Вдова на выданье

Глава девятая

Дети видят и слышат многое, и счастье, что они не могут себе все объяснить, да и не знают, что объяснять нужно.

Я осторожно ссадила малышей с колен, прислушиваясь к звукам в доме. Ничего подозрительного я не слышала и, продолжая напряженно улыбаться, распорядилась:

— Заплети Наташеньке косу и не уходи отсюда, если только пожар не начнется. Поняла? Не оставляй детей ни на минуту.

— Мама! — заканючил Женечка, сообразив, что меня опять куда-то понесло. Ты еще долго будешь расти, солнышко, прежде чем начнешь понимать: иногда приходится оставить то, что тебе дороже всего на свете, чтобы его защитить.

Но как же сложно каждый раз делать шаг за порог, зная, что малыши смотрят вслед!

— Я скоро вернусь, золотце, — пообещала я. — Мама вас очень любит. Прасковья, смотри у меня!

Парашка была не лыком шита, а может, я для нее так и осталась несмышленой подопечной. Прежняя Липочка так точно, а новую она знала какие-нибудь неполные сутки.

— Вот чего тебе, матушка, там потребно? — возмутилась она, принимаясь заплетать Наташеньке косу. — Не вертись, барышня, смирно сиди! Что, барыня, без тебя не помрет? Не она первая, не она и последняя…

Это вот на что она сейчас намекает?

— Вот… дурная, — прошипела я, проглотив слово, которое детям пока было знать ни к чему, и вышла, плотно закрыв за собой дверь.

Сначала странная смерть моего мужа, в которой Лариса обвиняла тихую Липочку, потом смерть Клавдии, потом попытка убить меня, теперь и Лариса при смерти? Кому же выгодно устранить всех — возможно, Домне, но из всего богатства — долги, старый склад вместо нормального дома и ряды, которые даром никому не сдались. А мне нужно быть рядом с очередной умирающей, когда явится доктор, чтобы хотя бы на этот раз не допустить на себя подозрений. Я не могу позволить себя обвинить, не имею права попасть в тюрьму, потому что я оттуда не выйду, какие в этом времени доказательства, какая презумпция невиновности, хорошо если раскаленным железом не тычут в ребра, как век назад, и не подвешивают на дыбе.

В коридоре висела гробовая тишина, и болезненный, приглушенный стон я услышала, лишь когда вошла в ту самую комнату, в которой вчера все началось.

И раздраженный голос Ларисы, сдавленный, будто ее душили.

— Чем доктору за визит платить, дура ты, дура? Мало я на Леонидку твою истратилась? А ты замолчи, встала и пошла работать, ленивая дрянь!

Домна что-то отвечала, но я не разобрала, пока не вбежала в кухню.

— Ой, матушка-матушка, ой, помоги, матушка, помоги! — измученно стонала Зинаида, скорчившись на грязном кухонном полу, и Парашка была права, она действительно сучила ногами, и юбка задралась, обнажив стройные ноги в изумительно новых черных чулках. — Ой, ой, помоги-помоги!

— Тебе что? — крикнула, чуть не плача, мне Лариса, и она сокрушалась не шутя. Что же, с учетом трат, которые у нее уже были, я ее кручину понимала. Слишком много смертей.

Слишком. Много. Смертей.

А то, что я вижу, похоже на что угодно: на перитонит, аппендицит, на колики или камень в почках, на внематочную беременность, в конце концов. Я не врач, и близко у меня нет медицинского образования, но зато есть общий уровень образованности, который в этом времени не снился даже маститым профессорам.

Не обращая внимания на визги Ларисы, я присела возле Зинаиды и заглянула ей в лицо. Она в сознании — уже хорошо, она способна на связную речь, ее не рвет, нет слюнотечения, и важно понять, ухудшается ли ее состояние или стабильно. Что я смогу поделать с этим пониманием, вопрос второстепенный.

— Посмотри на меня! — велела я, но Зинаида меня словно не слышала. Она продолжала стонать, теперь уже в голос, умоляла помочь, взгляд остекленел — ей было безумно больно, губы стали бледными, дыхание — отрывистым и совсем поверхностным. — Где у тебя болит, можешь сказать?

— О-о-ой! — взвыла Зинаида, и Лариса не выдержала:

— Чтобы духу ее не было в доме! — исступленно затопав ногами, завопила она, и я едва не оглохла. Отчаяние в голосе моей золовки было ни разу не наигранным, но только отчаяние, не испуг. — Вон! Сию секунду отсюда вон!

