Танцуй, детка!

13

Тёплый ласковый луч щекочет мне щёку, и я улыбаюсь, всё ещё не до конца проснувшись. Вот где-то вдалеке внизу хлопнула дверь, и сейчас я услышу шум утреннего дома, с его кофемолками, блендерами и ароматами выпечки с корицей и кофе. Я открываю глаза, и надо мной парит мой воздушный балдахин из прозрачной органзы с вышитыми на нём пепельными розами. Я потягиваюсь всем телом и готова с радостью встретить очередной чудесный день моей жизни. Но тут рядом тренькает телефон, и я читаю сообщение от Ланского: «Алекс, добрый день, жду подтверждения перевода от вас через пять дней», и я вспоминаю, как я здесь очутилась.

Звук, который я приняла за шум нашей домработницы и водителя внизу – всего лишь наш степной ветер, который остервенело хлопает незапертой калиткой на заднем дворе. Я выглядываю в окно, и не вижу за набежавшими на небо чёрными тучами солнца. Такой пышный и нарядный вчера сад опустел, и теперь в нём сиротливо стоят остовы неразобранных ещё столов и сцены. Я чувствую привкус горечи во рту и вспоминаю о своём решении, которое я приняла накануне.

Я набираю ответ доктору: «Всё абсолютно в силе. Деньги будут, готовьте Даню к операции», и спускаюсь по лестнице вниз, и убеждаюсь, что все уже, по всей видимости, давно разъехались, и дом пуст и заброшен. Тем лучше для меня и для дома!

Порывшись в своих старых вещах, оставшихся нетронутыми в моей дальней комнате за замками, я надеваю свои удобные джинсы, ставшие мне лишь намного короче, свой тёплый растянутый свитер, который мне в своё время связала бабушка Софья, и откапываю в куче своих изношенных пуант потёртые кроссовки. Оставляю с чувством грусти и потери на кровати белое старинное платье, забираю свою сумочку, и, полная решимости, выхожу на улицу.

Я иду в наш старый гараж, где раньше мы ставили наши машины, и очень надеюсь, что Романов-старший не успел из него сделать какую-нибудь сауну, конюшню или бассейн. Отлично, всё на месте, – выдыхаю я, переступив порог большого ангара. Сейчас здесь нет никаких автомобилей, но я пришла сюда не за этим. Я направляюсь в маленькое подсобное помещение, где наш водитель всегда хранил инструменты. И канистры. У него всегда были запасные канистры с бензином. Это я помню точно: иногда мы заходили к нему и отливали себе немного, когда собирались с Даней устроить огромный индейский костёр на берегу.

Вот и сейчас они стоят здесь же, в углу, забытые и никому не нужные, но приподняв их, я с облечением понимаю, что они полные. Две канистры, чтобы сжечь дотла то, что никогда не принадлежало им. Сжечь дотла своё прошлое.

Я иду через двор под хмурым небом, которое словно злится вместе со мной на этот мир. Холодный пронизывающий ветер пытается сорвать с меня вместе со свитером и мою кожу, пробирая меня до самых костей. Но две увесистые канистры придают мне сил и уверенности, и словно прижимают к моей земле, дают мне дополнительную опору. Я всё тем же путём прохожу через чёрный вход в дом, и порывшись на полке, достаю зажигалку. Я с отчаянной решительностью переступаю порог гостиной, ещё хранящей запахи секса, сигар и пролитого на ковры коньяка. Я с брезгливостью перешагиваю через использованные презервативы, словно снятые змеиные шкурки, разбросанные здесь и там, поддеваю носком чей-то забытый в сладострастном угаре лифчик и наступаю подошвой на чьи-то вывернутые наизнанку кружевные трусики.

Я поливаю бензином сначала ковёр, уже и так весь в пятнах от вина и спермы, потом шёлковую обивку кресел и диванов, и очень экономно, чтобы мне хватило на остальные комнаты, обрызгиваю дорогие итальянские портьеры.

