Вдова на выданье

Глава двенадцатая

Я старалась не оглядываться на детей. Как мать я самое слабое звено. Мои дети — моя уязвимость, Парашка могла до сих пор этого не понять, она все еще видит перед собой убогонькую барыньку, над которой грех не поглумиться при случае.

— Пойдем, барыня, — Парашка стала настойчивей. Так, притворно-ласково, с темным жадным блеском в глазах, заманивала ведьма в свой домик Гензеля и Гретель. И, потеряв терпение, она подошла и дернула меня за рукав.

Ей не удалось убить меня днем с помощью яда, и теперь она прельщает меня, чтобы под покровом ночи пырнуть ножом и сбросить в канаву? Я все еще колебалась. Я справлюсь с ней, если она решит напасть, но если в какой-то момент я оплошаю, что станется с моими детьми, что их ждет — полное и беспросветное сиротство?

— Да скаженная, что ты делать-то будешь! — с раздражением, но совершенно не зло рявкнула Парашка, и я решилась, сделала шаг — и застыла. — Идем, идем, пускай спят барчата, нам недалече! Не топай только, тихонечко ступай, — и она подтолкнула меня в спину.

Еще загадочней, если Парашка собирается выманить меня на улицу, чтобы никто не узнал. Она не взяла свечу, мы вышли в коридор и оказались в полной темноте, и лишь сейчас я сообразила, что старуха все это время шастала вот так, на ощупь. Страхом то, что испытывала, назвать я не могла, но неприятное, как гусеница, за пазухой извивалось чувство без названия. Отшвырнуть и прекратить сию же секунду, но… нет.

Я зашипела, едва ступив по коридору — я различала контуры стен и акварельные проплешины там, где были окна, быстро идти я не могла при всем желании, а Парашка торопила и требовала, чтобы я не издавала ни звука. Я ведь всегда успею закричать, верно? И знаю, что кричать, чтобы сбежались все домочадцы — «пожар», это разбудит даже мертвого.

Не исключаю, что кто-то мертвый в этом доме снова есть.

Коридор, дверь в зал, проход в кухонный коридорчик, тяжелая дверь на лестницу — мы шли к черному ходу, и я гадала, может ли там оказаться в это время хоть одна живая душа. Окно на лестничной площадке светилось холодным призрачным пятном, я спустилась ниже и разглядела ущербный месяц, смотревший на меня. Парашка не позволила мне прохлаждаться, опять пнула в спину, но мы шли вовсе не на двор.

— Ну куда, куда, малахольная! — запричитала Парашка, дергая меня в проход, ведущий к моей бывшей комнате, и от досады я скрипнула зубами и обругала саму себя. Всего-то какое-то барахло валяется еще в комнате, а что нянька не поставила меня в известность — настоящая Липочка могла повод для такой таинственности знать.

Оставшийся путь до двери я уже насмехалась: Парашке не позавидуешь, барыня, резко съехавшая с хорошо знакомых рельсов, это проблема. Пускай, главное, чтобы с рассудком не простилась сама Парашка, сумасшедшие обычно очень сильны.

— Ну вот и пришли, матушка, чего упиралась? — в ухо мне выдохнула старуха, лягнула дверь и бесцеремонно впихнула меня в комнату, а мне оставалось онеметь, окаменеть и проклясть все на свете.

На столе прыгал потревоженный нашим вторжением огонек свечи, а рядом скалой застыл Евграф, и сбежать от двоих у меня не было никаких шансов. Парашка перекрывала мне путь к спасению, Евграфу руку протянуть, чтобы меня сцапать, а здесь, в подвале, никто не услышит, хоть оборись я или в самом деле гори все синим пламенем.

— Ну стала, матушка, что стала? — заворчала Парашка, снова меня толкая вперед, и посетовала сообщнику: — Что с ней делать прикажешь? То кидается, вон, на благодетельницу с канделяброй, а то стоит! Барыня, а барыня! — безнадежно гаркнула она мне в ухо так, что я вздрогнула. — Тьфу!

И мне прилетела несильная, но отрезвляющая пощечина, за которую я, впрочем, была благодарна и огрызаться не стала — потом, пусть пока продолжает считать, что я чокнулась. Но Парашка, теряя времени, отпихнула меня в сторону, ткнула кривым пальцем в сундук:

— Давай!

