Вдова на выданье

Глава двадцать вторая

Значит, ничего не кончилось с моим уходом? Прав был Евграф, ой как прав…

Прошаркала Парашка, остановилась прямо за моей спиной и запыхтела, и я опять подумала об ее темном прошлом. Пригрела ли я змею на своей груди, бомбу с часовым механизмом, и она тикает, и тикает, и тикает, вот-вот рванет.

— Эй, баба, принеси воды барыне! — приказал городовой, но Парашка, судя по тишине, даже не пошевелилась. — Э, мерзлая!

Надеюсь, это было сказано не мне.

— Это ужасно, — облизывая губы, без малейшего притворства проговорила я. — Нас словно прокляли, столько смертей. Мой муж, моя золовка, потом несчастная Зинаида… Мой брат, пропавший без вести. Мои родители…

— Вы, Олимпиада Львовна, Домну Мазурову когда видели последний раз? — официально перебил меня городовой и пригвоздил к месту слишком суровым для такого мальчишки взглядом.

Я вздохнула. С порога не тащит меня в околоток, спасибо ему и на этом. Как, черт возьми, Домна умерла — задушена, но способов удушить человека масса, и вряд ли в это время способны хоть что-то определить, но если остались следы пальцев, то это явно был мужчина, а много ли мужчин в моем окружении? Разве Евграф.

— Как ушла из дому, — я оглянулась на Парашку, та стояла с заинтересованным лицом, но в разговор не вступала. Ни тактом, ни почтительностью она не отличалась, но, быть может, представитель власти в ее глазах являлся кем-то, уважения хоть сколько-то достойным. — Когда это было? Месяца два назад?

— Да почитай, да, матушка, — отозвалась Парашка с такой учтивой кротостью, что я обомлела, несмотря на воробьем скачущее сердце и заледеневшие руки. — Да слава Всемогущей, что ушли, барыня, вон оно как… И-и-и, пошто же ее, бедную? Взять-то нечего! Ни денег, ни бабьей сладости! У кого же рука поднялась на немощную-то старуху? Поди, мухи не тронула, слови того изувера, батенька, слови, Всемогущая за то тебе благодати воздаст!

Так, ладно, немощная старуха. Главное не забывать, как здорово Парашка умеет ломать комедию, и не поддаваться на горькие слезы и причитания. Я снова обернулась к городовому.

— А-а… — протянула я, но меня тотчас же прервала Прасковья:

— Пойдем, батюшка, пойдем, я тебе чаю налью, время, гляди, ночь давно, небось голодный! У барыни нашей ресторация новая, повар плюшек напек, ты не едал, поди, отродясь такого. Поди, батюшка, поди в дом, я дверь запру, а то супостаты ходят да барчатки спят ужо. Вон туда проходи, батюшка, в кухню! А вон откуда пахнет, туда и иди!

Старая ты притвора, тебе цены нет, и верно барин не продешевил, откупая тебя от каторги. Сколько раз вот так ты его выручала, кто знает? Кто-то когда-нибудь считал?

Я, вероятно, идти за Парашкой и городовым в кухню была не должна, не по чину мне кухонные посиделки, но любопытство сгубило не одну кошку, а если мне отмерено девять жизней, в запасе еще целых шесть. Привыкшая уже к моим выкрутасам Парашка не удивилась, что я уселась на лавку, а городовой мялся, не решаясь присесть, пока Прасковья не усадила его сама.

— Ешь, батюшка… Тощой-то какой! — и она утерла огромную, впечатляющую слезу, символизирующую сострадание к полуголодной и недосыпной жизни полицейского. — Жена, поди, вовсе не кормит! Звать-то тебя как?

Городовой что-то пробурчал с набитым ртом, и я отметила, что этикет предписано соблюдать в местах господских. Кухня к таковым не относилась, можно было жевать и говорить. Скверно было то, что выпечки перед городовым поставили как на роту, и он настроен был сперва насытиться и лишь потом рассказывать, и то не факт, что он разоткровенничается.

