Смертная

Глава 21 Доверчивая

С самого вечера меня мутит. Все из-за незнакомой еды, а может, виноваты нервы. На ночь я выпиваю таблетку от живота вместе с успокоительным, и на утро мне лучше. Но думать о еде по-прежнему не хочется, а от вида меда, которым здесь поливают буквально все – от мяса до цветов, – во рту появляется тошнотворный привкус.

Я пытаюсь отвлечься, размышляя о местной моде. Это всегда помогает. Раньше, когда мама закатывала истерики, я вспоминала Неделю моды в Париже или Милане, мысленно примеряя наряды, и так глубоко уходила в себя, что мама успевала успокоиться, а мне потом совсем не хотелось возвращаться в реальность для примирительного чаепития.

От мыслей о маме до сих пор больно. Я ежусь, оглядываюсь. Та же беседка, что и вчера. Никаких луж, даже мокрых листьев, словно тут все насухо вытерли, прежде чем накрыть стол. И время остановили: на тех же местах стоят здоровенные чаши со льдом, золотые кувшины и вазы с фруктами. Разве что громче, чем вчера, щебечут птицы, и аромат цветов ярче. А в пронзительно-синем небе тает радуга.

– Ты задумчива, Хилина, – замечает Юнан. В его голосе мне слышится тревога.

Я снова смотрю на царевича. Ему идут белоснежный лен и синяя накидка, блестящая, с золотой каймой. Мне очень хочется ее пощупать и понять: это шелк? Или серебряная нить, вплетенная в ткань? На солнце сверкает так, что глаза слепит. Наверное, все же нить.

Любопытно, есть ли какие‐нибудь символы на его одежде? Мое платье украшено вышивкой – цветами и колосьями. Это наверняка что‐то значит. У Юнана, конечно, никаких цветов, но, если приглядеться, можно различить силуэты ягуаров. Интересно, почему не львов? Не тигров? Почему Шамирам любила именно ягуаров?

– И ты очень мало ешь, – добавляет царевич.

Я наблюдаю, как он берет золотой кубок с водой, как скользит ткань накидки от запястья до сгиба локтя. Руки у Юнана тонкие, но не изящные, как у женщины, а худые, если не сказать тощие. И скулы выделяются слишком сильно. Неужели царевич голодал? Или у него тоже проблемы с пищеварением?

– Хилина?

Я отвожу взгляд и тоже берусь за кубок, потом насмешливо замечаю:

– Да и у тебя аппетита нет.

Юнан хмурится.

– Не понимаю. Чего именно у меня нет?

– Аппетита. Ты не голоден?

Он усмехается.

– Очевидно, как и ты. Тебе не по вкусу наша еда? Ты ни крошки сегодня в рот не взяла.

«Как ты это узнал – ты же не видишь?» – вертится на языке. Но я решаю задать более насущный вопрос.

– Кстати, о крошках. Овощей у вас здесь нет?

Юнан тянется к золотой тарелке с порезанным мясом, вроде бы отварным. Лениво берет ломтик руками. Хм. Если подумать, то я не помню, видела ли здесь вилки.

– Хилина, ты снова говоришь незнакомые мне слова. Прошу тебя, объясни.

– Ну, знаешь – овощи: капуста, огурцы, помидоры… Зелень. Салаты у вас не в ходу? Все-все, поняла – это тоже незнакомое слово. Значит, не в ходу. Но почему одно мясо?

Юнан наощупь находит вазу с фруктами и подвигает мне, чуть не роняя при этом кувшин с медом.

– Ну да. И фрукты. А еще вон цветы в сахаре. А что‐нибудь зеленое и несладкое? Вроде травы, только полезной.

Юнан снова удивленно замирает, как и каждый раз, когда я, по его мнению, говорю нечто чудаковатое. Потом фыркает, очень заносчиво.

– Это еда для черни, Хилина, а не для великой богини. Ты бы еще коренья попросила.

– Корнеплоды? О, а здесь есть картошка? – оживляюсь я. – И попрошу! Я люблю картошку, особенно печеную. Я ее даже готовить умею. Знаешь, с укропом, маслом и солью очень вкусно получается.

Юнан открывает рот. И, похоже, забывает закрыть. Так и сидит минуту не шевелясь. Потом медленно спрашивает:

– Хилина, ты низкого происхождения, верно?