Я же в сундук не влезу, как ни складывай? Евграф поднатужился, уперся руками в крышку, затрещали доски пола — я поразилась, насколько тяжелый сундук, ведь он уже пустой, какого черта его сделали таким неподъемным? Евграф пыхтел, Парашка командовала, и наконец моему взгляду предстал обшарпанный, занозистый пол, в темноте ничем не отличавшийся от прочего в комнате. Парашка отодвинула теперь Евграфа, присела, начала ковыряться в досках, ничего у нее не выходило, и продолжать пришлось все тому же Евграфу. Я послушно ждала, хотя закрадывались подленькие мысли, что если не в сундуке, то под досками моему телу достанет места.

— Ну, пошел отсель! — взволнованно крикнула в спину Евграфа Парашка и, не дождавшись толком, пока тот отойдет, нырнула по локоть в образовавшуюся щель. Что-то звякнуло, и я… — Ну вот, целехонькое все, а ты говорил — дурная затея да дурная. Сам ты дурной.

Парашка выпрямилась и сунула мне бархатную тряпку, облизнувшуюся длинным золотым языком. Я подхватила матово сверкающую цепочку, потянула за нее, тряпка мягко легла мне прямо под ноги, а в руках у меня осталась увесистая брошь, скрепляющая драгоценные цепочки.

Стеклярус или бисер. Я потерла грани мелких камней пальцем, Парашка скуксилась, на меня глядя, и снова занырнула в щель в полу.

— Дай-ка тряпицу какую! — велела она Евграфу. — Вон, на кровати глянь! И сюда ее. Ноги-то убери, раскорячился, как пенек! Вот, матушка, все честь по чести, и не смотри на меня, благодетельнице-то ручки не жгло, поди, сирот обирать, а надо было мыша ей в ларь киднуть, да Евграшка отговорил, мол, вонять будет, а так, глядишь, еще сколько не хватится. Ну так хватилась и хватилась, а место тут укромное, все свое лучше к себе поближе держать. И не вздумай отдавать, матушка, ничего благодетельнице! Не ей дарено, не ей владеть.

Парашка брызгала слюной, губы растянулись в оскале, но выглядела она бесконечно довольной. У меня даже мыслей не было никаких, в такой я была прострации.

— Не вздумаю, — хрипло пообещала я. Список того, что мне законно принадлежало, я помнила плохо, но драгоценностей Парашка вытащила больше, чем в перечне было строк. Может быть, он изначально был неполон, а может, там было указано только все самое ценное. — Почему мой муж это все не продал, не знаешь?

Почему я из всех вопросов задала самый сейчас неважный?

— Жене дареное — женино и есть, — отрезала Парашка и, отряхиваясь, выпрямилась. — Хочешь, сама смотри, осталось что в полу или нет.

Я кинула брошь к остальным украшениям и из вредности опустилась на колени, все еще думая, что наступило самое подходящее время, чтобы ударить меня по голове, и на этот раз без пощады. Под насмешливым взглядом Парашки и бесстрастным — Евграфа я шарила рукой по изумительно сделанному тайнику — ни единой щербинки, ни одной задоринки, кто-то отшлифовал доски на зависть любому краснодеревщику.

Больше в тайнике не нашлось ничего, и я поднялась. Сказать мне обоим было нечего.

— Спасибо.

— То-то, — захихикала Парашка и обменялась разбойничьим взглядом с Евграфом. — А то расщедрилась, матушка, и сама впроголодь, и барчата впроголодь. Так и не заикалась про золото свое, а то за два дня затвердила, ну, думаю, так пора!

Ко мне окончательно вернулось ощущение реальности. Я дернула Прасковью за руку и, когда она повернулась ко мне, заключила ее в объятья.

— Спасибо, нянюшка! — прошептала я. Чуть позже я осознаю, что мытарствам конец, нужна еще пара минут. — Прасковья ладно, но ты, Евграф?..

— А как я, барыня, перед покойным барином да барыней покойной ответ держать буду, когда час мой придет? — слезливо вопросил он и развел руками. — Как барину Николе Львовичу скажу, что, мол, барышню, дочь любимую, единственную, да сестру его балованную, заобидеть кому дозволил? Мне барин Никола Львович как велел? Барышне слугой быть, как ему был доселе, а неначе быть битым да проклятым! Я, барыня, вечно по Лесу Черному мыкаться не хочу, слово да долг свои знаю!

Парашка высвободилась из моих рук, встала, оттопырив зад, принялась собирать украшения в узел. Я шмыгнула носом — выходит, Евграф, как и Прасковья, мои слуги, и родители и брат — у меня был брат? — отправили их со мной, когда принесли меня в жертву. Жестокость, приправленная благородством, и что бы я делала без своих людей?