Возможно, Лариса говорила обо мне, но она сразу убежала, рыдая, и вряд ли от сострадания. Я с не меньшим отчаянием допытывалась у Зинаиды, что у нее болит, вспоминая все, что я знала о лечении…

Мои познания заканчивались на одной-единственной медицинской специальности, и то за прошедшие годы наука так ускакала вперед, что нынешним пациенткам не грозило, как мне когда-то, убить химиотерапией и облучением все яйцеклетки.

Может, подумала я, глядя на Зинаиду и не зная, как ей помочь, некоторые виды этой болезни себя коварно не проявляют до поры, но после не оставляют ни шанса, ни времени.

Зинаида дернулась, сильно ударилась головой о пол, скорчилась в новом спазме, ее начало рвать — я еле успела отскочить, ноги задергались хаотично, потом начались судороги… Я метнулась за водой, и это была уже капитуляция.

Мне не в чем себя винить, как бы гордыня ни противилась. Ничем я не помогу со всем своим багажом из сериалов, научпопа и интернета.

Зинаида успела вернуть в кухню поднос, в одной из фарфоровых чашек оставались сливки на дне, я выплеснула их, схватила графин с мутной водой, трясущимися руками налила воду, расплескав половину, а когда выпрямилась, встретилась взглядом с Домной.

Она покачала головой, и я обернулась. Зинаида лежала на полу, не двигаясь, взгляд ее застыл, рот приоткрылся, ноги были поджаты, руки прижаты к животу, будто бы она хотела перевести дух, убедиться, что приступ прошел, встать и отправиться исполнять приказание навсегда убраться из этого дома.

Но Зинаида была мертва, и я на ощупь поставила ненужную больше чашку на поднос.

— Вот так, матушка Олимпиада Львовна, — негромко сказала Домна. — Отмучилась.

Я заправила за ухо выбившуюся прядь.

— Нужно дождаться доктора, что он скажет, — так же тихо отозвалась я. Домна мне не ответила. Я стояла, смотрела на Зинаиду и думала, что в этом доме с детьми мне оставаться больше нельзя.

Вчера пытались убить меня, сегодня… Кому могла помешать прислуга? Если Зинаида — не случайная жертва, то почему она умерла, что-то видела, в чем-то была замешана, что-то знала? Домна тенью маячила за моей спиной, и я надеялась, что она не вонзит мне нож в спину. Вчера у нее был шанс убить меня, куда более подходящий.

Оглушительно что-то рухнуло, я с трудом удержала визг и шарахнулась, Домна, виновато опустив голову, стояла над упавшим подносом и вдребезги расколоченным фарфором.

— Не трогай! — рявкнула я так, что бедная Домна из полуприседа шарахнулась к плите. Я ее вчера здорово перепугала, но мне было не до того, чтобы накачивать себя ложным сочувствием. Я не видела, специально она свернула поднос или от неуклюжести, но догадывалась, что в эту эпоху уже проводили и вскрытие, и экспертизу.

Если несчастная Зинаида выпила яд, это должны установить. Теоретически, а практически могут списать на какое угодно провидение.

Если в сливках или какой-то другой еде на подносе был яд, то кому он предназначался? Моим детям — первая и самая невыносимая мысль, и я стиснула зубы так, что они чуть не закрошились, но Прасковья сказала, что малыши не любят молочное, и я сама убедилась, что творог они есть не стали, хотя и были голодны. Вряд ли для всех оставались тайной их предпочтения в еде..

Меня хотели отравить? Прасковью? Или Ларису? Или того, кто и умер в конце концов?

— Не губите, барыня Олимпиада Львовна! — простонала Домна, пластаясь возле плиты и совершенно не боясь обжечься. — Соберу осколки да выкину тихонечко, может, Лариса Сергеевна не узнает, забудет про сервиз! А узнает…

Мне в голову пришла лихая мысль.

— Скажу, что я разбила, — ухмыльнулась я и выжидающе посмотрела на Домну.

Она замотала головой еще на середине моей благородной до глупости фразы.

— Нет, барыня, не вы, — заупрямилась она. — Соберу и выброшу, а чтобы вас Лариса Сергеевна по щекам била за мою вину, такому не бывать.