Я пожимаю плечами.

– Не знаю. У меня дома вроде как демократия. Это когда все равны. Ну, почти все, но в целом… А что?

– Ты снова говоришь странные, непонятные вещи.

– Вот-вот, а представь, каково мне! Весь мир странный и непонятный. Так что там с едой для черни и богини?

Помедлив, Юнан объясняет. Оказывается, все, что сейчас на столе, – это вовсе не говядина с курицей, как я думала. Ничего подобного. Это тигр, медведь и кабан. Добыты они на охоте храбрейшими юношами Урука, которым ради богини и умереть не жалко. Самое мирное, что имеется на этих золотых блюдах, – куропатки. Тоже дикие, потому что домашние – это мелко, это для царя. Богиня же достойна лучшего. А лучшее – это такое мясо, которое от охотника в ужасе убегает. Или от которого в ужасе убегает охотник. Без ужаса, выходит, никак.

Я задумчиво макаю в ягодный соус ломтик тигрятины. То‐то она казалась мне странной для говядины: слишком волокнистой и вроде бы с душком. А оно вон в чем дело.

– Здесь даже крокодил есть. – Юнан облизывается и кивает влево, на плавающие в соусе белые ломтики. – Из Земли Черного Солнца. И на царском столе это редкое блюдо.

Ничего себе! А я думала, это такая курятина.

– М-да. Ясно. Честно говоря, я бы обошлась земляными клубнями.

– Не вздумай, – фыркает Юнан и за обе щеки уплетает крокодила. На хомяка становится похож. Смешно.

Что ж, по крайней мере, ясно, что аппетит царевич все же не потерял.

– Надеюсь, насекомых на этом столе нет? – осторожно интересуюсь я. А что, вдруг в этом мире это деликатес?

– Хилина, я же не шучу, – недовольно говорит Юнан.

– Представь, я тоже! Скажи, пожалуйста, если есть.

Юнан несколько обиженно заверяет, что ничем подобным богиню кормить не станут.

Андрея бы сюда… Как же я скучаю по его выпечке! Как он там? А Тёма?

Нет, без меня им точно лучше. Даже если вернусь… Нет, не так – когда вернусь, тут же пойду искать другую работу. И с Тёмой мне встречаться больше нельзя. Андрей прав: если бы не я, готовился бы Тёма к очередной олимпиаде, а не дрался с Серым и его прихвостнями.

– Хилина? – взволнованно напоминает о себе царевич. – О чем ты думаешь?

Отвечать мне совсем не хочется, поэтому я возвращаю ему вопрос:

– А ты?

Тишина.

Юнан отодвигается от стола, хмурится. Мне становится стыдно.

– Что такое Черное Солнце? Ты уже несколько раз его упоминал – вчера и вот сегодня. И царь тоже что‐то говорил. Это соседняя страна, да?

Юнан вздыхает, но объясняет:

– Да, страна. Иштария – так называется наше царство – постоянно враждует с Черным Солнцем.

– А почему название такое странное? Там с солнцем что‐то не так?

А что, если здесь боги могут устроить локальный конец света на отдельно взятой площади, потому что им жертву не дают забрать, то почему бы не быть и черному солнцу?

Но Юнан усмехается. Нет, говорит, с солнцем все в порядке. Но есть одна история…

И снова с богами. Классика о мятежном сыне, который проиграл отцу и был низвергнут.

Я киваю и говорю:

– У нас тоже такой есть. Только его отправили под землю царствовать в аду. Это мир мертвых для грешников.

Юнан изумленно поднимает брови.

– У вас два мира мертвых? Для грешников и праведников?

Странно обсуждать религию с человеком, для которого боги – объективная реальность. Все, что я говорю про дьявола и ангелов, он принимает за чистую монету.

– А ты говоришь, Хилина, что у вас нет богов, – недовольно замечает Юнан.

Я пожимаю плечами.

– Ну, их никто не видел.

– Откуда же взялись эти истории? – недоверчиво хмурясь, спрашивает царевич.

Действительно. Я усмехаюсь.

– Как и у вас – кто‐то придумал, и понеслось.

Юнан смеется.

– Твоя непочтительность удивительна! Хотел бы я побывать в твоем мире, Хилина.

