Вдова на выданье

Глава семнадцатая

Я отошла и села в кресло. Жесткое, неудобное, но при этом ведь недешевое. Я пыталась устроиться так, чтобы мне нигде ничего не давило, а потом без всякой связи подумала, что через несколько месяцев наступит зима, и если я не хочу околеть, придется мне раздобыть себе шубу. Длинную и невозможно тяжелую. При каждом шаге я буду оплакивать высокотехнологичные ткани и невесомые пуховики, в которых не холодно при лютом ветре в минус двадцать.

Нужно сегодня же вечером вымыться. Вряд ли гелем для душа, шампунем и с питательной маской для волос, скорее яичным желтком и вонючим мылом из животных жиров. Я не кормлю, я незамужняя, подойдет ежемесячный женский срок, и в полной мере я оценю модное в среде экоактивистов возвращение к исконности. Взять этих безмозглых крикунов и запихнуть к свечам, печкам, шубам по пятнадцать килограммов и сомнительным тряпочкам. В темноту, тяжесть, холод и духоту, к карательной и бесполезной медицине.

Евграф, пока я страдала, докрутил кроватку и отодвинул ее в сторону. Надо бы застелить, конечно же, даже есть чем.

— Как знать, барыня? — наконец проговорил Евграф. — Наперво Матвей Сергеич преставился, а после Клавдия Сергеевна померла. Трех дней не прошло, как Всемогущую прогневали.

— Мой муж умер от излияния в кишки, — устало возразила я. А мог умереть и от яда, а как погибла Клавдия? Я видела ее мертвую в воде, насколько верны мои видения? — А Клавдия Сергеевна утонула.

Евграф помрачнел, и мне показалось, что ярость высших сил беспокоит его куда больше, чем убийца из плоти и крови.

— Я и говорю, барыня. Словно прогневали, — повторил он и совершил ритуальный жест, подумал, снова поднял руку, но опустил и затравленно посмотрел на меня. — Вы, барыня, прогневали, али сам Матвей Сергеич, потому как он поначалу помер, а после ваша лодка опрокинулась. Не приорская, что первой шла, не та, в которой Лариса Сергеевна с Домной ехали, а ваша. Вы, барыня! — выкрикнул он с перепугавшими теперь и меня отчаянием и страхом. — Вы потонуть должны были, не Клавдия Сергеевна! А Зинаида… Она…

Сейчас он заткнется, и я уже никакими плетьми из него ничего не вышибу. Мне впору молиться, только я не знаю кому, чтобы Евграф вывалил на меня свои суеверия и обвинения. Но Евграфа, похоже, терзали сомнения, не выхватит ли он от меня лещей за собственную неуемную болтливость.

— Никого я не прогневала, Евграф, глупости все это и бабьи сказки, — поморщилась я. А что я знаю, кроме того, что успела мне рассказать Парашка, а может, и она не знает всего, например, что мой муж не сам по себе протянул ноги, а с моей помощью, и у Всемогущей лопнуло терпение на мой счет. — А лодка опрокинулась, потому что… я не помню, почему она опрокинулась, — пожала я плечами. — Помню, что я в воде была, и что Клавдия на меня мертвая из глубины смотрела. А потом… потом меня вытащили, наверное?

Вряд ли я выплыла сама. В такой одежде оказаться в воде — верная гибель, и пусть я не помнила, зима то была или лето, но холод ощутила в тот же миг. Невыносимый, губительный холод, который сам по себе страшнее любой самой быстрой реки.

— Зинаида то и была, барыня. За вами занырнула да выволокла вас. За то вы ей отдали платья свои последние да чулки, потому как больше благодарить было нечем. А Лариса Сергеевна ей не простила. Вот пусть язык у меня отсохнет, барыня, — с неожиданной злобой сказал Евграф, — не простила, что Зинаида вас, а не Клавдию Сергеевну вытащила.

А вот это, что называется, поворот, и он кое-что объясняет — хотя бы ту перемену в Ларисе, о которой я слышала не один раз.

— Глупости! Не стала бы Лариса за это травить Зинаиду. Сколько времени прошло. Да и откуда она знала, что та вообще станет есть с подноса! — заворчала я, убедительно изображая недовольство и одновременно прикидывая таймлайн. Зинаида говорила, что сначала умер мой муж, а после сразу Клавдия, Евграф упомянул приорскую лодку — может, я чуть не утонула, возвращаясь с похорон мужа? — Собирай кроватку, готовь комнату, в чем ты прав, так это в том, что мы сегодня же сюда переезжаем.