Уже с полегчавшей канистрой я взбегаю на второй этаж, и, ворвавшись в ало-кровавую комнату Романова-старшего, в ярости и исступлении поливаю его королевское ложе из мгновенно пустеющей канистры. Я со злостью распахиваю дверцы его гардеробной и вырываю из неё, словно внутренности у дракона, все эти плётки, дилдо и страпоны, и разбрасываю их по комнате, и слёзы облегчения и ярости текут из моих глаз.

Оставив ещё немного бензина на лестницу, я, уже не экономя, поливаю отполированные ступеньки и спускаюсь снова вниз. Я стою, как Немезида, посреди главной комнаты разорённого дома, где раньше билось живое сердце, и только призраки ушедших людей хлопают где-то дверями на верхних этажах, и ветер с остервенением рвёт ткань летних навесов на улице.

Я с чувством внутренней гадливости беру двумя пальцами чьи-то трусики и поджигаю их, и они весело и задорно начинают гореть. Я бросаю их на шёлковый ковёр, выхожу на кухню, и, включив на полную мощность все четыре газовые горелки, захлопываю за собой дверь.

Свобода подхватывает меня на свои крылья, пока я лёгкой походкой иду через наш парк к задним воротам, чтобы незаметно выйти на волю. Я подхожу к калитке, скрытой в густых зарослях ежевики, и что-то не даёт мне спокойно открыть её и выйти наконец-то отсюда. Что-то, чего быть здесь не должно. Я останавливаюсь как вкопанная, пытаясь разобраться с этим, хотя моё сердце уже покрылось тонкой сеткой хрустальных трещинок. Порш Майкла. Какого хрена он здесь?!

Чтобы проверить свои кошмарные опасения, я судорожно набираю его номер, и слышу только длинные гудки в ответ. Чёрт! Я продолжаю набирать ему снова и снова, пишу сообщения в вацап, и уже сама себя успокаиваю тем, что, возможно, он просто вчера уехал куда-то с водителем, и теперь отсыпается в окружении голых красоток. В конце концов, я ему не нянька, снова вспоминаю я его вчерашнюю очередную оргию, и только собираюсь нырнуть в калитку, как тут мой телефон жалобно тренькает, и я читаю сообщение: «Нашёл твоё платье только что в заброшенной комнате. Ты что, уехала вчера без одежды?» с дурацким смайликом в конце, но мне уже не до улыбок, и в следующее мгновение я уже мчусь к центральному входу в дом.

Всего через пару секунд на внезапно выросших у меня крыльях я подбегаю к главному крыльцу, и с почерневшим сердцем вижу, как весело пылают занавески в наполненной дымом комнате. Я приоткрываю дверь в превратившуюся в огненный ад гостиную, и понимаю, что я не смогу добежать до Майкла, а если и заберусь внутрь, то мы окажемся вдвоём в раскалённой и наполненной дымом ловушке, из которой шансы выбраться у нас будут равны нулю. Что же я наделала?! Я не могу оставить его там! Внезапно мой мозг пронзает острое как иголка воспоминание, и я звоню Майклу пока со всех ног бегу, задыхаясь до острой боли в лёгких, в наш сарай.

– Дом в огне, Майкл! – кричу я в трубку. – Не выходи из комнаты, закрой плотно дверь, – выдаю я ему чёткие инструкции, пока у меня в голове пульсирует одна мысль. – Не перебивай меня. А сейчас делай то, что я тебе скажу: возьми с кровати все простыни, одеяла, покрывала и свяжи их вместе в длинный жгут.

Я забегаю в сарай, и с облегчением вижу, что то, что я искала, на месте.

– Привяжи один конец к кровати, пододвинь её к окну и выброси верёвку наружу. Я спасу тебя! – я отключаюсь, и тащу за собой тяжеленую приставную лестницу, которой пользовались наши рабочие, когда обрезали декоративный виноград на стенах или меняли фонари на столбах. Она длинная, но не настолько, чтобы дотянуться до самого окошка в моей башне. Я, не чувствуя усталости, обдирая свои руки и ноги в кровь, волоку лестницу к дальней башне, и вижу, как из-под дверей и плотных оконных ставен на первом и вторых этажах уже ползут чёрно-серые мутные змейки дыма.