Парашка ласково склонилась ко мне:

— А ты, барыня, шла бы к барчатам. Время позднее, спать тебе давно пора. Вон господин околоточный к тебе вопросов не имет, так и иди себе почивай…

Плюшка застряла у бедняги городового в горле. Нахальной прислуги он должен быть повидать за свою недолгую карьеру немало, но Парашка любому давала вперед пару сотен очков. Меня она сверлила многозначительным взглядом, и я догадалась, что стоит ей уступить. При мне городовой ничего не скажет, и придется уповать, что Парашка сказанного не утаит, не переврет и не истолкует в свою пользу.

Поэтому утром я растолкала ее, едва рассвело.

— Что, матушка? — перепугалась Парашка, подскакивая на постели. — Случилось что?

— Случилось, — недобро нахмурилась я и, пока она не плюхнулась обратно на подушки, стянула с нее одеяло и села на кровать. — Рассказывай, что узнала.

— И-и…

— Голову мне не морочь.

Парашка заерзала, потом присела, пригладила старческие седые патлы. Я ждала, но сидела так прямо, что Парашке нужно было сообразить — терпение у меня на исходе.

— Удушили ее, матушка, удавкой. Накинули и удушили. Вчера то было, как нашли ее, остыла она уже. Шла вечером от Леонидки, вот ее и того, — отрапортовала Парашка. — А больше господин хороший не знает ничего, как я ни спрашивала. Да, будет Евграшка допытываться, куда наливка делась — скажешь, что я, криворукая, бутылку разбила.

Я фыркнула в кулак. Не то чтобы жаль, что я простая бедная дворяночка, вдова разорившегося купца, но занятно — будь у меня хоть какой-то шанс сесть на престол, как близко я бы уже подобралась к заветной цели усилиями простой крестьянской бабы?

— А, матушка, запамятовала. Он письмо тебе передал, — вдруг засуетилась Парашка, сползая с кровати, и мне тоже пришлось встать. — Куда я его сунула? Было же! Вот было, сама в руках держала… А сунула я его от сюда…

Она хлопала себя по груди, перерывала груду одежды — несмотря на массу достоинств, Парашка была крайне неопрятной, и в ее закутке царил невообразимый бардак. Я, отступая к двери, уже собиралась приказать ей немедленно все разобрать и письмо отыскать хоть на дне морском, как она вытащила откуда-то маленький бежевый конвертик.

— Вот бумага какая, — сказала она сокрушенно, вертя его в руках. — Начеркана вся. Поди, и чистой в доме нет.

— Дай сюда! — нетерпеливо потребовала я, и так как Парашка с утра страдала нерасторопностью, выхватила у нее конвертик. Обычный лист — я всмотрелась в записи, какой-то старый счет, позапрошлого года, — но сложен тщательно и весь залит свежим воском, еще жиром пальцы измазала.

Парашке ничто не мешало его вскрыть, подумала я, но нападать на нее не стала. Даже если она и грамотная, что успешно скрывает, какая разница, если она мало что делает мне во вред.

Или я благополучно об этом не знаю.

Обратная сторона счета была девственно чиста, если не считать масляных пятен и всего четырех слов, размашистых и корявых. Автор послания скреб старым пером, а может, с чистописанием у него было немногим лучше, чем у меня, но совершенно точно у меня было куда лучше с грамматикой.

«Липынка

мне

очин

срашно».

Теперь и мне страшно, мои глаза, как бы вам это забыть.

— Это нашли у нее? — я крутила записку так и этак, будто пытаясь найти в ней то, чего никогда не было — разгадки. — У Домны?

Парашка пожала плечами, отошла и преспокойно стала собирать космы в подобие косы. Я подняла с пола старую туфлю и положила на знакомый сундук. Что в нем теперь хранится?

