Вдова на выданье

Глава двадцать пятая

Я подтолкнула детей к подоспевшей Прасковье. Единственным, кто мог переключить всеобщее внимание на явление Ермолиных туда, куда их никто не звал, был Обрыдлов, но он поймал кураж и развлекался вовсю, чужие семейные дрязги его не занимали.

Я с хлебосольной улыбкой отправилась к тигру в пасть, и Агафья плотоядно капала слюной на стол, предвкушая увидеть рагу из меня на своей тарелке, но я смотрела не на нее.

И не на Макара Ермолина, уже понятно, что Липочка могла втемяшить себе в забитую романами голову все, что угодно. Красавец, франт, орел, на лбу аршинные буквы «недоумок».

Опыт, который врезался мне в память так, что, окажись я в блаженном небытие, не узнавая ни родных, ни саму себя в зеркале, его не забуду. Лица людей обреченных забыть нельзя.

Отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие — что бы ни было, какой бы этап ни проходил человек, чьи дни сочтены. Сколько ему бы ни осталось. Какие бы муки он ни терпел. Верующие и атеисты, злые и добрые, раздававшие все, что имели, или с наслаждением стравливающие кружащую коршунами родню. Вверившие жизнь докторам или бабкам с заговорами и зельями. Взрослые и такие, какой была я.

Девчонка, вбежавшая в стылые волны. Я хотела жить. Я очень хотела жить. Все мы хотели жить — и отчаявшиеся, и не теряющие надежды.

Может, Авдотья Ермолина была еще краше когда-то, но я не видела настолько прекрасных женщин. Ни в мое время, когда нельзя доверять ничему, ибо тот, кем ты любуешься, доверился искусному фотошоперу или умелому пластическому хирургу. Тем более мне не нравились портреты льстивых придворных художников или отретушированные фотографии пятидесятых годов.

И почти никогда я не встречала горячечной исступленности в погасшем, невыразительном взгляде. Болезненная маска, натянутая светская улыбка, чудовищное напряжение в теле и еле сдерживаемый крик.

Я подошла, Агафья разжала пальцы, нож звякнул о тарелку. Макар привстал и снова уселся, вроде как и приличия соблюл, и унизил, но черт бы с ним, черт с ними обоими.

— Вечер добрый, Агафья Самсоновна, — дружелюбно приветствовала я вконец осатаневшую старуху. Она кипела, еще чуть-чуть, и крышку сорвет, но пока держится. — Я рада видеть вас у себя в гостях…

Как там вас звать?

— …Господа.

Макар опять оторвал зад от стула, изобразил кривой поклон и демонстративно повернулся к жене. Она улыбалась в пустоту, огромные светло-серые глаза были влажными от непролитых слез, и за три года она привыкла смотреть на невыносимо шумный, пестрый, утомительный мир сквозь мутную пелену.

Кто-то из половых, заприметив, что я почтила столик своим присутствием, подсунул мне стул. Это я хозяйка положения, я владелица заведения, мне слово, но это не все. Я подозвала полового и шепнула, что немедленно принести с кухни.

Не спасет, не поможет, не сразу, но вдруг, я обязана попытаться. Бедная девочка с дурачком-мужем и свекровью, которая ее поедом ест, усугубляя с каждым укусом и без того критическое состояние.

— Мой повар готовит сласти изумительно, — прорекламировала я основную часть меню. Ситуация казалась бы катастрофической, патовой, но Обрыдлов своим сватовством меня так уел, что Агафья осталась на закуску.

Ноздри старухи свирепо раздувались, но после того как мой успех признали Обрыдлов и компаньоны, она не может не понимать: ее слово против моего, я от всего отрекусь, кому из нас скорее поверят — неясно. Но, безусловно, она оскорблена и однозначно будет жалить.

— Благодарствую, матушка, яду-то не поскупилась плеснуть? — елейно проскрипела Агафья, тыча пальцем в недоеденный оливье. К моему удивлению, стол ломился, но не от самых дорогих блюд. — Али опосля удавочку накинешь нам, сонным? Я Макару сказала — поглядим, что мазуровская вдова удумала, а что она удумать-то может, кроме убивства, да вот поглядели и будет. Плати по счету, Макар, да пошли. Из этих рук кормиться — себя не уважать.