С поледеневшим сердцем и пылающей головой я понимаю, что башня расположена ровно над нашей кухней, куда ещё не успело добраться пламя, но это вопрос всего лишь нескольких минут, если не секунд. Ну что же, тогда и я умру здесь, – с отчаяньем безумия решаю я про себя, и, наконец-то, приставляю лестницу к стене. Теперь дело за Майклом. Прямо над моей головой, где-то на десять метров выше я вижу, как открывается окно, и с облегчением смотрю, как из него полотняной змеёй выныривает связанный из моих простыней жгут. Мой милый мальчик, ты всё правильно сделал, – мысленно подбадриваю я его, прижавшись всем своим телом к основанию лестницы, и с ужасом замечаю, как из под задней двери кухни начинает выползать дым…

– Вылезай в окно, скорее! Я здесь! – охрипшим голосом кричу я высунувшемуся в проём Майклу. И вижу, как он, зацепившись за подоконник, перепрыгивает на стену, крепко держа в руках жгут.

– Пожалуйста, побыстрее, любимый! – кричу я ему, понимая, что если он замешкается ещё на пару минут, то мы с ним взорвёмся, а если будет слишком торопиться, то может упасть с этой высоты и просто разбиться насмерть.

Но он делает всё, как нужно. Это мне кажется, что проходят часы, дни и месяцы, но на самом деле, Майкл чёткими и лёгкими движениями настоящего пирата, как будто всю свою жизнь только и делал, что лазил по стенам и фрегатам, точными прыжками спускается вниз по тросу, и, наконец-то добравшись до самой верхней ступеньки, ловко перебирает руками и ногами, пока я про себя считаю каждую секунду, расширенными от ужаса зрачками уставившись на дверь кухни.

Майклу остаётся ещё два метра до земли, когда я, словно ощутив глухой толчок внутри себя, какой-то необъяснимый потусторонний стук, громко и жёстко командую:

– А теперь прыгай. Сейчас. Больше нет времени.

И он слушается меня. Прыгает, приземлившись на мягкую траву лужайки рядом со мной, и я, до боли в костях сжав его крепкую ладонь, кричу ему прямо в лицо, которое я уже и не надеялась больше увидеть:

– Бежим!

И мы летим с ним, схватившись за руки, со всех ног, обгоняя ветер, который свистит у нас в ушах и словно хохочет над нами вместе с обезумевшими в небе чайками… Мы бежим, словно подхваченные волнами воздуха, который становится теплее, жёстче и вдруг рвётся, как лист бумаги, подталкивая нас в спины горячей взрывной волной, разрывающей на куски мой старый дом…

Мы бежим, боясь остановиться, словно хотим опередить этот удар, как будто если мы остановимся, нас накроет колпаком тишины и безмолвия, и только добежав до дальней стены нашего участка, мы наконец-то понимаем, что всё уже, действительно, позади.

Я, задыхаясь, валюсь на землю прямо здесь, под поросшей мхом, диким хмелем и виноградом кирпичной стеной, и мои лёгкие словно кто-то разрезал острыми ножницами. Майкл опускается тут же, рядом, сползая спиной по ограде, и тоже молча сидит, уставившись впереди себя невидящим взглядом, где где-то вдалеке от нас пылает громада дома. Мне кажется, проходит целая вечность, прежде чем я начинаю спокойно дышать и могу снова разговаривать, и Майкл, повернувшись ко мне, смотрит своими ледяными холодными глазами в мои и спрашивает:

– Что это, на хрен, такое было?

Я смотрю в его такое близкое лицо, которое мне хочется поцеловать, но я понимаю, что не смогу это сделать. И тут Майкл, словно фокусник из дешёвого варьете, лезет своей рукой за пазуху и достаёт из-под своей футболки моё скомканное, но всё-таки целое бабушкино платье с перьями, и с недоумением, словно сам не понимает, откуда оно у него взялось, произносит:

– Представляешь, просто машинально его схватил, когда ты позвонила мне. Я подумал, что оно тебе дорого.