— То, матушка, господин хороший тебе от благодетельницы принес. А то как скажешь — у Домны. Да она, поди, такая же неученая, как и я, — укоризненно следя, как я навожу в каморке порядок, прокряхтела Парашка, а я подумала — кто бы принес мне записку, найденную у жертвы преступления, даже если адресатом была бы я.

Мне что-то не нравилось. Словно я забыла сделать нечто важное, или нужное слово вылетело из головы, и подсмотреть его негде, спросить не у кого. Это «что-то» зудело и не давало покоя.

— Собирайся, поедем к Ларисе, — велела я и повернулась к двери.

— А ресторация! — ахнула Парашка. — Ресторацию-то сегодня ввечеру открывать!

— Ну, тебе там точно делать нечего, — мстительно откликнулась я уже из коридора. — Успеем, если не будешь все утро валять дурака.

Парашка в долгу, как водится, не осталась.

— Это если ты, матушка, до вечеру доживешь! — оптимистично гаркнула она на всю квартиру, и последствия ждать себя не заставили. Едва я взялась за ручку двери ванной, как раздалось:

— Ма-а-ама!

Пришлось заняться детьми, и как всегда, вся дурь из головы вылетела, стоило мне схватить на руки малышей. Я прежде удивлялась, как хрупкая невысокая женщина легко несет ребенка лет четырех, теперь я получила ответ. Своих детей можно носить на руках бесконечно. Величайшую силу дают любой матери маленькие, беззаветно любящие сердечки.

В перерывах между возней с детьми я криками выгнала Прасковью в кухню, готовить завтрак. Малыши капризничали, с утра они ели плоховато, и я вынуждена была пойти на хитрость.

— Сейчас с Фенечкой в парк пойдете, а вечером — на площадку, — коварно пообещала я.

— И спать не будем?

— Э-э… не захотите, не будете спать, — сдалась я, зная, что Фенечка, шестнадцатилетняя дочка нашего дворника, большая умница и затейница, умотает моих малышей так, что они заснут уже за обедом.

За Фенечкой я послала Евграфа. Когда я, вертясь как уж на сковороде, запихивала кашу то в Наташу, то в Женю, пришел тишайший Мирон — дома его не было ни видно, ни слышно, — и принес на тарелке под фаянсовой крышкой что-то таинственное.

— Барыня, побалуйте барчат, а то что вы их кашей да кашей, — переминаясь с ноги на ногу, промолвил он. Дети замерли, я подняла крышку и ахнула. Мирон засмущался еще больше. — Рыбка это, барыня, со шпинатом. Не сумлевайтеся, без костей. Хоть одну отыщете, секите меня, покуда не помру.

Я цапнула маленькую, размером не больше обычного куриного наггетса, котлетку, а опомнилась, когда на тарелке из восьми штук осталось четыре. Глотая слюни, я положила детям по две штучки, и вместе с Мироном мы отметили, что котлетки пропали как по волшебству.

— Мирон, — издалека начала я, памятуя, что на беднягу повара сегодня и так свалится чересчур много дел, — а ты можешь…

— Я, барыня, ради вас что хочешь могу, — с торжественным видом негромко ответил Мирон и поклонился. — Вы мне под забором сдохнуть не дали на старости лет — говорите, что душеньке вашей угодно.

Моей душеньке было угодно продемонстрировать первым клиентам детское меню. Поначалу мне не казалось это хорошей идеей, потому что мои малыши могли запросто отказаться есть, но сейчас, когда они внимательно рассматривали тарелки друг друга и опустевшую ту, которую Мирон держал в руке, я решила рискнуть.

Женя первый сообразил, что рыба кончилась, и обиженно заревел. Наташа, которая сперва восприняла это стоически, тут же повторила за братом, и растерянный Мирон убрался восвояси. Наверное, мне от него втихую досталось за неумеренность при дегустации.

