крыса, пьяный от моей благодати, падает на пол лапами кверху – это значит, Юнан тоже сдался. Временно, разумеется. Но это пока.

А сейчас и впрямь нужно объяснить жрицам, кто тут госпожа.

Ну, Урук, держись: твоя хозяйка вернулась. По этому случаю, разумеется, нужно устроить праздник. Я дома и хочу пировать! Боже, Небо, как я хочу наконец расслабиться! Что там Саргон говорил вчера про чей‐то пир? То что надо.

Будем пировать!