Вдова на выданье

Глава одиннадцатая

У меня нет ни гроша, чтобы заплатить за эту чертову подводу. Паршиво, что у Ларисы тоже, скорее всего, нет ни гроша. И я придумывала, как оправдаться, чтобы доктор не развернулся и не убрался восвояси, припечатывая меня за скупость не самыми лестными словами.

— Барин, дозволите? — раздался хриплый голос, который я назвала бы прокуренным, но здесь я ни разу не учуяла ничего, похожего на табак. — Вы до ванек-то выйдите да ткните в любую телегу, на которой провианту не возят. По указу высочайшему на нужды докторов да полиции предоставить обязаны, да.

Я по кожевенному запаху догадалась, кто это мог быть, недоумевала только — откуда простому мужику знать тонкости, о которых неизвестно доктору? Имя мужика вылетело из головы, доктор, учуяв вонь, поморщился — а я считала, что брезгливость медикам противопоказана, или гримаса была не в адрес кожевенного производства, а в адрес лапотника-мужика.

— Больно ты, брат, грамотный, — ухмыльнулся доктор, с неприязнью косясь уже на меня, и я подумала: знает он все насчет подвод и указа, не может не знать, но норовит получить копеечку малую то там, то сям. — Есть такое дело, ну иди, от моего имени возьми подводу и не забудь еще кого прислать, тело перенести надобно.

Старый ты хрен, обозвала доктора я, а потом закатила глаза — плевать, что он заметит. Века идут, а люди не меняются.

— Я, барин, мужик, купцы меня слушать не станут, — спокойно возразил… Евграф, вот как его зовут. — А вы — барин, образованный, и говорить умеете, и шапку перед вами ломают. — Он вышел к нам, я постаралась не задерживать дыхание. С непривычки тяжко, но по опыту утренней своей поездки я уже знала, что скоро вонь въестся мне в слизистые и чувствовать ее я перестану. — Я, барин, с телом сам управлюсь. А вы ступайте, я тут подсоблю.

Я напряглась, не зная, чего от этого Евграфа ожидать. Доктор, что-то бормоча себе под нос, все-таки вышел, Евграф стащил с лавки ту самую тряпку, которая ночью служила ему постелью, и принялся оборачивать тело.

— Ох, Зинка-Зинка, бедовая твоя головушка, — расслышала я и поразилась, с какой болью Евграф произнес эти слова. — Куда же ты смотрела, дурка-дурнуха…

— Куда она смотрела, Евграф?

Он не спеша накрыл тело — тряпки оказалось маловато, ноги Зинаиды торчали, нелепо поджатые, окаменевшие, пугающие больше, чем ее удивленное собственной смертью лицо.

Евграф выпрямился и, как мне показалось, сперва убедился, что кроме нас с ним в кухне нет никого. Не считая мышей, но они безопасны.

— Вам, барыня, сколько раз говорено было: бросьте вы все, берите барчат да няньку и прочь из этого дома! — подойдя ко мне близко настолько, насколько ему дозволялось, дрожащим голосом проговорил Евграф. — Идти некуда? А хоть и в приорию, в село, в имение, мир не без добрых людей! Без куска хлеба не оставят ни барыню, ни барчат.

Он сделал внушительный жест рукой и указал мне на дверь. Я прислушалась — пока ни шагов, ни голосов.

— И смерть то не последняя! — прибавил он так уверенно, что я едва не записала его в маньяки. Но Евграф напоминал скорее блаженного со скверными пророчествами, чем человека, что-то знающего, хотя, конечно, я опять торопилась с выводами. — Берите, барыня, каструль, поеду да прослежу, чтобы ее отдали кому надобно.

Он наклонился, легко подхватил тело Зинаиды на руки и, переваливаясь, побрел к выходу.

— Откуда ты знаешь, кому надобно? — крикнула я ему в спину, не рассчитывая, что он ответит мне и на этот вопрос.

— А Матвея Сергеича же возил, — Евграф еще умудрился пожать плечами, перед тем как скрыться за дверью, а я, схватив кастрюлю, побежала за ним. — Доктор, который тогда к одру явился, все с обеда-ужина подчисто собрать повелел.

Так?..

— И-и? — Евграф шел медленно, я почти наступала ему на пятки и выкрикнула так, что он опять дернул плечом.

Может, я не пользовалась у слуг авторитетом, а может, «подлое сословие» полагало всех господ разом кем-то вроде домашних кошек. Денег не приносят, круглые сутки орут, дрыхнут, хотят чего-то неясного, спать не дают и требуют убирать за ними лоток. Евграф, не пропуская меня и пыхтя, открывал дверь на черную лестницу, я прижимала к себе кастрюлю и не решалась сказать ему, что мне разобраться с дверью сподручнее. Возможно, он сделал бы вид, что моих слов вовсе не слышит.

