Вдова на выданье

Глава двадцать третья

Ее подменили не после смерти брата. Ее подменили после смерти сестры.

Утонула не Клавдия, а Лариса. Почему Зинаида спасала меня — кто знает, может, сама Лариса крикнула ей о том. Сердобольная несостоявшаяся монахиня, благодетельница, не зря же Парашка твердит абсолютно не подходящее этой мегере слово. Лариса пожертвовала собой, у меня ведь двое детей. Может, вот и причина, почему бедной Зинаиды нет больше в живых. Кто знал, что в лодке со мной была не Клавдия — Евграф убежден, что во второй лодке плыли Домна и Лариса…

Домна. Черт возьми, Домна. Убрали всех свидетелей, вольных или невольных. Всех, кто что-то подозревал. Успевал проговориться, обмолвиться. Парашки тогда с нами не было, она осталась дома с детьми, что спасало ее — но спасало ли, не ей ли предназначался яд, она все подметала за капризульками-подопечными, которые не пили ни сливок, ни молока.

Убийца расчетлив и изворотлив, сколько у меня было кандидатур, кое-кто уже сам стал покойником. Я терялась в догадках, шарахалась от собственной тени, не знала, как уберечь детей.

Имя не лжет. Она оглянулась. Много месяцев она сдерживала себя, одергивала и очень боялась услышать — «Клавдия!», а я застала ее врасплох.

«Милый соколик Николенька…»

Писала ли письмо Лариса, как знать, но залитую воском безграмотную записку накарябал другой человек.

Иных доказательств нет, много людей говорили разное, я плохо помнила их слова, но в этих рассказах нестыковки, и их достаточно. Я попала в яблочко, не целясь, почти шутя, и как гора у меня с плеч свалилась. Рассыпалась, завалила камнями ноги, не двинуться, не сбежать.

Капкан и для добычи, и для хищника.

— Ты убила всех, кто знал или догадывался, что ты — не Лариса? — Я распахнула дверь и привалилась к косяку. Клавдия считает, что в доме никого, кроме нас, нет, но в темноте прячется верная мне Прасковья, которая — да провалиться на этом месте! — в преклонные годы способна не только сундуки шпилькой вскрывать. — Я не выдам тебя, но зачем эта подмена, зачем столько смертей, чего ради, мы же нищие!

Она могла заорать, что я ее перепугала, что сестра — Клавдия — давно мертва, что мне мерещатся усопшие, но она слушала не шевелясь. Разоблачение вышло эффективным.

— Ты помешалась, — разлепила она наконец синие губы. Под глазами набухли синяки, и кожа обвисла на лице — в ее-то возрасте. — Липа, ты сошла с ума.

Выдавать желаемое за действительное легко, разочаровываться — опасно. Я поспешила с выводами, просчиталась? Этого просто не может быть.

— Это ты сошла с ума, сестренка, — возразила я. Из коридора донесся скрежет, и вряд ли это крысы, это Парашка нашла кочергу потяжелее. — Ты написала, что тебе страшно. Лариса писала грамотнее тебя. А еще я, разумеется, помню, кто со мной в лодке плыл.

Клавдия качала головой с таким сокрушением, что я могла бы признать, что ошиблась, но отчего-то уверенность крепла. Это Клавдия. Были две сестры: душенька, едва не ставшая монашкой, и злобная стервь. И вот они поменялись местами.

Зачем или почему?

— Ты без разума была, Липа.

— Ну так и без разума, — ласково хмыкнула я, меняя позу и не спуская с Клавдии взгляд. Пока она стоит, но в любую секунду решит, что пора и меня отправлять следом за остальными на тот свет. Господи, молодая женщина хладнокровно прикончила стольких людей, и я удачно спускалась в погреб — никак нельзя было упустить момент. — Была бы без разума, ты не ударила бы меня.