Я снова заскрипела зубами. Легче легкого считать всех вокруг дурней себя, но пока меня переигрывали все поголовно. Может, стоит позволить и Домне это сделать?

Рискуя, что она свалится в обморок от отвращения, я опустилась на колени и тщательно принюхалась. Губы Зинаиды были приокрыты, я повела носом, но был ли то слабый запах сливок или что-то еще?

— Барыня… — выдохнула за моей спиной Домна. — Да все как есть помешались в этом доме. Кого узнать-то можно…

Я не торопясь поднялась, подошла к ней, и была Домна бледнее полотна. Она застыла, считая, что, окончательно рассорившаяся с крышей, я сейчас ее просто придушу, и дергаться бесполезно. Но я уловила от ее губ ясную сливочную сладость и расстроенно отошла на шаг назад.

— Кто с подноса ел? — сурово спросила я, пока Домна не опомнилась.

— Я, барыня, сливок выпила… — Домна шмыгнула носом. — Чуточек налила, на донышке.

— А Зинаида что ела?

— Да не время ей, — Домна следила за мной, как кролик за удавом, и я вспоминала не самый приличный анекдот про добропорядочного джентльмена и овцу. Стоило раз показать зубы… — Она вечером, что оставалось, ела, да на утро припасала себе… Пришла, поднос поставила, а потом упала, заверещала… Да примет ее Всемогущая!

Она беззвучно заплакала, я стояла потерянная. На что я рассчитывала — что с ходу расставлю все по местам и поймаю кого-нибудь за руку? Я даже не знаю этих людей, впрочем, они меня, к счастью, не знают тоже.

Я отодвинула Домну от плиты, заглянула в пару кастрюль, которые больше походили на изысканные и какие-то никчемные, неутилитарные горшки. Одна мне показалась чистой, и я, взяв ее, служившую полотенцем тряпку и относительно чистый половник, присела на корточки и осторожно начала собирать с пола осколки и остатки еды.

Домна всхлипывала, я сосредоточилась на том, чтобы не порезаться. Хлеба, кажется, было больше… и сухарей, а творогом и без всякого яда можно запросто отравиться. Любой эксперт моего времени наорал бы на меня, а затем вытряс все из кастрюли и в назидание надел мне ее на голову, чтобы не портила вещественные доказательства, но я легкомысленно понадеялась, что в эту эпоху врачам и судебным медикам наплевать, насколько правильно все сложено и ненадлежащим, кстати, лицом.

Приезда доктора я скоро не ожидала. Бросив прощальный взгляд на утирающую слезы Домну — крокодиловы слезы? — и тело Зинаиды, я вместе с кастрюлей направилась в свою комнату.

Парашка не сидела без дела — пока дети что-то вытворяли со своей жутковатой деревянной куклой, она штопала и наблюдала за играми краем глаза. Я поставила кастрюлю на стол и хлопнула в ладоши, чтобы привлечь внимание.

— Не вздумай отсюда есть и вообще открывать ее! — предостерегла я Парашку. — Там осколки и, возможно, яд. Да, Зинаида умерла, — добавила я тихо, — и думаю, не просто так. Оставим докторам, они разберутся.

— Да как же, матушка, карман держи шире! — фыркнула Парашка, ожесточенно тыкая иголкой в детские штанишки. Новость ее не удивила, кастрюля не заинтересовала. — Как купчина помер, небось, не разобрались!

Я перестала дышать. В смерти моего мужа тоже присутствует тайна, и, может, обвинения Ларисы и Обрыдлова имеют под собой основания? Доведенная до отчаяния Липочка могла пойти на крайние меры, и у меня язык не повернется ее осуждать.

Как спросить, чтобы Парашка озвучила причину смерти моего мужа, а не начала опять попрекать меня слабой памятью?

— Разобрались, — я поджала губы и скрестила на удачу пальцы правой руки. — Ты, баба дурная, не поняла ничего.

— А что не понять, с седмицу животом маялся, выл волком! — выпалила Парашка, и я оглянулась на детей, но их не занимали наши разговоры. — Дохтырь пришел, щупал-щупал, руками развел. А, что они могут, коновалы! Так и помер. А я скажу, и хорошо, и не спорь, матушка, со мной, не спорь! — она сделала последний стежок и хищно щелкнула зубами, откусывая нитку. — А то бы ты поумнела, посмелела да сама его на тот свет отправила.