— Завтра, — веско наказывала Парашка Евграфу, виляя задом и стараясь не звенеть драгоценностями, — с утречка, пойдешь к купцам, подводу спросишь, да куда ехать — не говори, а скажи, что ввечеру барыня рассчитается. Да подводу, смотри, крытую бери, а я скажу, что барыня к колоннам поехала, да и повод хорош, за Зинку Всемогущую упросить. А там барыню в банку спроводишь, да смотри, чтобы не увязался никто!

— Да кто за мной, нищей, увяжется, — пробормотала я, облизывая пересохшие губы и сцепив руки перед собой.

Я могу заложить украшения, а могу и продать. Сколько бы ни было у меня долгов — у меня лично, не у покойного мужа — я их даже закрою, поскольку мне понадобится поддержка и Обрыдлова, и прочих купцов. Я завтра же съезжу в эти ряды, и я не я, если не найду им применение. Лакшери-сегмент я не потяну, если я правильно представляю, то одна товарная единица в этих рядах стоит, как все, что сейчас так трепетно сворачивает в узел Парашка, но не люксом единым стоит этот мир, как не люксом единым стоял в мое время. Книжный магазин, канцелярские товары или что-то похожее — то, во что я имею финансовую возможность вложиться.

— Завтра, как из банка выйду, Евграф, поищешь квартиру, — сказала я, и все еще происходящее казалось мне сном каким-то. — Такую, чтобы мне с детьми и тебе с Прасковьей жить.

— А Лариса Сергеевна как же? — удивленно пробасил Евграф, и я чуть по лбу себе с размаху не саданула. Как в его голове одновременно уживается кража и верная служба — неведомо. Даже ему самому, скорее всего.

— Перебьется, — хмыкнула я, а Парашка, затушив свечу и оставив нас в полном мраке — ведьма, черт бы ее побрал! — заторопила на выход.

Мне по-прежнему этот мир казался полным тьмы. Не образно, в прямом смысле: едва гас хоть какой-то свет, и я терялась, почти впадала в панику, и, мелкими, нервными шажочками переступая за Парашкой, я думала, что любой из местных обитателей от яркого моего мира легко мог сойти с ума. Светодиодные лампы, неон рекламы, вспышки камер и телефонов — против робких, дрожащих огоньков и темноты, подступающей отовсюду.

Но и Парашка, и Евграф без труда ориентировались там, где я растерянно замирала. Я была убеждена, что они прекрасно видят все, что их окружает, пусть контуры, очертания, но видят, а я брела наугад, вытянув руки и проверяя каждый свой неуверенный шаг.

И лишь месяц следил за нами с высоты, совсем ничему не дивясь. И в нашем заляпанном окне он видел то же, что и веками до этой ночи — людей нечестных, вороватых, бесстыжих, зато искренних в своих намерениях и ни в чем не раскаивающихся.

Я, по крайней мере, не раскаивалась ни в чем и пообещала себе вознаградить и Прасковью, и Евграфа. Они оба легко могли потихоньку продать мои цацки одну за другой, и никто бы их не уличил и не схватил за руку.

Парашка, идущая с прижатым к груди узлом, открыла дверь, ведущую с лестницы в коридор кухни, и впереди вспыхнул огонек такой яркий, что слезы мгновенно расплавили мне зрение.

— Ты что там в узле прячешь, Прасковья? Лиса старая, а ну дай сюда!

У людей много масок, для каждого встречного найдется своя. Мне демонстрировали заискивающее раболепие, перед старухой-нянькой Домна показалась знающей свое место в этом доме экономкой.

— Не твоего худого ума это дело, — процедила я, входя в туманный желтый круг. Явление Домны, когда Парашка так добросовестно выверяла, кто в доме спит, а кто нет, было ожидаемым, если вспомнить, что она успевает бегать к дочери, пока хозяйка почивает.

Но мы покинули комнату, оставив открытым тайник, и это упущение. Может, Евграфа за моей спиной Домна и разглядела, а может, и нет, но незачем вызывать лишние кривотолки. Тем более не нужно, чтобы Домна сунулась туда, куда ее никто лезть не просил.

— Евграф, вот Домна дверь тебе придержит, спустись и принеси, что в комнате осталось, — негромко приказала я, надеясь, что он поймет. — Кровать мою, как раз Прасковье сгодится.

— Как велите, барыня, — отозвался Евграф и затопал вниз. Домна переводила взгляд с меня на Парашку, и выражение лица у нее менялось с холуйского на высокомерное.