Я вспоминаю серую ноябрьскую Москву и невольно ежусь.

– Не уверена, что тебе бы понравилось. Кстати, про новый мир: мне не нравится сидеть в этом храме, как в клетке. Ты говорил вчера, что бывал в городе. Покажешь мне его?

Юнан кашляет и чуть не роняет кубок. Поперхнулся, наверное. Может, по спине похлопать? Вон как покраснел.

– Д-даже не д-думай! – испуганно восклицает он.

Мне кажется, я ослышалась. Это же был приказ?

– Что?

– Хилина, ты ума лишилась? Нет! Никакого города. – Царевич на мгновение сжимает тонкие губы. А потом непререкаемым тоном добавляет: – Я не позволю.

– Что, прости? Мне кажется, я неправильно тебя расслышала. Повтори, пожалуйста, ту часть, где ты решаешь, что мне позволять, а что – нет.

Побледнев, Юнан сжимает кулаки – а потом прячет руки под стол и терпеливо, словно беседует с маленьким ребенком, говорит:

– Хилина, тебе, наверное, скучно. Я понимаю: красивая дева вроде тебя привыкла к развлечениям. Возможно…

– Я всего лишь хочу посмотреть город. Что в этом такого?

– Никакого города. Даже думать забудь. Поняла? Я запрещаю.

– Ты мне запрещаешь? – повторяю я.

– Да. Запрещаю.

Я глубоко вдыхаю, замечая, что руки дрожат. Это от злости. Еще немного, и я примусь бить посуду, потому что подушек, которые можно порвать, поблизости нет.

Ладно. Вдох-выдох. Я медленно, аккуратно, контролируя каждое движение, встаю из-за стола. Хочется отшвырнуть кресло, но нет, я этого не сделаю. Во-первых, я так ногу сломаю – оно тяжелое. Во-вторых, это некрасиво. Я сдержусь.

Юнан тоже встает, но на него я стараюсь не смотреть.

Меня непросто вывести из себя. Обычно я куда спокойнее. Мне можно говорить гадости, как мама, когда истерит. Но никогда ни за что мне нельзя ничего запрещать. Не знаю почему, но из себя я при этом выхожу моментально. Мама, кстати, это очень быстро поняла – когда я, еще маленькая, чуть не разбила всю посуду в доме. По словам мамы, прицельно – в нее. Уверена, она преувеличивала. Сколько мне тогда было? Три года? Неужели взрослая женщина не справилась бы с маленькой девочкой? Впрочем, это же мама. Она могла и не справиться. Не помню уж, что мне тогда запретили, да и сам скандал тоже не помню, но с тех пор мама ничего мне не запрещала. А вот бабушка и мамины ухажеры – да. Это никогда хорошо не заканчивалось.

В себя я прихожу у золотых перил, глядя на раскинувшуюся внизу площадь. Ту самую? Да, вон фонтан с моей статуей. Торговые ряды. И длинная очередь в храм. Кто это? Паломники? А молятся они, получается, мне? Нет, конечно, настоящей Шамирам. Которая сейчас в местном мире мертвых. Который один на всех.

За спиной шелестят шаги, и я оборачиваюсь. Сердце подскакивает к горлу и тут же принимается биться часто-часто, потому что Юнан опускается на колени. И даже склоняет голову до самой земли. То есть мраморных плит.

– Пожалуйста, встань, – мой голос дрожит, и я торопливо прочищаю горло. – Не нужно.

Юнан поднимается – горделивая осанка, спокойное лицо. Наверное, так и должен выглядеть царевич, даже когда извиняется.

– Хилина, я обидел тебя, – у него даже сейчас голос звучит высокомерно. – Прости.

Я запрокидываю голову. Глаза щиплет. Да что такое? Это же мелочь! Подумаешь, приказал. Что в этом такого? Почему я каждый раз так завожусь?

– Юнан, мне не нравится, когда ты говоришь, что мне делать. Пожалуйста, не нужно. Я чувствую себя так, словно ты сажаешь меня на цепь. Или в клетку. Это невозможно терпеть. Прошу тебя…

– Что ж, теперь мне известно, что, какого бы низкого происхождения ты ни была в своем мире, ты не рабыня, – перебивает Юнан.