Час от часу все же не легче. Только я вспомнила кучу диагнозов, которые при здешнем уровне развития медицины были смертельны, как глупая баба взяла и все мне испортила.

— Сиди здесь, смотри за детьми, и только попробуй кастрюлю тронуть, я тебя высеку так, что вставать до самой смерти не сможешь! — Я перегибала палку, но уже отлично представляла, насколько Прасковья своевольная, и лучше заранее обозначить, какая кара ей грозит за ослушание, чем после рвать на себе волосы. — Я скоро приду.

Ларису я нашла сразу — в комнате, где вчера я слышала голоса ее и покойной Зинаиды, и дорого бы я заплатила, чтобы узнать, о чем они говорили. Быть может, и это абсолютно не исключено, Лариса отравила прислугу, подсыпав яд незаметно для всех, пока выплясывала и истерила над подносом. Звучит как очень плохой сюжет очень скверного детектива, но жизнь и не такое дерьмо подкидывает.

Что моя золовушка жила лучше всех нас, было видно по беглому взгляду. Две относительно добротные кровати, застеленные одинаковыми покрывалами, горки сплющенных подушек, солидный комод, шкаф, которому не помешает умелый плотник, пока он не рухнул вместе со всем барахлом, жиденькие занавески на окнах и драный, но все же ковер на полу. Лариса сидела за бюро над пяльцами и, когда я вошла и закрыла дверь, обернулась ко мне лишь на секунду.

— Дошью, пойду прогуляюсь, приберешь тут, — приказала она желчно. — Что Зинка?

— Умерла.

— Хвала Всемогущей, на доктора не тратиться, — проворчала Лариса и переставила пяльцы ближе к свету.

— От чего бы ей умирать, сестрица? — жалобно спросила я. Вышло фальшиво, но Лариса то ли не заметила, то ли я так и должна была пропищать.

— Знамо дело, шляться ей меньше пристало, — Лариса швырнула на столешницу моток ниток, выпрямилась, уставилась на свою неоконченную работу. Корявенько, мастерица из нее аховая. — Вошкалась с приказчиками, вот и… Сестра ее пожалела, приголубила, место в доме дала, потому как за каморку и объедки работать не очередь стоит. А она как была гулящая, так и осталась. Сколько волка ни корми, он все в лес так и смотрит. Позор какой, какой же позор! — она закрыла лицо руками, и я с удивлением отметила, что в ее словах больше действительно непонятного стыда, чем сопереживания.

Да, внематочную беременность я и сама предположила, все, в конце концов, может быть. Лариса подозревает, что какая-то ловкая бабка переусердствовала? Все возможно.

— Скажи мне, сестрица, вот что, — ласково начала я, подходя к ней, и старый ковер скрадывал шаги. — Бусы у тебя красивые. Смотрю — и зависть берет. И стоят, наверное, дорого. Продать, так можно и дом топить, и мебель купить нормальную, и не впроголодь жить.

— Не тебе дарено, не тебе зариться, — просипела Лариса, хватаясь за свои жемчуга.

Я по-цыгански зацокала языком, улыбаясь при этом как можно шире.

— А что мне дарено, сестрица, где оно? — оскалилась я, и вид мой не предвещал ничего доброго. Лариса этого в упор не видит, на ее месте я как минимум выбралась бы из-за бюро, пока я еще не приблизилась и не схватила — да хоть тот же подсвечник. Но теперь поздно, подсвечник вот он стоит. — Колье, фермуары, кольца, диадемы… за такие сокровища можно половину города купить.

Моя рука зависла в сантиметре от подсвечника. Я не собиралась пускать его в ход, никакие бриллианты не стоят того, чтобы окончить свою жизнь на каторге и обречь детей на сиротство, но после того, как удачно вчера я выступила, грех не исполнить на бис.

— В ногах у меня валялась, просила принять за милость, за кров, за стол, — выдохнула Лариса, продолжая терзать жемчуга. — Руки целовала. Забыла?

— Нет, помню. Напуганная молоденькая вдова с двумя малышами на руках. Только что мужа похоронившая. Зима прошла, сестричка, тоска прошла, ума у меня прибавилось, хочу свои драгоценности назад. Ни крова, ни стола, ни заботы, которые ты брату обещала, я не увидела. Ну? — я размяла пальцы, вроде как сподручнее ухватить подсвечник.