— Разбаловала, матушка, барчат, — фыркала Парашка, прибирая со стола, пока я утешала детей и обещала им замечательный вечер, а заодно уговаривала слопать и кашу. — Вот в былое время я слегонца как…

— Поговори у меня, — сквозь зубы процедила я. — Я предупреждала, увижу — белый свет проклянешь.

— Да я что, матушка, как будто не была битой! — всплеснула руками Парашка и тут же вытерла их о фартук — специально, знала, как меня бесит неряшливость. — Как барин порол, ох, как барин порол, так тебе ввек не суметь, хоть стараться будешь! Вот, помнится, я девкой несмышленой гусят пасла…

Я уже была посвящена в эту человеколюбивую историю, поэтому, содрогаясь, выставила Парашку вон, пока и дети не прослушали дивную сказочку. По интонации Парашки они и не поняли бы, что это не поучительная байка, а самая что ни на есть реальность, и лишь по счастливому стечению обстоятельств им никогда не оказаться на месте крестьянской девочки, едва не запоротой насмерть за пяток пропавших гусят.

Наконец я собрала детей, вручила их восторженной Фенечке вместе с целковым, наказав сласти не покупать, а только яблоки; наскоро собралась сама и, буквально вытащив упирающуюся Парашку, вышла на улицу.

Насколько легче была бы задача, будь Парашка грамотной.

— Скажи еще раз, Прасковья. Клавдия Леониду не любила, так? Так, — спросила и сама себе ответила я, когда мы уселись в ванькину коляску, и над нами заботливо подняли капюшон. — А Лариса? Нет, я знаю, что я знаю, ты мне скажи. Я не в себе была сколько времени, сама видела.

Парашка закрутила головой. Она принарядилась, как могла, надеясь попасть на открытие ресторана, и жесткий воротничок драл ей шею.

— Поможешь, возьму тебя в ресторан.

Куда я денусь, за детьми надо присматривать.

— Да как тебе, милая, не помочь, сиротинушка, всеми покинутая! — внезапно затянула Парашка, но осеклась, увидев мое изумленное лицо. Я полагала, что больше этой песни от нее не услышу. — Я тебе, матушка, так скажу. Вот все дело, оно как было?

Она замолчала, а я сделала глубокий вдох и ждала, что дальше. То, о чем мельком подумала я, могло оказаться как правдой, так и ложным следом. Выяснить я это могла одним-единственным способом.

Не то чтобы это сразу вносило ясность, кто убийца и почему.

— Благодетельница, покамест купчина не помер, душенька была. Твои слова, матушка, али забыла? Ты ее душенькой кликала. Душенька, вот так.

Я кивнула. Может быть, все может быть.

— А как помер купчина, ее как подменили. Вот Зинаида покойная: то благодетельница привечала ее, а опосля хоть одно слово ты к ней доброе слышала? А Леонидка, да, Леонидка: выгнала ее благодетельница, это так. Ну, порченая-то девка, матушка, сама знаешь, какой на роду позор. К тому же пузатая.

Дать бы тебе сейчас по шее, дура старая, но по справедливости по шее надо давать всем, начиная с государя-императора, да не вздернут меня на рее за крамольные мысли в адрес помазанника.

Если Лариса хотела стать кем-то вроде монахини, неудивительно, что она поступила так, как ей внушили, что правильно. По тому, что я успела узнать, приория все же не приют Магдалины. Мой просвещенный мир был все так же грешен спустя сотню лет после того благословенного времени, в котором мне теперь довелось жить, и лишь лет за двадцать до моей безвременной кончины на мать-одиночку прекратили брезгливо показывать пальцем, слово «разведенная» перестало было наконец-то клеймом, а об изнасиловании стали заявлять, не боясь осуждения.