Обрюзгшее лицо Клавдии дернулось, как от тика, и снова она затрясла головой. Неуловимо, необъяснимо, но что-то мелькнуло в ее глазах, и я поняла, что заблуждаюсь. Было ли у нее время расправиться со мной и вернуться к Харитону и детям?

— В тот день, когда от купца Обрыдлова за сыном моим приехали, — напомнила я, стараясь не растерять самообладание.

Зачем она заняла место сестры, для чего? Никаких предположений. Смерть Ларисы — несчастный случай, а может, это я должна была умереть — вмешалась бедная Зинаида.

— Я никого не убивала, Липонька. Никого. Не взяла бы я грех такой. Замолчи, и ты греха на себя не бери, не обвиняй огульно. Мне страшно, тебе неужто не страшно, нет? — она всхлипнула, сгорбилась, закрыла лицо руками, и бормотала дальше в ладони так, что я с трудом разбирала слова.

Сестрам досталось кое-что от родителей, но смерть Матвея не повлияла на это наследство. А мой новый брак — да, мой второй брак давал Клавдии выгоду, но убивать нескольких человек из-за выморочных рядов?

Убивать меня вообще нет никакого резона, скорее нужно было помочь умереть Авдотье Ермолиной, чтобы выдать меня замуж уже, вдову за вдовца.

— Ты да я, а прочие сгинули. Сестры да братья с приории, на них рука нечестивца не подымется, да и знать они не знают, кто мы да что мы… Всех убили, Липочка, всех. Ты, — она нервно всхохотнула, но продолжала ровным глухим голосом, спрятав лицо, — это ты. Больше некому, ты и лодку раскачала, и Зинаиду отравила, и Домну удавила. Я осталась. А ты помнишь, что Лариса в лодке с тобой была. Значит, ты. И Матвея извела. Молва про тебя верная. Пощади меня, Липочка. Пощади, я уеду. Никому не скажу, ни единому человеку, да и не поверит никто, что рука твоя немощная не дрогнула. Никому, никому не скажу, никому…

Ноги Клавдии подкосились, она осела на пол, все так же закрывая лицо и гундя себе под нос. Я разобрала еле слышные шаги Парашки — умеет подкрадываться, старая язва! — и оглянулась. Старуха стояла в темноте не дыша и сжимала топор.

Обвинения Клавдии так же логичны и так же бездоказательны, как и мои. Интересно, кому из нас верит Парашка, или она ухмыляется, потому что сейчас порешит обеих?

Я вспомнила, для чего старуха была мне нужна, и одними губами прошептала: «Скройся!», после чего подошла к Клавдии, присела рядом с ней, обняла. Плечи ее напряглись, дыхание прекратилось, но она не отстранилась, не вырвалась с криком от душегубицы.

— Убей и меня заодно, Липочка… Жизнь не мила!

Я встала и потянула Клавдию за собой, и она покорно поднялась, дрожа и всхлипывая. Я обняла ее за плечи и повела, досадуя, что никак не выжму из себя слезу, и надеясь, что вот сейчас не сверкнет надо мной карающее лезвие топора.

Клавдия обмякла, смирившись, а может, помня, как я ее трепала за космы, и если я ей удавку накину, она шлепнется на колени, мне останется довершить начатое когда-то. Может быть — потому что все может быть! — Липочка приложила руку к смерти мужа, неизвестно, как хлебный цвет влияет на мужчин. Может, Липочка раскачала лодку, и я уже никогда не узнаю, зачем ей потребовалось избавляться от доброй золовки. Но ни смерть Зинаиды, ни смерть Домны не были делом моих рук.

В комнате, где когда-то я рванулась защищать своего сына, я усадила Клавдию на первый подвернувшийся стул. Она шумно вздохнула, подняла голову, взгляд был пустой.

— Ты убьешь меня тоже?

Я помотала головой.

— Ты стала другая.

Да, стала. Я больше не я, но тебе ни к чему это знать, потому что пока ты в своем уме, а иначе либо я окажусь в сумасшедшем доме, либо ты туда отправишься, и нетрудно угадать, на каком варианте я стану настаивать.