Не могла же она все продать, об этом бы непременно узнали все кредиторы. Их немало, судя по всему, пусть суммы долга и небольшие, хотя три тысячи Обрыдлову… Не удалось бы ей сохранить продажу в тайне, на пороге дневала и ночевала бы разъяренная толпа, а может, они и дверь выбили. Харитон считает, что драгоценности запрятал куда-то мой муж, не бог весть какой он ценный источник информации, но все же.

— Я жду, сестренка, — поторопила я. Пальцы обвили подсвечник. — Терпение у меня долгое, ты знаешь, но и ярость отменно хороша. Довольно мне при таких капиталах жрать то, что домовые мыши не доели. Но самое главное…

Я доверительно наклонилась к ее уху, Лариса разжала пальцы, выпустив бусы, и замерла.

— Самое главное, сестреночка, кормить этим детей.

Лариса сидела истуканом, и я, хотя и отыгрывала свою роль, не могла взять в толк, какая ей выгода молчать. Мой муж бахвалился среди купцов украшениями, которые он мне покупал, наверняка они стоили целое состояние. И, что тоже немаловажно, при всех своих долгах и потере всего капитала мой муж не потребовал, чтобы я все драгоценности ему отдала.

Это была такая любовь? Своеобразная, но надо признать, что по какому-то кодексу он полагал, что все украшения — мои, и он на них не претендует.

— Мой муж ни разу не потребовал, чтобы я украшения ему отдала, дела поправить, — тут же озвучила я. — Стало быть, понимал, что в черный день я без куска хлеба с маслом и без крыши над головой не останусь. Вставай, сестра, показывай, где что прячешь, — жмурясь, как кошка на солнышке, пригласила я. — Не дашь по-хорошему, дашь по-плохому.

Лариса сидела, уставившись в одну точку. Я же внимательно оглядывала комнату, прикидывая, где она может прятать украшения. По описи их немало, и пусть кольца занимают места всего ничего, но диадему не сунешь под жиденькую перину, а в бюро…

Свободной рукой я дернула ящик, и Лариса взвизгнула и подскочила. По столу разлетелись из ящика надушенные бумажки, я подняла одну: «Милый соколик Николенька…»

А у Ларисы есть сердечный интерес. Хотя письмо выцвело, вестимо, женился соколик давно и благополучно на ком-то помоложе и побогаче.

Я не успела уловить движение и поплатилась. Лариса проворно вскочила и с шипением стиснула руки на моем горле. Попытка смешная и неумелая, но всерьез, и мне было больно, поэтому я, недолго думая и не стараясь вырваться, бросила на столешницу подсвечник, резко и сильно двинула локтем назад, и хватка на шее разжалась.

Долю секунды я смотрела на схватившуюся за бок Ларису и думала — ну я же давала тебе шанс. Теперь ты охаешь и от сердца плачешь, а сейчас тебе будет еще хуже.

— Не ори, — предупредила я Ларису, стягивая ей волосы на затылке, больше для острастки, иначе она не сможет говорить. — Одного раза тебе, сестричка, хватит, чтобы понять — не надо меня больше злить. Не спрашивай, где я этому научилась. Не узнавай, что я еще умею, договорились? Кивни или мяукни что, а то я думаю, что ты умом от страха повредилась. Ну?

— Мерзкая, — всхлипнула Лариса, и по щекам ее текли злые, обиженные слезы. — Какая же ты мерзкая, погибель ты лютая! Будь проклят тот день, когда Матвей тебя в дом привел!

— Великолепно, часть «не буди лихо» тобой усвоена. Вторая часть — «охал дядя, на чужое глядя». А тетя вопила благим матом.

Крышевавшие мой диковатый бизнес в конце девяностых «братки» выглядели устрашающе. Иногда они деловито шли куда-то по рынку, помахивая утюгом, и я думала — его даже в ход пускать не обязательно, он сам по себе провоцирует желание паниковать. Я сейчас сама себе напоминала черт знает кого — не то Соньку Золотую Ручку, не то главаря рэкетиров.

— Смотри, до чего ты меня довела! — пустила я в ход примитивный козырь, и он сработал.

— У меня ничего нет, — выпалила Лариса, выпучив от боли и страха глаза. — Отпусти меня, у меня ничего нет.