Я встала с кресла и подошла к сверткам, сваленным на столе. Аккуратные, мягкие, в хрустящей бумаге — а в лакшери-магазинах, которые я сегодня имела несчастье лицезреть, роль упаковки играли красивые картонные коробки с парадными лентами.

Но средний ценовой сегмент, а скорее низший средний, тот самый масс-маркет из масс-маркетов, качнул немного чашу весов в пользу этой эпохи. Скромные белые, но несомненно натуральные простыночки, подушечки, наволочки, одеяльца, покрывальца, мягкий и упругий матрасик, и я не без наслаждения принялась застилать постельку. Всех принадлежностей приятно было касаться, ткань умиротворяюще шелестела под пальцами, и вид у меня, наверное, стал от удовольствия лихой и придурковатый.

Вторая кроватка была еще не готова, и я начала разбирать детские вещи. Пока полежат на столе, Прасковья вечером сообразит, как и что удобнее разложить и куда. В спальне, кажется, есть комод.

— Евграф? — окликнула я, переиграв на ходу изначальное решение. — Кроватки потом в спальню отнесешь.

«Дура ты, барыня», — перевела я последовавшую пантомиму.

— Эту комнату сделаем игровой, но спать дети со мной будут, — объяснила я. — И топить так экономнее.

Провозились мы еще часа два. Евграф управился с работой уже скоро и перенес обе кроватки в спальню, но я отправила его в лавку за едой, потом заставила растопить плиту и сварила из свежей квашеной капусты пустые щи, забросила размокать сухой горох, намешала в горшочке немного меда и орехов. Евграф купил и молока, и я не преминула спросить — для кого он расстарался, рассчитывая, что он проговорится. Так и вышло — для барыни, как оказалось, суть для меня, и сказал это Евграф так многозначительно, что я поняла: да, Лариса могла затаить злобу и на меня, как на спасенную, и на Зинаиду, как на спасительницу. Судя по суровой насупленности Евграфа, он абсолютно искренне полагал, что так и есть, и золовушка выжидала, пока подвернется удобный момент.

В общем-то смерть Зинаиды случайна, а вот моя должна была стать закономерностью, черт побери.

Я ведь не умерла и несколько дней назад, когда кто-то столкнул меня с лестницы.

Ложка, которой я размешивала тугой мед, выскочила из горшочка, и стол, а вместе с ним и я, оказались заляпанными сладкими каплями. Что если я вспомню реакцию каждого из тех, кого я увидела сразу после того, как очнулась и выбралась? Это, вероятно, мне что-то даст.

— Поехали за детьми, Евграф.

Я подумаю об этом… не завтра, но по пути. Следует поспешить, я не могу исключать, что лишний час в этом проклятом сарае подвергает моих малышей риску.

Я спускалась в подвал налить молоко — для кого, если дети его не пьют? Для себя, для Ларисы, для Домны? Мы все трое — родственницы, и пусть наследство моего мужа пшик, откровенный геморрой, в мое время от такого наследства наследники бежали, сверкая пятками, — возможно, есть что-то, что я не учла.

Я очнулась, услышала крик сына и кинулась на помощь. Уберу Харитона, чтобы он не мешал, Харитон лишний. Остается Лариса, удивившаяся моему появлению, но если это она ударила меня по голове, то в лицедействе ей нет равных. Остается Домна, едва не свалившаяся без чувств, но насколько я помнила — смутно, конечно — она застала момент, когда я размахивала канделябром и грозилась придушить Ларису ее жемчугами, от лапочки-Липочки такого никто не ждал. Верну Харитона и для сравнения вспомню, что он был, мягко выражаясь, шокирован, Харитона можно понять.

Парашка? Она была с детьми, но это когда я спустилась. Она могла оставить Наташеньку и добежать до кухни, старуха полна сюрпризов, с учетом ее прошлого. Покойная Зинаида? У нее было много времени, чтобы свыкнуться со своим промахом, если это она огрела меня по голове, и попробовать прикончить меня еще раз. И Евграф… я покосилась на сидящего рядом со мной мужика. Слабоват удар для него, или рука дрогнула?