— Так что доктор сказал? — напомнила я, когда мы вывалились на темную лестницу. Я бросила взгляд на окошко — смеркается, и можно сказать, что день прошел не зря, если бы не тяжкая Евграфова ноша. — Когда изучил то, что ты ему с обеда-ужина отвез?

— Сказал, что брюхо у Матвея Сергеича излилось, матушка Олимпиада Львовна. А обед да ужин к тому дела не имели. А я скажу — вот, — и он встряхнул на руках безжизненное тело под простыней. — Тогда и я думал, что не имели. А вон — имеют.

Он легко толкнул ногой уличную дверь, ловко повернулся, придержав ее плечом, и мне пришлось протиснуться мимо него и покойницы. Есть ли какие-то суеверия, не пора ли прислушиваться к ним?

Я, обняв кастрюлю, смотрела, как Евграф косолапо бредет к телеге, возле которой стоял мрачный купец и расхаживал туда-сюда доктор. «Брюхо излилось» — похоже на перитонит, это заметно при любом, даже самом небрежном вскрытии, и, вероятно, тот доктор обстоятельно изучил все, что ели в тот день в нашем доме.

Ни Евграф, ни Лариса, ни купцы — а эти, конечно, с радостью повторяли досужие сплетни — не считали, что заключение экспертизы однозначно. Прасковья говорила мне то же, что и Евграф, и вот она-то не сомневалась в причине смерти, кто ее знает почему?

Кастрюле купец не обрадовался еще больше, чем покойнице, но доктор принял и тело, и вещественные доказательства и, кивнув купцу, отправился куда-то за угол дома. Евграф потопал за ним. Он не обернулся, и я почесала бровь и изумленно хмыкнула: как и обещал, Евграф собирался проследить, чтобы кастрюля не канула в какую-нибудь помойку.

Или наоборот, соврать Евграфу ничто не мешало, и никаких доказательств через час не останется.

Я развернулась и быстро пошла домой.

Я считала, что времени с момента моего возвращения прошло всего ничего, но сумрак накрывал наши убогие выселки, и вдалеке мычали коровы, требуя их подоить. Я остановилась на пороге, решив отправить Парашку за парным молоком, потом вспомнила, что дети молочное не едят. Для этого времени должно быть странно, никто здесь не подозревает о непереносимости лактозы. Тогда кого хотели отравить, если хлебный цвет в самом деле был в чем-то из принесенной мне еды? Меня? Прасковью? Детей? Безумие. Смерть любого из нас не давала никому ничего.

Парашка провела эти часы с большей пользой. Комната была все такая же грязная, но все из подвала она притащила, кроме сундука, зато его содержимое валялось на моей кровати, и часть вещей дети приспособили для игры. Парашка, сидя как всегда с шитьем, притворялась, что не видит, как в какую-то мою рубаху Наташенька нарядила куклу-болванку, а Женя превратил мою соломенную шляпку в экипаж.

Припомнила мне, как вчера я рявкнула на нее и шлепнула по руке, едва она замахнулась на малышей. Да и черт с ней, зато с причинно-следственными связями у старухи все замечательно, и за что ей попало, она смекнула без разъяснений.

— Евграф уехал, — сказала я, подходя к кровати и оценивая фронт работ. Вещи в это время стоили очень дорого, но не в том состоянии, в каком они были у меня, мое барахло могло заинтересовать только старьевщика. — Как вернется, прикажу ему перенести сундук, а завтра с кроватью решим что-нибудь. Спать тебе где-то нужно. Тело… Зинаиду увезли из кухни, иди щи вари.

Прасковья без возражений встала, кинула шитье, начала составлять на грубый деревянный поднос все, что я привезла от купцов.

— Я спрашивала Ларису про мои драгоценности, — со вздохом добавила я, вспомнив свое фиаско. — Она показала сундук, в котором их держала. Она или врет, что они пропали, или… или не врет.

Ничего не ответив, Парашка ушла. Я встряхнула некогда прекрасное шелковое платье — носила я его еще до беременности, заметно, что его потом расшивали под мой немаленький живот, — подумала, бросила его обратно на кровать и села на пол.

— Идите ко мне. Поиграем вместе.

Материнству ведь надо учиться так же, как и всему остальному? Дети радостно подбежали, а я вздохнула, смаргивая слезы, в потолок. Что я могу им дать прямо сейчас, чтобы этот вечер они запомнили?