Не знаю, что меня снова выводит из себя. Наверное, тон. Спокойный такой, заносчивый. Мне неприятно слышать его в ответ на свои искренние объяснения. А еще почему‐то «рабыня». Правда не знаю, в чем дело, но от злости у меня в глазах темнеет. Я сама не понимаю как, но вдруг размахиваюсь и отвешиваю Юнану пощечину.

Он отшатывается. Молчит.

Я смотрю на след своей ладони, красный на бледной коже царевича. И до меня доходит, что я только что сделала.

– О господи! Прости! Прости, пожалуйста! Нужно лед приложить, я там видела в чаше, сейчас…

Но до того, как я успеваю сбежать, Юнан хватает меня за руки и мягко просит:

– Хилина, успокойся.

– Прости! Прости, я не… – На языке вертится «хотела», но это было бы ложью. Именно что хотела. – Прости меня, пожалуйста!

– Хилина, все в порядке.

Я всхлипываю.

– Тебе очень больно?

Он усмехается.

– У тебя тяжелая рука, но меня били куда сильнее. Тем более я сам виноват.

– Нет, я…

– Хилина, ты меня не слушаешь. Это я должен просить прощения. – Царевич запинается, но потом, словно собравшись с духом, продолжает: – Ты спасла мне жизнь, а я все равно пытаюсь выяснить твое происхождение, чтобы сравнить со своим и понять, как мне себя вести. Это неправильно. Мне нужно относиться к тебе как к наместнице великой богини, но ты ведешь себя совершенно как простолюдинка, и я… запутался.

– Ну… Наверное, я и есть простолюдинка. По сравнению с тобой я ниже плинтуса. В смысле, пола. Юнан, если ты будешь отдавать мне приказы, у нас ничего не получится. Я не стану это терпеть. Извини, я понимаю, что ты так привык, но я просто не смогу.

Мне кажется, сейчас разразится скандал. Должен. У нас ссора, я его ударила, вдобавок, по его меркам, нахамила. Он же царевич, а я в его глазах кто? Самозванка. Еще и права качаю.

Но Юнан улыбается. Не криво, как раньше, а очень даже мило. Словно бы успокаивающе.

– Я понимаю, Хилина. Не обещаю, что больше это не повторится, но я постараюсь. А теперь прошу тебя, успокойся. Ты плачешь?

Его пальцы скользят по моим щекам. Я впервые замечаю, как близко мы стоим. И что он выше меня.

– Я т‐тоже п-постараюсь.

Мне хочется сделать последний разделяющий нас шаг, уткнуться носом Юнану в грудь и как следует выплакаться. Я никогда так не поступала и, честно говоря, не хотела. Всегда была возможность не вовремя поднять взгляд и… все. А сейчас это безопасно.

Я с трудом сглатываю и делаю этот последний шаг.

Юнан обнимает меня. Сначала несмело, потом все крепче и крепче. У него впалая грудь, все ребра наружу. Костлявый, неудобный. Почему‐то пахнет цитрусами. Приятно. Но мне вдруг вспоминаются другой запах и – смешно – другая грудь. Я никогда на ней не плакала, но часто клала голову. Он играл моими волосами, тот мальчик-матрешка. Дзумудзи.

Я вздрагиваю и отшатываюсь. Юнан тут же опускает руки. Хмурится, лицо растерянное.

– Из-звини. – Помедлив, я кладу руку ему на плечо. Видение, словно чужое воспоминание, тает, как сон. – Ты правда меня простил?

– Нечего прощать, Хилина. Скажи, пожалуйста, зачем ты так хочешь в город? Вчера, когда я предлагал тебе бежать, ты отказалась. Передумала?

– Нет. – Я снова бросаю взгляд на площадь. – Юнан, там очередь в храм. Кто это?

Царевич пожимает плечами.

– Просители, наверное. А может, рабы.

– Рабы? – удивляюсь я. Что, все? Там человек, наверное, сто!

– Да, в дар великой госпоже, – спокойно, как само собой разумеющееся, объясняет Юнан. – Сейчас, когда в Уруке верят, что Шамирам вернулась, и просителей, и даров будет куда больше прежнего. А что?

– Если это просители, то они пришли молиться Шамирам, верно?

Юнан хмурится.

– Полагаю, что да.

– Почему же тогда я не с ними? Если все верят, что я Шамирам, а они ей молятся – то почему я не с ними?