Ермолин с сожалением покосился на свою тарелку, засуетился, будто забыл кошелек, сунул руку во внутренний карман поношенного жилета и высокомерно швырнул на стол крупную ассигнацию. Жест гусарский, оговоренный заранее с матерью, прав Пахом Прович: сидит Макарка под каблуком, добро бы под жениным.

— Агафья Самсоновна, на два слова бы вас.

Бесчинство, битье посуды и посмешище мне обеспечены, старуха рискнет сама оказаться посрамленной, но замутит переполох.

— Речь действительно идет о жизни и смерти.

Несколько недель назад я стояла за занавеской в приемной Пахома Провича, тряслась как заяц, нюхала пыль и мышиный помет, лишь бы не выдать себя Агафье Ермолиной. Допускала, что в общем-то ни во что особенно скверное для меня ложь не выльется, хотя старуха выместит на мне все, что наболело. Она наверстает упущенное сейчас, но есть нюанс: любой плевок в мою сторону — реклама, так пусть орет, только не по поводу кухни.

— Глянь, Макарушка, на эту сукину дочь, — неожиданно глубоким контральто затянула Агафья, качая головой и всеми силами желая припахать к концерту сына. — А пела-то, пела, ну что твоя птичка…

Агафья задом отодвинула стул, прочертила ножками царапины на моем идеальном полу, и это зря она сделала, конечно.

— Сядь! — подскочив, глухо рявкнула я, радушно склабясь во все свои молодые, крепкие и, к счастью, пока совершенно здоровые зубы. И плюхнулась на место, перед этим несильно, но обидно толкнув Агафью в грудь. — Захлопни варежку и выслушай! И вы, Макар Саввич, слушайте, если не собираетесь овдоветь.

Объявился половой, долго выставлял перед нами сласти, и мы все трое скалились друг на друга, как голодные волки, и несчастный зайчонок Авдотья вообще не понимала, что происходит рядом с ней.

Я резко двинула корзинку к обалдевшему Макару. Агафья молча исходила на дерьмо. На средства убеждения я не скупилась — когда в руке пистолет, доброе слово необязательно.

— Берите, Макар Саввич, не трясите бородой, вы щедро заплатили за три таких столика. Поди, денежка водится, когда пыль в глаза надо пустить. Берите, берите, — и дождавшись, пока Макар — господи, девочка моя, беги, покуда ног хватит! — выберет и возьмет трубочку, я выхватила ее, разломила, половину сунула в рот и заглотила в один присест.

Агафья примолкла, решив, что я буйная и лучше меня не злить, в зале шум, и не услышит никто, когда — если — я начну ее убивать. Лицо ее пошло малиновыми пятнами, но она не лезла на рожон. Я наклонилась через стол к безучастной Авдотье, Макар вцепился в край столешницы так, что пальцы побелели, я изловчилась и наступила ему на ногу.

— Милая моя Авдотья, — проговорила я проникновенно, водя у нее перед глазами половинкой трубочки, — взгляните на меня, душенька… посмотрите. Я знаю, как вы хотите отсюда уйти, вы сейчас уйдете, но прежде ваш муж и ваша свекровка внимательно выслушают, что я скажу. А еще, если вдруг вы захотите, вы всегда можете прислать ко мне человека с вестью… Сидеть! — гаркнула я, сунула трубочку Авдотье и жирными от крема ладонями хлопнула по столу перед взбрыкнувшей Агафьей.

В другом конце зала громогласно правили бал Пахом Прович с компанией, купчихи столпились возле детской площадки — повернуться я не могла, но слышала визг и хохот детей и возмущенные женские возгласы. Возмущенные — это хорошо…

— Я выдала себя за другую, Агафья Самсоновна, потому что вы, милочка, даже не знали, кого просватали за родного сына, — отчетливо, чтобы до старухи дошло с первого раза, произнесла я. — А мне каково было узнать, что Лариска меня не стращала сговором, а был он на самом деле? Что же ей обещано за утробу мою плодовитую, ты же сама, матушка, на людях шикуешь, а дома, поди, солому ешь? Лариска за сноп соломы меня сторговала? Лиха, а ты, матушка, не раскусила. Ни ее, ни меня после.

Я похвалила себя за нужный тон и выразительность монолога. Агафья кипятилась и мечтала меня, не сходя с места, удавить.