— Я мать. Я защищаю своих детей. Я осталась вдовой, мне пришлось измениться. Даже, — я сделала жест рукой, словно накручиваю на нее что-то, и Клавдия съежилась. — Ладно. Если я принесу воды, будешь пить?

Она сперва дернулась в ужасе, потом передумала и кивнула. Я шла на кухню и думала — не замыслит ли она недоброе, пока меня нет.

Но Клавдия сидела, сгорбившись и уткнув ладони между коленей. Воду она выпила, я поставила чашку прямо на пол, с содроганием вспоминая запустение и грязь, увиденные на кухне. Тысячу лет там никто не прибирался, и крысы с пронзительным писком кинулись врассыпную, услышав мои шаги.

— Кто мог всех убить? — спросила я. Я стояла над Клавдией и разглядывала ее макушку, и волосы она не мыла уже… давно, и смерть Домны тут ни при чем, возможно, дров в доме нет. — Моего мужа, если его убили. Доктор сказал, что у него живот излился… Ларису, если это была не трагедия. Зинаиду и Домну. Кто?

Клавдия смотрела на грязный пол. Страх умереть небеспочвенный, а безропотность мнимая, понять бы, к чему она. В чем причина — месть? Кто-то мстит Мазуровым? Зинаида лишняя. Это если она не случайная жертва, и очень долго убийца нарезал круги вокруг Домны, зато и действовал уже наверняка.

Леонида тоже должна была умереть, ее пощадили или попросту не добили?

— Боязно мне одной, а совсем уж невыносимо, когда ты рядом, Липонька. Здесь сердце мое разорвется от ожидания смерти, а с тобой ждать не придется.

Я выпрямилась. До великого искусства Прасковьи обеим нам далеко, фальшь в патетике прорывается.

— Мне уйти? — холодно осведомилась я. Клавдия тоже расправила плечи, сжала губы, взглянула на меня снизу вверх.

— Если ты продашь этот дом, если дашь мне денег, я уеду. Никому ничего не скажу, Липа, никому ничего.

Я продам?.. Ах да, это все принадлежит моему сыну, Клавдия тут никто и звать никак.

— Надо продать дом, сестренка, как ты права, — задумчиво произнесла я, наблюдая, что там, в притворно потухших глазах моей злодейки-золовушки. Ничего, ни злорадства, ни торжества, ни беспокойства. — Деньги нужны, у детей одежда поизносилась. Поспрашивай окрест, кому склад надобен?

Быстро с людей слетают маски, а самообладание у Клавдии все же не то, чтобы со мной тягаться, пусть до ее лицедейства мне далеко. Она стерла зубы в пыль, превратилась в натянутую струну, полоснула меня ненавидящим взглядом и снова погасла, и все это за неуловимый миг.

— А я? — кротко пролепетала она. — Что делать мне? Оставишь меня без денег, без состояния, без крыши над головой? Выгонишь меня, беспризорную, бесприглядную, перестарка, на улицу?

— Складно поешь. О Леониде ни ты, ни Лариса не думали.

Клавдия шмыгнула покрасневшим, пошелушившимся от бесконечных рыданий носом. Что ее довело до такого состояния — страх? Муки совести? Долги? Вот это теплее, но для меня не новость долги. Что же еще?

— Людской молвы, Липочка, не боишься? — прищурилась Клавдия, сделав вид, что камень не в ее огород был вовсе.

— Я уже ничего не боюсь, — усмехнулась я, но отступила на шаг. Преследуемая жертва уступила место знакомой мне наглой дряни, иметь преимущество, если она на меня в очередной раз накинется, необходимо. — Ни ножа, ни шелкового пояса.

— Языки, Липонька, пострашнее кинжала будут, — предрекла Клавдия. Я покосилась на стол у стены — подсвечник ждал меня на привычном месте, я подошла к нему, но не взяла в руки.