Мне просто нужно представить, что я такой же ребенок, как они. Забыть, что мне почти пятьдесят, что за плечами огонь, вода и медные трубы. Увидеть, что деревяшка в рубахе — самая настоящая цесаревна, шляпка — карета, а лошади… да вот же они, не обязательно им быть видимыми, чтобы существовать. За кроватью — чудовищный лес, в котором живет кошмарная двуликая ведьма, а там, у стены, бурное море. И из-за гор за грязным окном прилетает чудовище, его стоит особенно опасаться, с ним нет никакого сладу, мама, закрой глаза, обязательно закрой глаза, если ты его не видишь, его нет! И не шевелись, иначе оно убьет нас всех, и цесаревну тоже!

Детский мир полон опасностей. Они, пожалуй, страшнее, чем то, что видят взрослые. Как узнать, насколько близко чудовище за окном, как почувствовать ведьму, крадущуюся со спины, как далеко достанет очередная волна — и сколько нам еще пути до дворца и стражи?

Детский мир впечатляет сильнее любого кино. Сердце у меня после наших приключений колотилось, словно я с риском для жизни прошла сложнейший квест. Открыла все двери, разгадала все коды, сложила нескладываемое и победила непобеждаемое. За пару часов меня встряхнуло так, что ни о каком сне не могло быть и речи, если дать мне планшет… — бумагу и перо, забудь навсегда о планшетах! — я напишу книгу, которая станет бестселлером. Не напишу, для этого одних эмоций мало, но запросто могу рассказать тому, кто сможет.

Щи у Парашки вышли отличные, по ее довольному лицу я поняла, что она в процессе готовки напробовалась вволю и можно детей без опаски кормить. Малышам сытный ужин после игры пришелся кстати, я переодевала их, накрывала одеялом, и они оба клевали носиками, а глазки закрывались сами собой. Свой материнский долг я сегодня выполнила, и если местная богиня будет благосклонна, то завтра я буду чувствовать себя не менее удовлетворенной.

— Евграф сказал, что смерти были и будут еще.

Парашка раздумывала, зажигать ли еще свечи. Откуда она их принесла, я не знала, стащила, естественно, но мне же плевать.

— Болтает хуже бабы, — ощерилась Парашка. — Вот где его, лядащего, носит? Через его мне спать на полу. А и впервой, что ли, вона я девкой под кустом спала! — и она злобно захихикала, сощурив глаза. Я слушала ее и чувствовала, как по позвоночнику крадется ледяная капля — да в своем ли вообще старуха уме, или ее ностальгия по преступному прошлому — что-то такое, что мне не понять?

Несмотря на возбужденное состояние после игры, я хотела лечь спать, но ведьма Парашка не позволила. Она заставила разбирать и сортировать вещи, бегала и напрасно ловила Домну, проверяла, ушла Лариса спать или нет, караулила и крыла крепкими словечками загулявшего Евграфа, а я тем временем раскидывала свои тряпки в три кучки: носить, попробовать починить и завтра же отдать старьевщику. «Три медяка, а все деньги!» — талдычила Парашка, и я, помня, с каким отчаянием смотрела вслед нищему, обобравшему меня в награду за помощь, смирялась. Да, деньги. Сейчас я снова считала деньгами то, за чем пару дней назад даже бы не наклонилась.

Смешная жизнь. И очень жестоко мудрая. Сперва тебе кажется, что тысяча рублей за ботинки — сумма огромная, спустя десять лет ты не взглянешь, что предлагают за эти деньги. А еще через десять лет ты не поверишь, что за тысячу рублей вообще что-то можно купить, кроме чашки латте. И инфляция тут ни при чем. Это уровень жизни, качество жизни.

А затем ты поймешь, что на тысячу можно прекрасно жить целую неделю. И даже при этом не голодать.

Щей нам хватит на пару дней, благослови, Всемогущая, добрых людей, благодаря которым мы этим вечером сыты.

Я положила батистовую рубаху в кучку «зашить». Нет, зашивать уже нечего, но можно попробовать перешить в рубашку для Жени или Наташи. Авось не расползется под иглой.

Дверь открылась, вошла Парашка, зыркнула на меня, подошла к столу и задула свечи, оставив всего одну. Я встала, и она поманила меня обратно к двери.

— Что еще? — устало спросила я. — Садись и шей, если сон не идет. Я с ног валюсь.

Взгляд старухи пригвоздил меня к полу. Я, возможно, себя накручивала, и отношение к моей няньке покойной Зинаиды было тому не последней причиной, но Прасковья пугала меня всерьез. Сейчас передо мной стояла не ворчливая неряшливая нянька, а настоящая разбойница. Может, она прячет за пазухой нож.

— Пойдем, матушка, — позвала Парашка тихо, прошипела, как прохудившийся надувной матрас. — Пойдем. Покажу тебе кое-что. Увидишь — решишь, как быть.