И тут меня разбирает смех. Я начинаю хохотать, и не могу остановиться. Истерика от всего пережитого раздирает меня на части, и я смеюсь в это серое небо, и слёзы текут по моему лицу, пока Майкл сидит тут же рядом и глупо улыбается. Мой смех заглушает звуки бьющихся стёкол вдали и треск падающих перегородок. Я рыдаю, закрыв лицо руками, и весь пережитый ужас словно покидает мое тело, пока мои плечи трясутся в безудержной тряске.

– Всё будет хорошо, малышка, – вдруг я слышу тихий голос Майкла, и чувствую, как он нежно прижимает меня к своей широкой груди, и тихонько гладит по волосам, как испугавшегося привидений ребёнка. Он пахнет табаком, мускусом и гарью, и ещё немного моими пыльно-пудровыми мечтами из детства, и я, оторвав ладони от своего лица, смотрю на него, приблизившись на расстояние шёпота к его глазам и губам. И в этот раз он не ускользает от меня, как ночная тень из сна, а накрывает мой пересохший рот своими губами и очень нежно раздвигает их кончиком своего языка, со вкусом табака, виски и лакрицы. Я судорожно вздыхаю и таю в его крепких и тёплых руках, и горячая волна пробегает по моему замёрзшему телу: начиная с живота, а потом перебрасывается на мою грудь, шею и скулы, зажигая на них своё алое пламя.

– Моя маленькая детка, – тихонько бормочет Майкл, и я таю, как засахаренный леденец, обнажая свою мягкую и беззащитную сердцевину.

Он усаживает меня к себе на колени, и, уткнувшись в мою шею, затылок и крошечную впадинку за ухом губами, тихонько гладит меня по спине, и я успокаиваюсь от его пахнущих полынью и осенью ласк.

– А теперь скажи, это ведь твой дом, правда? – вдруг спрашивает он у меня, и я лишь послушно киваю в ответ, потому что сейчас я полностью раздета и беззащитна перед ним. – Я так и подумал, – смотрит он куда-то поверх моей головы. – Значит, это была раньше твоя комната? – и я снова киваю ему.

– Почему ты не уехал со всеми? – только и спрашиваю я у него, ещё теснее прижимаясь к его плоскому и крепкому животу.

– На самом деле вчера, когда ты исчезла, я долго тебя искал, но мне сказали, что ты уже ушла, – горько усмехается он сам себе. – Ты знаешь, и на меня накатило такое чувство потери, которое накрывает меня каждый раз, когда ты уходишь от меня, – вдруг признаётся мне Майкл, и холодный ветер вырывает его слова, унося их куда-то через дюны, к морю.

Он наклоняет своё лицо близко-близко к моему и объясняет, словно простые истины неразумному ребёнку:

– Моя жизнь давно не имела никакого смысла, и я к этому уже привык. Пока не появилась ты. Ты – словно глоток живого воздуха для меня, понимаешь? Почему ты всё время от меня уходишь? Без тебя мне остаётся только забыться и продолжать разрушать себя ещё больше, как я это и делаю последние годы, – он тихо бормочет мне свои откровения, зарывшись губами в мои волосы на затылке, и его слова ласковыми мурашами щекочут мой загривок. – Там была фотография на трюмо. Я узнал эту девочку с разными глазами, – смотрит он на меня. – Почему ты не сказала мне раньше? Что ты дочь того самого Шуйского?

– Я думала, что это опасно, и… – вдруг запнувшись, я вспоминаю Романова-старшего, – ты же сам знаешь, что сделал твой отец! – вскакиваю я на ноги, и вот уже гнев чёрной кипящей лавой снова начинает бурлить внутри меня.

– Ах, вот в чём дело, – горько усмехается Майкл, и я вижу, как тень сожаления набегает как туча на его хмурое лицо. – Ты ошибаешься, – холодно смотрит он на меня, и я снова вижу металлический ртутный блеск в его бездонных глазах. – Я никогда не был в курсе всего, что делал мой отец. Но я до сих пор расхлёбываю это, – он достаёт из кармана джинсов пачку сигарет, хлопает себя по карманам и спрашивает:

– У тебя есть зажигалка?

И я совершенно машинально протягиваю ему длинную зажигалку, которую я прихватила на кухне. Майкл молча прикуривает, внимательно посмотрев на меня, но ничего не говорит, и я тоже делаю вид, что просто всегда ношу с собой в кармане такие большие агрегаты.