— С порченой под одной крышей жить — самим замазаться. Клавдия покойная благодетельнице так и сказала, мол, девицам какой стыд да срам, а благодетельница ей супротив не возразила. Слезами изошла, а на дверь Леонидке указала. Ты, матушка, барышня! — с сожалением высказалась она, и пока я глазами хлопала, пытаясь догадаться, какую Америку она мне этим открыла, Парашка прояснила: — Дура дурой! Чуть что, ты в слезы. Барчат в охапку и рыдать. Как наперво благодетельница золото твое увидала, так все тоже ревела ревмя: жена безмужняя, да дети сироты. Но золото-то взяла! А опосля я в щелочку зырк — она огузком кверху под кроватью что прячет. Ну, а дальше что было, ты знаешь.

— Ключ от сундука она носила, — задумчиво покивала я. — Лариса. На шее. Да?

— А-а! — обрадованно вскинулась Парашка так, что даже ванька на нас обернулся. Я цыкнула на нее — тише. — А говоришь, не в себе была. Носила. Так и носит же благодетельница свой ключик. Чего уж прячет, Всемогущей ведомо. Клавдия-то потонула, а от доброго вора и нет запора, хи-хи-хи…

Кто же из вас двоих вскрыл сундук?

— Прасковья, бюро в комнате Ларисы знаешь?..

Я не помнила, есть ли там замочки или нет, но сколько успела перевидать похожей мебели — они были. Бесполезные, дернуть труда не составит даже слабосильной мне, запоры не то что от честных людей, от людей не любопытных.

Мы вклинились в череду купеческих подвод. Парашка щурилась, то и дело потирая морщинистые руки, и на лбу ее неоном светилось, что она получила добро на пакость. Я, искоса глядя на нее, предвкушающую разбой, не могла выкинуть из головы «Марио Бриндизи собирается ограбить банк!». Но ни одна живая душа здесь этот мультик не видела, а довольная старая служанка мало кого могла удивить. Что ей, старухе — для счастья много не надо.

Ванька остановился возле нашего дома, ему велено было ждать. За эти месяцы дом обветшал, оскудел, казался вовсе нежилым, и на крыльцо будто пару лет не ступал человек, хотя я знала, что не далее как вчера тут топтался городовой, а может, и несколько. Я открыла дверь, на меня пахнуло сыростью, стылостью, несмотря на жару, и тленом всего сущего.

Я приложила палец к губам и кивнула Парашке в направлении комнаты Ларисы. Если нам повезет, золовка не там, но удача — штука изменчивая.

В своей няньке я не сомневалась, уверена была и в себе, но сердце громыхало как колокол, и унять дрожь не удавалось. Я не совершала ничего незаконного, меня не в чем было ни уличить, ни обвинить, я просто так близко подошла к разгадке одной из тайн, что не могла понять: боюсь оказаться правой или же ошибиться.

Мы слушали, чем живет старый склад. Вольготно чувствовали себя крысы — и кот не помог, а может, он и сбежал куда, что ему тут, когда у соседей сытнее. Под крышей утомленно квохтали голуби. Застарелая пыль висела пеленой, ее можно было потрогать руками.

Вот так и выглядит сиротство. Дело не в том, что ты один или совсем никому не нужен — ты не нужен самому себе. В этом доме жили две женщины, и одна из них умерла не своей смертью где-то в городе. Домна бегала черт знает куда, сколько-то шла она по пустырям. Может, ее смерть была вопросом времени. И Леонида пострадала точно так же, а куда ходила она?..

Лариса была у себя. Еле слышные вздохи, срывающийся шепоток, всхлипы, окно, вероятно, открыто, и через щель я почувствовала дуновение, стоило руку поднести. Я жестом показала Парашке — спрячься. Она замотала было головой, я скорчила зверское лицо, и хотя в полумраке нужно было еще умудриться что-нибудь рассмотреть, она покорилась и скрылась в тени.

Я взялась за ручку двери. У меня только одна попытка.

— Клавдия?..