Юнан фыркает, словно я снова сморозила глупость.

– Много им чести – лицезреть великую богиню.

– Но почему?

– Почему? Хилина, представь, что ты обычная просительница и желаешь увидеть царя. Ты приходишь во дворец. И? Тебе дадут его увидеть?

Я задумываюсь. И здесь бюрократия!

– Нет, наверное. Но это же богиня, а не царь.

– Вот именно! Там, – Юнан кивает, наверное, в сторону дворца, хотя он от нас слева, а не справа, – всего лишь царь. Представь, что нужно сделать, чтобы увидеть богиню! Ты знаешь, что за неосторожный взгляд на великую госпожу казнят?

– О да. – Я вспоминаю беднягу-подметальщика. – Знаю.

Что ж, понятно, почему на площади во время жертвоприношения, когда появился Дзумудзи, толпа не бросилась вон, хотя этот бог чуть все к чертовой матери не разнес. Оказывается, увидеть его – обалдеть какое чудо. Впрочем, все равно странно – не стоит же оно жизни, в самом деле?

– Понимаешь, сколько всего я не знаю, Юнан? Как можно достоверно притворяться богиней, если даже такие очевидные вещи мне неизвестны? – Ну теперь‐то он должен меня понять!

Царевич хмурится и долго молчит.

Я все смотрю на площадь. Очередь в храм уже достигла синих ворот. Что они там делают? Регистрируются на вход? Да и зачем это все, если богиню все равно не увидеть?

– Шамирам любила гулять среди смертных, – наконец говорит Юнан. – Это, пожалуй, никого не удивит. Но, Хилина, тебя же узнают.

– А! Не узнают. У меня есть косметика – загримируюсь.

– Что, прости? – морщится царевич. Интересно, для него это как ругательство звучит?

– Краски, Юнан. Как у актеров. Или певцов.

Он кривится и презрительно уточняет:

– Ты была певицей?

– Нет, не была. Но кое-что умею. А почему ты не хочешь меня отпускать? В Уруке настолько опасно?

– Красивой девушке без сопровождения? Тебя примут или за вдовицу, или за рабыню. В первом случае украдут и продадут на ближайшем же рынке. Во втором будут искать хозяина, – сказав весь этот ужас с таким спокойным лицом, словно иначе и быть не может, Юнан заключает: – Хилина, ты и шага за Лазурные ворота не ступишь, как окажешься или в руках работорговцев, или в тюрьме.

– А если с тобой?

Он снова долго молчит.

Я вспоминаю наряды Шамирам – были там весьма интересные вроде лохмотьев. Если скрыть волосы и вообще с ног до головы закутаться, да еще как следует накраситься, меня мать родная не узнает, не то что эти… просители.

Наконец Юнан говорит:

– Хорошо, Хилина, давай выберем день…

Ну да, конечно. Выберем – а потом забудем и никуда не пойдем.

– Я уже выбрала. Сегодня.

– Сегодня? – Юнан немедленно приходит в ужас. – Хилина! Нужно все подготовить…

– Что именно? Бежать ты сразу предлагал, а теперь, значит, готовиться нужно?

Юнан вздыхает.

– Если я откажусь, ты все равно пойдешь?

– Конечно. Я здесь как в клетке, Юнан. А мне противопоказано сидеть в клетке. Я в ней дурею.

Он усмехается.

– Точно. Это глупая мысль, Хилина, и ты о ней пожалеешь. Но если таково твое желание, я повинуюсь.

– Не драматизируй. Кстати, а что насчет местных денег? У кого их брать? Мне спуститься в казну или топнуть ногой Верховной жрице?

Юнан снова вздыхает и обреченно говорит:

– Я тоже глупец, раз согласился. Будут тебе деньги, Хилина. Оставь это мне. Лучше подумай, как ты собираешься проскользнуть мимо жриц и стражи.

Я улыбаюсь.

– Так ты же мне поможешь.

Он морщится, словно лимон проглотил, а я внезапно думаю: кажется, у меня появился друг. Впервые за черт знает какое время. Я плакала у него на груди, вдобавок я ему врезала, и ничего мне за это не было. Даже не верится!

А еще он до сих пор меня не сдал. Да, по его словам, ему это невыгодно, однако…

Странное это чувство – доверять. Очень странное.