– Я был в Англии, когда пришло известие о смерти отца, – выпуская струю дыма, вдруг произносит он, пока я так и стою и смотрю на перекатывающуюся за далёкими дюнами спину мифического чудовища. – Если честно, я никогда не думал, что мне вообще придётся когда-нибудь сюда возвращаться, – продолжает он, словно объясняя самому себе. – Я ненавидел его всем сердцем. Ненавидел и боялся, – вдруг произносит он, и я слышу, как дрожит на ветру его глухой голос.

– Так получилось, что его смерть освободила меня, – горько усмехается он, и я внимательно смотрю на Майкла. Сейчас передо мной не самоуверенный наглый самец, а маленький запуганный мальчик, которого мне хочется подойти и приласкать, чтобы он больше ничего не боялся. – Моя мама умерла, когда мне было пять лет, и если честно, иногда мне кажется, что это он помог ей уйти, – делает он страшное признание, выпуская из себя слова, словно сигаретный дым. – Впрочем, никаких доказательств у меня нет, он всегда слишком хорошо прятал все концы в воду, поэтому, вполне возможно, что это просто мои детские кошмары.

Майкл сразу же достаёт вторую сигарету, и, прикуривая её от первой, продолжает:

– Моё детство было обеспеченным, но безумно одиноким, и я был по большей части предоставлен самому себе. У меня были деньги, игрушки, дорогие учителя, но не было любви. До того момента, пока я однажды не застукал своего папашу, когда его трахал дядя Вова, – тут Майкл кривится в горькой усмешке, выдыхает очередную порцию табачного дыма и прикрывает глаза, словно ещё раз проигрывает перед своим мысленным взором эту отвратительную сцену.

Я стою, пораженная его историей, пока он снова не начинает рассказывать:

– Дом и до этого момента был всегда наполнен странными людьми, я бы даже сказал, настоящими отбросами и сбродом, но я был ещё маленьким, чтобы понимать, что происходило обычно за закрытыми дверями гостиной, когда няня уводила меня спать. Все эти странные дяди Артуры, дяди Лёши и дяди Ромы… Я просто тогда думал, что у моего папы так много друзей, что из-за этого у него не остаётся на меня времени, – Майкл вздыхает. – Отчасти это было правдой, конечно. В любом случае, после того, как я собственными глазами увидел, как чужой мужик отделывает моего отца прямо в задницу, он решил, что лучше отправить меня подальше от его забав и игрищ, видимо, чтобы я не мешался под ногами. Так я и оказался в Англии в частной престижной школе для мальчиков.

Я слушаю его рассказ и понимаю, что в отличие от меня, у Майкла не было детства. Мы строили дом с башенками и ездили в Диснейленд всей семьёй, а этот грустный мальчик одиноко слонялся по загородному коттеджу, наполненному пьяными проститутками, случайными любовниками отца и бандитами. Я занималась любимым балетом, а он подсматривал в щелочку по ночам за тем, что творилось во взрослых комнатах. Нас с Даней любили, и мы всегда ездили с родителями вместе почти во все их деловые поездки в Италию, Францию и Испанию, а Майкла отправили подальше в чужую страну, где они не знал ни единого человека…

Мои волосы развевает ветер, который гонит чёрных пепельных бабочек подальше от этого места, а за моей спиной пылает и разрушается вся моя прежняя жизнь. Но я не испытываю больше ни малейшего чувства ненависти к сидящему напротив меня мужчине. Я смотрю на него и вдруг понимаю, что это, пожалуй, самый близкий для меня человек, а он, между тем, продолжает:

– Мой мозг задвинул все грязные потные воспоминания моего детства в самые дальние закоулки памяти, и в Англии я рос вполне счастливым тинэйджером, у меня были друзья и приятели, но я по-настоящему никогда не встречался с девушками, если ты понимаешь, о чём я. Дело не в сексе, конечно же, – оправдывается он. – Его у меня было более чем достаточно, но я никогда не водил девчонку на настоящее свидание, не дарил ей цветы и шарики на День Святого Валентина, и не приглашал на выпускной, представляешь? – и вдруг улыбается совсем мальчишеской застенчивой улыбкой. – Когда я был подростком, я всегда боялся, что надо мной посмеются и бросят, а потом я вырос и понял, что я настоящий наследник многомилионной империи, сын русского олигарха, и тогда я решил, что всем женщинам нужны от меня только деньги.