Я никого не сбрасывала со счетов. Я боялась, я металась между двух зол. Собственно, зол было пять, минус покойная Зинаида, а значит, уравнение таково: четыре неизвестных или только две. И пока и Евграф, и Парашка меня спасали, но не берегли ли они меня, как жертвенного ягненка, и лишь для того, чтобы перерезать мне горло на алтаре.

В попытке убить меня нет никакой логики. В смерти Зинаиды нет никакого смысла. Лихач остановился напротив нашего дома — я сторговалась в оба конца плюс ожидание, — слез с козел, пошел потрепаться с коллегами по извозчичьему бизнесу. Окна дома были темны, я махнула рукой Евграфу:

— Иди собирай все, смотри, чтобы на одну телегу вещи уместились.

— Не можно, барыня, — возразил он. — Не уместятся. Вон и ванька наш пошел подряжать подводы.

Это нормально, что барыня вечно тупит на ровном месте, а слуги исправляют все по мере возможности? Пожалуй, да, так и есть.

Дети ужинали, и у меня остановилось сердце при виде малышей перед тарелками — не в доме, где так легко умереть, — но Парашка, вздрогнув, судорожно начала что-то заглатывать, и я перевела дух. Черт с тем, что она пасется в тарелках детей. Пусть, все равно это в последний раз.

— А ну куда из-за стола? — закудахтала Парашка с еще набитым ртом, и я видела, что она порывается отвесить малышам за неподобающее поведение затрещины, но помнит, чем ей грозит распускание рук. — Ты, матушка, чего суровая? Опять что стряслось?

— Собирай детей, Прасковья, — негромко повелела я, не скрывая гордости за себя. — Мы уезжаем.

— На ночь глядя? — засопротивлялась Парашка, но больше для вида. Или я себя этим утешила. — А до утра что?

— А ничего. Я говорю — ты исполняешь. — Похоже, методы работы с персоналом старого барина ей были по нраву? — А то высеку.

Прасковья подсунула Женечке тарелку, которую тот отодвинул, смекнув, что назревает что-то интересное. Потом посмотрела на меня, покачала головой и промокнула рукавом совершенно сухие глаза.

— А речь-то! — с восхищением признала она. — Как барина покойного слышу!

Я хотела собраться тихо, но понимала, что не получится. Дети сообразили, что предстоит приключение, и не воображаемое, а настоящее, но пока просто смотрели широко раскрытыми глазищами, и я не вытерпела, дала слабину, сказала им, что мы сейчас поедем в новый дом…

Да, в эпоху, в которой мне выпала сомнительная честь теперь жить, малышей держали в ежовых рукавицах. Порка, упреки, унижения, полный игнор за непослушание. Даже сейчас, когда радостный визг выдавал мое бегство с головой, я позволила им быть нормальными детьми: искренними, эмоциональными, открытыми.

Научатся всему, когда придет время. И скрывать чувства, и притворяться, и держать удар, и наносить его. А пока — пока даже такая мелочь, как сборы и переезд, способны сделать их неподдельно счастливыми, я любому запихну в глотку его недовольство.

— Уйми своих паршивцев, Липа! — выкрикнула Лариса, театрально заламывая руки. Она распахнула дверь, даже не постучавшись, и изобразила приступ мигрени. Вроде бы человек должен приспосабливаться к изменчивым обстоятельствам, но Ларисе ни один урок впрок не шел.

Первым желанием было напомнить ей мое обещание. Потом я решила, что мне все равно, это последний час в этом доме. Поэтому я молча и несильно толкнула ее в грудь, чтобы закрыть дверь беспрепятственно.

— Куда ты собралась, Липочка? — мгновенно переключилась Лариса на суету. — Что за подводы возле дома?

— Не твое дело, — бросила я и хотела вернуться в комнату, но потеряла, черт возьми, бдительность.

Лариса была мстительна и сильна, она буквально выволокла меня в коридорчик за волосы, и я сжала зубы, чтобы не заорать и не напугать детей, а Парашка возилась с вещами к нам спиной и ничего не заметила. Теперь я была в уязвимом положении, Лариса швырнула меня на колени, боль от удара была такая, что я все-таки вскрикнула, но потом, увидев перед глазами подходящее место для атаки, без замаха шарахнула Ларису локтем под коленную чашечку.