До сих пор я не слышала ни стука, о котором условилась с Парашкой, ни нарочного хлопанья дверью, потому что у старухи терпение было не ахти и колотиться в притолоку как дятел, пока я не опомнюсь, она бы не стала.

Я бы решила, что цель — наследство Матвея. Женечка наследует все, за исключением малой доли Наташеньки, и если бы Клавдия настаивала взять моего сына под опеку, то не было бы сомнений. Но Клавдия с повышенным энтузиазмом стремилась отправить Женю к Обрыдлову и не получала ничего. Либо я, либо Пахом Прович действовали бы от имени моего сына, но не тетка, ни в коем случае не она.

У всех смертей должна быть причина. Матвей, Лариса, Зинаида, Домна, должна быть пятая жертва, чтобы я отыскала убийцу?

Если это не за мной так упорно идет охота.

— Справлюсь и с языками, — рассеянно пообещала я и различила в тишине дома постукивание. Клавдия тоже насторожилась. — Крыса.

То ли я объяснила, что за звук, то ли сообщила Клавдии, кто она есть.

— И да, — я обернулась уже на выходе из комнаты, — если ты решишь запустить обо мне слух, учти, я могу поведать не меньше. Например, что ты — Клавдия, а не Лариса.

— Ты никому ничего не докажешь.

Не докажу, но мне и не нужно. Я не пойму, кой черт тебе эта замена. Из-за того ли, что Лариса могла уйти в приорию — но без света, что бы это ни значило, Клавдия ничего не добьется, в приории правила, их не обойти. А прийти туда как бездомная нищенка она может в любой момент.

— Я и не стану доказывать, — фыркнула я нетерпеливо, — пусть болтают, а ты оправдывайся. Ты же боишься злой молвы.

Из дома я выскочила, как из тюремной камеры, за полчаса провоняв гнилью и крысиным пометом. Парашка, заметив, как я принюхиваюсь к рукаву, скривилась, а потом замахала руками.

— Иди, иди, барыня, иди скорей! — заторопила она, хотя ваньки не было видно. — Достала, что приказывала, вон под дерюжкой. Да дома глянешь, скаженная! Ванька-то где? Садись, пойду кликать этого оглашенного!

Глядя, как Парашка семенит и переваливается, зычно покрикивая на всех, я не выдержала. Слишком долго она возилась, неужели под шумок вскрыла парочку сейфов?

Я поддела дерюжку и нащупала ткань. Все, что Парашка украла, она заботливо завернула в тряпку — старую рваную наволочку. Я повернулась к дому спиной и раскрутила тряпку, несмотря на запрет — указывать она мне еще будет, — быстро перелистала трофеи. Многовато Парашка набрала, как по мне, или это я была невнимательна, или ограничилась одним ящиком, а надо было все вытряхнуть и посмотреть, что там хранится.

Среди кучи разных бумаг попадались и те, надушенные, к «соколику», но их было мало. Безграмотная Парашка забрала все, что нашла, и когда она появилась вместе с ванькой и мы тронулись, я прошипела ей на ухо:

— Я тебя просила взять только то, что духами пахнет, баба дурная! Теперь она хватится писем!

— А я тебе что говорила? — весело окрысилась Парашка в ответ. — До дому потерпеть! А и хватится, на тебя не покажет, ты с ней была, меня она не видала, а пахнет, да все там пахнет. Я с кладовой-то пошла и бумажки всякие насобирала, сунула заместо этих в ящики. Что лежало, когда лежало, куда пропало, пусть сама думает…

Поразительная старуха. Трикстер.

Дети пришли с прогулки, и Парашка помчалась их кормить, а мне уже нужно было собираться, но я закрылась в спальне и вывалила письма на стол. Дрожащими руками, торопливо, задыхаясь от волнения — но еще и от жары, я рассортировывала их по кучкам.