Я слушаю Майкла, не перебивая, и вдруг понимаю, что я, пожалуй, первый человек в этом мире, которому он всё это рассказывает. И я даю ему выговориться.

– В общем, вот и вся моя обычная история, – поднимает он на меня глаза. – Поэтому я никогда не хотел сюда возвращаться. До меня долетали истории и слухи о делишках моего папаши, о разорённых семьях и отжатых бизнесах, но я старался держаться от этого всего подальше. И, конечно же, не изучал по документам, были ли у предыдущих владельцев наших компаний дети или родственники. Так что я и понятия не имел о том, что у Шуйского оставалась дочь. Прости. И я благодарен тому, кто это сделал с моим отцом, как бы ужасно это не звучало.

– Подожди, что ты сказал? – переспрашиваю я. – Что сделал с твоим отцом? Насколько я знаю из новостей, у него был инсульт, и он безвременно ушёл от вас, разве не так?

Майкл прикуривает очередную сигарету и продолжает:

– Да, это официальная версия, потому что я решил не давать этому делу ход. В конце концов, мой папаша получил то, чего в итоге и заслужил. Очередной случайный любовник отымел его, а потом просто застрелил из какого-то древнего револьвера и ограбил. Украл какую-то хрень, баксов двести или триста, – выдыхает он очередную струйку дыма, словно отпускает от себя остатки той ужасной истории. – Если честно, мне совсем не хотелось поднимать шумиху вокруг этого и вытаскивать всё грязное бельё моей семейки на свет божий.

Майкл грустно усмехается и объясняет:

– Ты же помнишь, что я в этом, мать его, списке Forbes? Один из самых завидных женихов мира или как его там. Ничего не скажешь, так и представляю заголовки всех этих таблоидов: «Отец Майкла Романова, олигарх и алкогольный магнат Романов-старший был убит во время случайного секса одним из своих очередных любовников, которого он снял на трассе!» И потом бесконечная череда статей в изданиях разного калибра, сотни интервью его бывших возлюбленных или просто случайных проституток, с которыми он успел трахнуться хотя бы раз в жизни.

Майкл замолчал, задумавшись. Я посмотрела на остов дома, уже похожего на объятого пламенем дракона с почерневшими от огня рёбрами.

– Всегда ненавидел этот замок, даже и не знаю, почему. Ты слышала, что его нашли здесь, в его алой спальне? – вдруг задаёт он мне вопрос, на который явно не ждёт ответа.

Я отрицательно мотаю головой в ответ, но одна страшная догадка пронзает мой мозг…

– Порой мне казалось, что этот дом убьёт меня, словно его прокляли, словно призрак моего отца преследует меня, понимаешь? – Майкл встаёт и подходит ко мне. – Иногда мне кажется, что я повторяю судьбу своего папаши. Это просто чудо, что ты оказалась здесь сегодня утром!

Он так близко от меня, что я ощущаю жар его кожи через свой толстый свитер. Он гладит меня по щеке своей ладонью, словно держит круглое яблочко, а вторая его рука ложится мне на талию, и он с силой притягивает меня к себе, и я послушно ложусь в его объятия, как скрипка ложится послушно в свой футляр.

– Я выгнал всех вчера ночью, и остался один в этом доме, мне казалось, что он что-то скрывает от меня, – продолжает он ласково шептать мне в моё укутанное волосами ухо, и я вдруг осознаю, что мы наконец-то провели с ним прошлую ночь вместе и наедине. В моём старом доме, которого больше нет. Но совершенно в разных комнатах.

Слова Майкла щекочут меня, а его рука мягко пробирается под мой пушистый свитер и нежно гладит меня по спине, от чего мне кажется, что у меня сейчас отнимутся ноги, а он продолжает своё ласковое бормотанье:

– Мне всё время казалось, что ты где-то рядом. И если я уйду, то потеряю тебя навсегда. Я проснулся утром и решил обойти все комнаты ещё раз, и набрёл на эту спальню в башне, и сразу всё понял.