Все известные мне случаи женских драк были из-за мужиков, думала я, пока мы катались по грязному полу. А нет, пару раз я наблюдала рыночные свары. Сама я не принимала участия, не тот у меня был тогда полет, но выглядело это точно так же — свирепо и бесшумно. Драки из-за сердечных драм напоминали разборки мартовских котов — на публику, с надрывом, драки из-за удачных торговых мест шли молча, и не на жизнь, а на смерть.

— Где ты взяла деньги, тварь? — прошипела мне в лицо Лариса. — Кому продалась, шалава ты подворотная?

Я быстро одержала верх. Отчаяние проигрывает злобе, к тому же злобе матери. Висок горел — Лариса выдрала мне клок волос, и я хотела взять реванш, но не кроваво. Взгляд Ларисы словно говорил — я тоже хочу продать себя кому-нибудь подороже.

«Милый соколик Николенька…»

— Николай дал, — ухмыльнулась я, скромно опуская глазки. На правой скуле будет фингал, откуда умею драться я, понятно, но кто научил купеческую дочку?

— Врешь!

Лариса подо мной обмякла, и это значило, что я или попала в цель, или крупно облажалась.

— Как знаешь, — согласилась я. Раздались тяжелые шаги — за вещами пришел Евграф, но вмешиваться в драку не стал, остановился неподалеку, и я рассматривала его сапоги. Я была готова поставить… пару целковых, не больше, что ничего подобного за всю свою жизнь Евграф не видел. — Теперь вот что, милая сестрица.

Я чуть нажала на заломленную руку, слегка, чтобы эта малахольная дура не заверещала. И без того сейчас дети опять будут в слезах из-за моего вида.

— Ты бросила в сливки хлебный цвет, — зашептала я так, чтобы Евграф не расслышал. — Зинаида была девственна. Она не гулящая, это ты просчиталась. Так что полиция скоро к тебе придет. А я покажу, и Прасковья покажет, что ты совала свой нос на поднос. Вопросов к тебе, сестренка, будет много…

Лариса старалась вывернуться, но не могла, я пресекала все попытки. Открылась пошире дверь, я увидела ноги Парашки, потом они исчезли из поля зрения, и я услышала, как она отвлекает детей.

Мое сокровище, мой отец был триста тысяч раз прав, когда откупил ее от каторги, такую преданность и сметливость ищи с фонарем — не найдешь.

— Я ее не убивала! — выдохнула Лариса. — Ты полоумная.

Начни она визжать и многословить, и я бы усомнилась. Но Лариса была спокойна, черт ее возьми, испугана, повержена, но спокойна.

Я отпустила ее и поднялась.

— Пошла отсюда вон, и чтобы я тебя не видела, — произнесла я, косясь то на Евграфа, стоявшего с лицом каменного идола с острова Пасхи, то на Ларису, потому что я уже повернулась к ней спиной десять минут назад, и во что это вылилось.

Хватит копаться в дерьме этой семейки, достаточно я провоняла, отмыться бы. Хватит пугать своей битой физиономией детей — еще бы им это было в новинку, да видели ли они когда-нибудь не избитую мать? Хватит разбираться в том, в чем я никогда не дойду до правды, потому что словам веры нет, а остального не существует, сто лет впереди у человечества до того, как слово начнет говорить наука.

Убийц я оставлю и уйду. Я уцелела, мне нужно спасти моих детей и слуг. Что было — то было.

Евграф протянул мне грязный платок, и я его взяла, промокнула ранку на голове. Дрянь такая, твое счастье, что я тебя вижу в последний раз. Лариса, неуклюже поднимаясь, думала, вероятно, то же самое. Нет, мы еще не расквитались, это пауза, вынужденное перемирие. Я уйду, но не закрою эту дверь, не заколочу ее аршинными гвоздями.

Олимпиада Мазурова однажды уже умерла — удар по голове достиг цели. Она оставила мне свое молодое и сильное тело, двоих детей, двоих преданных слуг, вдовство и множество секретов.

Один секрет — Николай, который так много значил для Ларисы. И много значил для меня, раз мой грубый блеф сработал.

А где я слышала это имя, от кого?