— Вся ваша порода, мазуровская, — гниль, — выдохнула с ненавистью она и, протянув руку, отобрала у невестки злосчастную трубочку, но я успела заметить — ура! — что хоть немного крема Авдотья слизнула. — Сгинуть бы вам всем одному за другим, и то было бы дело.

Это ты о чем сейчас, вешалка? На что намекаешь?

Агафья с видом осужденного на высшую меру запихнула в рот трубочку, уляпав кремом яркий плат. Тыльной стороной ладони старуха утерла губы и какое-то время сидела, прислушиваясь к себе, похоже, рассчитывая при всем честном народе сыграть в ящик, но никаких признаков отравления не проявлялось. Отчаявшись помереть, Агафья набычилась на меня, но я тоже сидела жива-здорова.

— Вы все слышали, Агафья Самсоновна. Не нужен мне брак даже с работящим, тверезым умницей Силой Карпычем. На кой мне сдался ваш ледащий Макар, может, Лариска объяснила? Макар Саввич, я не договорила! Авдотье нужен воздух, как можно больше воздуха. Вам нужно гулять с ней, даже если она не хочет. Возить ее на коляске, в парке пусть ходит, самой первое время трудно будет, так водите. Вы или Макар с ней ходите, от него так меньше вреда, а вы, матушка, стойте в лавках. Глядишь, и дела поправите.

Помочь малышке никто не в силах. Она почти не ест, наверняка плохо спит, первое время раздражалась, много плакала, и эта тухлая сельдь орала на нее, вместо того чтобы пригласить доктора. Какие, к чертовой матери, доктора, что они могли прописать? Мертвому припарки?

— Завязывайте с балами, гулянками и вот этим вот, — я подняла купюру, помахала ей перед носом Агафьи, потом Макара, а потом ничтоже сумняшеся сунула ее в декольте. — Ваша невестка плохо ест? Кормите ее понемногу, но часто. Заставляйте есть. Жирная морская рыба, постная говядина, орехи, побольше фруктов и овощей. Купите ей велосипед…

Старуха окончательно меня записала в психи. На ее лице появилось выражение благотворительницы на премиальном джипе, жертвующей юродивому два рубля.

Депрессия не всегда появляется от измены мужа или невыносимых утрат. Иногда это отказ организма работать как следует, в бизнесе сплошь и рядом, слишком нагрузка велика. Случай малышки Авдотьи запущен, скорее всего, что безнадежен, может, немного она очнется, пробьет кокон, когда каждый день — это рассвет и закат, между ними — нестерпимое бытие, а ночью — непрекращающиеся кошмары, влажные смятые простыни, смутные тени на потолке и нет никаких сил ни уснуть, ни подняться с кровати.

— Не послушаете, убьете ее, — веско сказала я, глядя в глаза Агафьи, и верила она мне или нет, как знать. Я ей казалась ненормальной. — Но, Агафья Самсоновна, вы же можете ее и спасти.

— Где я, матушка, возьму тебе рыбу? — горько ухмыльнулась она и дернула плечом.

— Морскую, — с нажимом повторила я. — Жирную. Впрочем… подойдет и рыбий жир.

Авдотья не живет, а пытается существовать. Только ли Агафья довела бедную крошку до изнеможения, не перестарался ли Макар с любовью? Оправдывает ли его ничтожество его любовь?

Рука липкая, жирная, если я вытру ее салфеткой, будет это оскорблением большим, чем если я оставлю как есть? Я взяла тарелку с еще горячими слойками и эклерами и протянула ее сначала Авдотье, потом, когда она тревожно и заторможенно, поверхностно трудно дыша, взяла слоечку, предложила сласти Агафье.

— Мои малыши гуляют с няньками в Девичьем парке.

Агафья растопырила пальцы, присматривая лакомство. Со второй попытки сработало древнее, первобытное — раздели со мной трапезу, я твой друг. Полудикие предки были честнее, конкурентов за территории они не травили, валили прямо так, вместе с мамонтами, а ритуал как в генах засел.

— Каждый день, если дождя нет, — продолжала я, ставя тарелку, и облегчение накатывало обессиливающей волной. Агафья надкусывала эклер и длинным языком тянулась за ползущим из всех щелей кремом, я ловила ее в фокус зрения, от перенапряжения в глазах плясали круги. — Приходите с Авдотьей. Мы будем рады вас видеть.