Вот вторая рука Майкла уже присоединяется к первой, и теперь они вместе двумя тёплыми и нежными зверьками исследуют моё тело под одеждой: пробегают сверху вниз вдоль моей спины, гладят лопатки и скользят под туго натянутую джинсовую ткань. Его губы ищут мои, осторожно целуя сначала мочку моего уха, обнажённый кусочек шеи, выскользнувшее из растянутого свитера плечо и пылающую огнём скулу, пока наконец-то не добираются до моих ждущих его и полуоткрытых губ, чтобы кончиком языком слизать с них всю соль и пепел.

– Я так хочу тебя, Алекс, – судорожно произносит он моё имя, и я чувствую, как от его слов немеют мои руки, и низ живота наполняется тёплым воздухом, и я нежно покусываю его губы своими пересохшими и потрескавшимися губами.

Вот рука Майкла расстёгивает молнию на моих джинсах, и скользит вниз, ныряя в мои трусики и ниже, чтобы длинным тонким пальцем дотянуться до моей влажной и горячей плоти, которая ждёт его осторожных прикосновений. Мы опрокидываемся тут же на влажную осеннюю землю, поросшую мхом у каменной ограды, и Майкл стягивает с меня джинсы до колен, сползая вниз и устраиваясь у меня между ног.

– Как ты назвала меня, кстати, сегодня? – вдруг спрашивает он меня, пока я смотрю в серое свинцовое небо, и я улыбаюсь в ответ.

– Ты про что? – дразню я его, делая вид, что совсем не понимаю о чём речь.

– Как. Ты. Назвала. Меня. Сегодня, – медленно и по словам ещё раз спрашивает он меня, пока его рука тихонько ласкает мой затвердевший от желания и ветра сосок.

– Майкл? – снова прикидываюсь я, и жду, когда же его гладкий и горячий язык скользнёт вниз, где я уже жду его, разгорячённая и влажная от желания.

– Нет. Ещё, – продолжает допрашивать меня Майкл, подтягиваясь на руках, и тихонько целуя мой голый животик вокруг пупка.

– Я не знаю, о чём ты, – хрипло шепчу я, продолжая эту игру в растягивание наслаждения от ожидания до бесконечности.

– Я не смогу ничего сделать, пока ты не вспомнишь, – наваливается он на меня всем своим сильным тяжёлым телом, и я чувствую, как его горячий огромный член шёлковой мягкой головкой упирается во внутреннюю поверхность моего бедра, пытаясь пробить свой путь наверх.

У меня вырывается невольный стон желания, Майкл тяжело дышит, и шепчет мне на ухо, пока его ласковый зверёк гладит меня между ног:

– Я хочу быть только с тобой, Алекс. Тебе ведь ничего не нужно, кроме меня самого, правда? Ты никогда не обманешь меня. Я это чувствую, – и тут у меня перед глазами проносятся толпы мужиков, для которых я танцую совершенно обнажённая в клетке, предстоящая сделка, и я понимаю, что если она сорвётся, я буду должна Артуру не только деньги…

Вся моя жизнь за последний год – это жизнь обычной лживой шлюхи, которая старается вытянуть из мужиков как можно больше бабок. Всеми возможными способами. И вряд ли Майкл это поймёт… Я чувствую, как его твёрдая плоть уже готова войти в меня, где я истекаю горячей рекой вожделения, но я плотно сжимаю ноги, и, отталкивая от себя желанного как никогда Майкла, произношу глухим и совсем чужим голосом:

– Нет, я не могу, прости. Я же ведьма, помнишь?!

И пока он лежит на спине, утопая в высокой траве, с удивлением и непониманием глядя на меня, я быстро застёгиваю свои джинсы, и, кое-что вспомнив, достаю из своей сумочки конверт.

– С Днём рождения, Майкл. Это твой подарок. Прощай! – и быстро убегаю от него прочь, чтобы не передумать. И слёзы катятся у меня по лицу, смешиваясь с ветром и дымом от догорающего прошлого…