Старые счета. Они были перевязаны, даже след от бечевки остался, и, как легко догадаться, Парашка этой же бечевкой перевязала письма из кладовки. Счета на дом — тот, в котором я жила с мужем, на мебель, на дрова и прочие бытовые расходы. Может, это я привезла с собой, а Лариса припрятала, полагая, что еще могут поступить претензии.

Долго после этого Лариса не прожила.

Письма от родителей Мазуровых, выцветшие почти полностью, и я уже довольно разбиралась в тонкостях, чтобы с уверенностью сказать — жили Мазуровы очень бедно, ну или экономили, или жлобились, потому что бледные чернила — дешевые. Даты десятилетней давности, но я просматривала — ничего важного, паршивый урожай, вороны ягоды поклевали да коршуны потаскали цыплят, цены на дрова такие, что не перезимовать. Впрочем, следующие письма, такие же жалостливые, были написаны весной, так что — ничего, как-то холода пережили.

Документы снова из моего дома — счета, займы, расписки, к счастью, исполненные и погашенные. Листочки, на которых осваивали грамоту сестры. Там, где из-за клякс ничего было не разобрать, размашисто написал кто-то «тупа неимоверно». Странички из тетрадочки Ларисы были…

Стоп.

Я переворошила остатки бумаг. Одно-единственное письмо, ради которого все затевалось, вот оно, не отправлено — то ли написавшая его барышня не отважилась, то ли не успела. «Милый соколик Николенька!»

Под дверью закопошилась Парашка, я шикнула на нее. Кто-то пришел и ушел, капризничали дети — и хотели спать, и показывали характер.

«Душа моя неспокойна. Сколько месяцев миновало, нет от вас ни весточки, ни письма. Смилуйтесь над несчастной сестрой, черкните хоть строчку, как на берегу будете. Приглядываю за Липушкой и детьми, как обещала, соколик милый.

У нас по-прежнему все, вот Матвей захворал, второй день животом мается. Липушка не отходит от него, детки здоровы. Грешу, то Домнины грибы были, но как знать, будьте спокойны, никто их не ел, кроме Матвея. Деньги есть, на месяц нам еще хватит, только Матвеевы дела плохо пошли, так пришлите нам с нарочным хоть немного, дров хоть купить. А у Липочки деньги есть, за нее не тре…»

— Барыня! Да барыня же!

— Что тебе? — простонала я в ответ Евграфу. Домнины, черт бы их побрал, грибы? — Заходи, иди сюда, вспоминай: муж мой что перед кончиной ел?

Евграф заполошно захлопал глазами.

— Госпо… э-э… Всемогущая! Что встал как дурак? Муж мой что ел перед тем, как захворать?

— Да мне откуда знать, барыня? — проговорил Евграф с неприкрытой обидой. Правда, зря я накинулась на него. — Ел, наверное… нашу трапезу всю доктор собрать повелел…

— Так, Прасковью позови.

Но она и сама уже нарисовалась в дверях с каким-то огромным свертком и принялась выгонять Евграфа. Я задала ей тот же вопрос и получила тот же ответ, причем с бумерангом.

— Вот дура, барыня, ну как ни глянь на тебя — дура! Ел, как ему не есть, что он, не человек, что ли, а что ел — да что я, к нему в тарелку заглядывала? Вот тут ты — умница, а тут, — Парашка, ловко перехватив сверток, гулко постучала себя по голове, — как мамка тебя роняла. На вон, держи, суприза тебе какая! Да осторожней разворачивай, порвешь, а ну дай, руки-то все дрожат! Евграшка, дверь закрой, охламон! С коридоры закрой! Пошел вон!

Пока Парашка возбужденно буянила и оглушительно шуршала бумагой, я подпирала стену и думала, что «супризов» хотелось бы как можно меньше и как можно больше предсказуемости и определенности.

Парашка закончила разворачивать сверток и отошла, восторженно ахая, а я тихо радовалась, что прислонилась к стене, иначе рухнула бы как подкошенная.