Возле детской площадки задумчиво стояли несколько разодетых купчих — кто как придворная дама, не отличить, кто, как Агафья, в платке и закрытом платье. Малыши бесились, купчихи не знали, как реагировать, Парашка сидела на «мамской» скамеечке и орудовала тонким крючком. Вызывающее поведение детей ее не заботило абсолютно.

— Ей нужно сладкое, но не варенье и выпечка, а чистый мед, хорошо орехи, — вспоминала я все, чему когда-то, очень давно, учила нас старая повариха, и вряд ли она слышала слово «депрессия», но знала, что питание от хандры может помочь. Не вылечить, хотя бы немного помочь. — И прогулки, движение. И… — я сморщила нос, зыркнула на Макара. Переживет, если любит. — Она плохо спит, пусть какое-то время спит одна, под тяжелым одеялом, в прохладной комнате.

— Диво ты говоришь, — проворчала Агафья, но в голосе звучало любопытство, а с невестки она не сводила настороженно прищуренных глаз. — Откуда про сон плохой знаешь? Она из дому не выходит, Макарка расшевелит, и то от раза до раза… Сидит все, а то лежит цельными днями, и не живая, и не покойница. Чем баба прогневала Всемогущую, да за что?

Резвящихся на площадке детей от нас закрывали то гости, то половые. Женечка взмахнул игрушечной саблей, подпрыгнул и завопил:

— Дракон! Наталинька, вон дракон! А я его!

Дракона не было, это Псой Кондратьевич пробирался к столику, видимо, по пути из царской, чтобы ей разориться, полуподвальной уборной. Но Женя решил, что громила-купец на роль дракона сгодится, и я в ужасе прикрыла ладонью рот, потому что Парашка все видела, но сидела сычом — я тебе все припомню, дырявая ты калоша! Женечка вспрыгнул на бортик песочницы, взмахнул мечом, и я представила, что голову он Псою, конечно же, не снесет, но вот мне головы не сносить определенно.

— О-хо-хо-хо! — вскидывая руки и подхватывая Женечку, захохотал Псой, а потом подкинул малыша над головой и принялся его осторожно крутить и подбрасывать. — О-хо-хо, заборол, заборол, богатырь! Твоя взяла! Ох, заборол!

Женя визжал от восторга на весь ресторан. Никто и никогда не играл с ним так, а его отец… да лучше, чтобы Матвея дети не вспоминали. Агафья хмурила брови, но губы ползли в улыбке, а вокруг глаз бежали благостные морщинки богатой внучатами бабушки.

Она вдруг перестала улыбаться, и я, испытав очередной за сегодняшний день приступ паники, проследила за ее взглядом. Макар так и сидел — грудь колесом, на челе айкью перепелки, но бледная, измученная Авдотья смотрела, как Псой качает Женю, и в глазах ее медленно, нерешительно, но все-таки пробуждалась жизнь.

— Ну, будь по-твоему, вдова Мазурова, — все еще недоверчиво протянула Агафья. — Гляди, как детишки-то… оттаяла!

Стечение обстоятельств, легко не будет, и результата может не быть, но к чему говорить это женщине, у которой в сердце надежда пустила робкие, неуверенные ростки.

— Куприянова, — зачем-то поправила я и получила удар под дых.

— Куприянова? — переспросил Макар, и я едва не заорала — такой у него был мальчишеский, с подвизгом, неприятный голосок, вот на кого он походил — на попугая. Но величав, как премьер-министр. — Вы мичману Николаю Куприянову, часом, не родня? Я в Географическом обществе его слышал, аккурат перед тем, как он на «Форварде» нервегском ушел. Наш государь интерес свой нервегскому королю показал, моряков дал, а мне торговый профит, как пути северные новые откроют…

— Рот-то закрой, лапоть, — каркнула на него мать, и Макар послушно заткнулся. — Уж не позорился бы перед купечеством, профит у него торговый, у тебя мыши последнее зерно пожрали, что зимой не сгнило! Говорила я тебе, матушка ты моя, что он остолоп? — доверительно напомнила мне Агафья. — Ну так сама убедись. Позорище ты мое!

Мне было плевать, что старуха, переписав меня одним махом из заклятых врагов в союзники, опять выставляла в моих глазах взрослого и вполне дееспособного сына дураком. Меня шарахнуло упоминание о зерне, потому что я помнила, отчего хлеб гниет за половину зимы.

И как умирают от этой же самой причины.