— Прасковья, дай сюда, — протянула я руку и внутренне взмолилась — лишь бы драгоценности не выдали сами себя, не выпали, не издали ненужный звук. — Иди на кухню, лохань возьми и воды налей, только теплой! Исподнее дорогое, испортишь — высеку.

Весь мой опыт подсказывал, что в поговорке «муж и жена — одна сатана» огрех, куда лучше она подходит няньке и ее воспитаннице. Парашка с поклоном, не преминув лягнуть Домну как бы случайно, вручила мне узел.

— Да что ты, матушка, забижаешь, когда я исподне портила? — возмутилась она с непритворной обидой. — А что высечь, так как барин покойный, батюшка твой, меня за рубаху свою шелкову сек, так боле так сечь и некому! Рука у барина была — ой, тяжелая!

Она благоговейно всхлипнула, для убедительности пустив слезу.

— Таких бар, матушка, нонеча не сыскать. Иди, все состирну тебе чистенько.

Парашка повернулась, Домне досталось пинка еще раз, и я подумала, что стоит расспросить старуху, чего они не поделили. Липочка, чья жизнь из неги и довольства превратилась в сплошные эмоциональные, черт бы их побрал, качели, вряд ли видела дальше своего нелюбопытного носа. Но, как верно заметила все та же Домна, в этом доме все очень внезапно сошли с ума.

— Из приории приезжали, барыня Олимпиада Львовна, — тихо молвила Домна, мигом потупив взгляд. — Лариса Сергеевна не приняла их, сказала — неможется, а Прасковья ваша, дурная, никакого почтения не оказала!

Вражда у них обоюдная, и на что Домна надеется? Подхалимаж, верно, не давал сбоев с прежней затюканной Липочкой, у меня же просящие, с отблесками свечного пламени глаза вызывали отвращение.

— Не до почтения ей, а из приории как приехали, так и уехали. А ты стой, пока Евграф поднимется, дверь ему держи, — напомнила я Домне и тоже ушла. Сердце неприятно и нервно дергалось от того, что все могло бы кончиться совершенно иначе, хотя если вдуматься, я никому бы не отдала свой трофей. Ни Ларисе, ни призраку мужа, ни самому императору, взбреди ему в голову посетить наш пропахший крысами шалман.

Дети спали, и я обессиленно шмякнулась на стул, прижимая к себе драгоценности. Адски хотелось пить, но пока не пришли Парашка и Евграф, я так и сидела истуканом. Евграф, оглядываясь на кроватку с малышами, старался производить как можно меньше шума и оттого топал, как стадо слонов. Он ставил у стенки кровать, а Парашка с помощью лохани и тряпок превращала подлинное богатство в мечту тряпичника, и священнодействовала она как заправская чернокнижница.

Идеальный план, и ведь она поняла меня с полуслова — вот лохань, вот вода, и украшениям влага не повредит, а на вид — в тазу плавает замоченное белье. Парашка отошла на пару шагов, наклонила голову в одну сторону, в другую, оценивая маскировку, решительно полезла в разложенные раньше стопки вещей, вытащила мои заношенные панталоны и бросила сверху, примяла. Евграф нижним барским бельем смущен не был, дождался, пока украшения будут надежно спрятаны, и вышел, крадясь на цыпочках.

— Безупречно, — растянула губы в слабой улыбке я, поднимаясь, и шатаясь пошла к кровати. День долгий, силы уже на исходе. — Проси у меня что хочешь, Прасковья. Все выполню.

— А курочек да уточек, матушка! — моментально сориентировалась она. — Вона Евграшке скажу, чтобы квартерку искал с сараюшкой. Да? Больно уж курочек своих охота. Моих-то помнишь, матушка? Цыплятков помнишь? Не вытащить тебя было малую из сараюшки!

— Помню, — соврала я, пытаясь расстегнуть пуговицы на лифе. Где-то я читала, раз пуговицы спереди, стало быть, владелица платья небогата, или то касалось более древних времен?

Комната и макушки моих малышей расплывались. Я плохо соображала, два дня — неужели прошло всего два дня? — и столько событий, что я забыла, кем я была, где я была, и некогда было оплакивать, что я потеряла. Все, что было теперь для меня важно, сопело рядом, только руку протяни, и отмокало под панталонами.

К важному прибавить ехиду-няньку и Евграфа. И эти двое стоят целой армии. Парашка, что-то приговаривая, раздевала меня, а я уже падала головой на подушку и обнимала детей.

Что-то мне принесет новый день.