Вдова на выданье

Глава двадцатая

Дочь Домны, вспомнила я. Леонида, к которой любящая мать бегала по ночам втайне от хозяйки. Бегала — куда, и бегает ли сейчас, когда они остались вдвоем, хозяйка и прислуга, и обе родственницы.

Парашка что-то бурчала, изобретая варианты отцовства ребенку Леониды. Но меня мало интересовали те, кто не мог иметь ко мне отношения.

— Отец ребенка Леониды — мой брат? — спросила я. Что ответит Парашка, насколько ее осведомленность достойна доверия, или она пересказывает мне все те же сплетни?

Стоп. Что если я знаю не все — не про семью, родную или мужнину, а про законы, и в них и кроется разгадка убийств?

Парашка, как назло, будто в рот воды набрала и смотрела на меня, выпучив глаза. Пару минут я подождала, потом терпение закончилось, я хлопнула ладонью по столу, но умеренно:

— Отец ребенка Леониды — Николай? Мой брат? Говори!

Парашка выдохнула. Выражение лица мне было отлично знакомо — «ох и дура ты, барыня, у меня».

— Так… вестимо, Леонидка так благодетельнице сказала, — Парашка надкусывала каждое слово, пробовала на язык, съедобное ли оно, но постепенно раздухарилась до гласа трубного. — Клавдия покойная, та в слезы да крик. А благодетельница зубья свои и показала, аспидка, и Леонидку из дому вон!

«Клавдия Сергеевна, да сбережет ее вечный покой сила великая, Леониду мою не жаловала…»

— Тише ты, орешь как баба базарная, детей разбудишь! — вполголоса рявкнула я. — Погоди, ничего не путаешь? Точно Лариса из дому ее погнала? Клавдия Леониду не любила, и Домна мне плакалась, что…

Я осеклась. Действительно, что? Я ничему не была свидетелем, только жалобам, хотя настоящая Липочка многое знала наверняка. Почему мне вместе со знанием языка и умением писать и читать не досталось ничего, кроме кошмарных снов про издевательства надо мной моего мужа?

— Клавдия… — посопела Парашка. — Она Леонидку гнобила, это так… та еще лярва была, прибрала ее Всемогущая по своей милости. А Лариса, благодетельница… а может, и права ты, матушка, что барина они не поделили? Сердцу-то женскому твоему видней?

Она просительно заглядывала мне в глаза, словно я ей спойлеры сериала рассказывала. Но мне самой эти спойлеры достались из трех таких ненадежных источников, что порадовать Парашку было нечем.

— А ты не женщина? — вяло поддразнила я, потирая лицо. Если две сестрички и их родственница — тетка? Кузина? Кто им Леонида, я даже сообразить с ходу не могла! — устроили охоту друг на друга из-за моего брата, то чем им мешаю я, мне по закону положена от родительского наследства какая-то ерунда. И ерунды этой, как я подозреваю, на полпирожка не хватит.

— И-и-и! — скривилась Парашка и, вздохнув, опять принялась за шитье. Пуговица должна была занять свое место. — Что барыню с бабой равнять, матушка? Да хоть и с купчихой бабу! У бабы, девки то бишь, что — как барин с кем оженит, так тому и быть, а хошь — гуляй вон, кому дело какое? Матрешку нашу помнишь? Да где, малая ты была, как она в город уехала. Мужа себе не сыскала, да и барин не сыскал, а четверых мал мала меньше Матрешка с собой и увезла, это кто выжили.

Так, ладно, матрешки мне сейчас — дело сто двадцать пятое. Похоже, что случайно и поздно — но лучше поздно, чем никогда — я набрела на след убийцы.

— Кто отец ребенка Леониды?

Домна вдова брата отца моего мужа… Пропади оно пропадом, это родство, то есть она тетка моего мужа и его сестер. Леонида — кузина. Если Николай, мой брат, завещал все моему сыну, своему племяннику, что тогда? Зинаида случайная жертва, а цель — Женечка?

— Ты, барыня… — Парашка поднесла шитье к свече так близко, что я испугалась — займется ткань от огня. — Пошто завертела, былое то и забылось бы. Благодетельница Леонидку прокляла, так та плод стравила. Вот понимай, как знаешь, а по мне, так чего Леонидке делать-то было? Из дому вон…

Теплее. Было это до того, как я овдовела, или после того?

— А мой муж что на то сказал?

— А ему что за печаль? — пожала плечами Парашка и, в очередной раз вздохнув, принялась откапывать под ворохом тряпок ножницы. Значит, это было до смерти моего мужа. — Ну, гулящая, так она не девка, а барышня, хоть и купчиха, себя блюсти надобно. А она — туда, сюда, туда, сюда, вот ее в кустах и напортили. А благодетельница ее из дому вон.

У меня было чувство, что Парашка взяла ручную дрель и сверлит мне мозги без наркоза. Но я каждое слово записывала на подкорке. Потом, когда останусь одна, попробую разобраться, где порылась собака и от кого она так тщательно все запрятала.

— Почему ты решила, что в кустах?

— Я? — оскорбилась Парашка, бросила шитье и горестно подперла голову. — Ты, барыня, все ручкой на меня махала, мол, что мне мужьевы сестры да тетка, а то ишь, проняло? Я решила! Да нашли-то ее в кустах, — она понизила голос и многозначительно поморгала, — беспамятную да как есть попорченную, и дохтыря звали, чтобы не померла. А ничего, оклемалась.

Два вопроса у меня, но один про мораль, причем моей дорогой родственницы — чем ей помешало решение Леониды, одобряю лично я его или нет, а второй… а второй может помочь найти убийцу. Хлебный цвет — снадобье легко получаемое, если я верно поняла, но запрещенное.

— Да, вспомнила, — покивала я, что Парашку обрадовало. Вероятно, где-то в то же самое время досталось не только Леониде неизвестно от каких выродков, но и мне от собственного мужа, и память в очередной раз подвела. — А куда она ходила плод травить? Это где таким промышляют?

Парашка встала, начала собирать шитье, и она не то что не ответила — перестала, казалось, дышать, и если могла бы, исчезла, будто и не было. Голову она наклонила, избегала смотреть мне в глаза, и я глядела бездумно в одну точку.

Ладно, я все поняла, она может не отвечать. Мне нужно вспомнить — когда Зинаида стояла с подносом и прыгала рядом ополоумевшая Лариса, не успела ли Парашка что бросить в еду, и если да… у меня не останется выбора.

Я сдержалась и не стала ничего в своей жизни менять — нужно справиться с уже происходящими переменами. Главным в моей жизни были дети, и я жадно цеплялась за каждый миг, проведенный с ними.

Может быть, потому что мне необходимо было найти себе оправдание — почему я не занята вот прямо сейчас ремонтом, почему я сбагрила всю ответственность на Евграфа, и ведь я потом спрошу, и как спрошу! — я купила азбуку, недорогие, но качественные тетрадки и пока что карандаши. Нет, я снова лукавила: я возненавидела перья так же сильно, как и тусклый дрожащий свет.

Женечка не проявил интереса к учебе, зато Наташу невозможно было оттащить от азбуки. Схватывала она на лету, научилась складывать буквы в слоги, а потом и в слова, за какие-нибудь две недели, и все вывески, которые нам попадались, были прочитаны, повторены и подвергнуты тщательному обсуждению.

— Ка… кар… ку… шин… и… с… сь… я! — задыхаясь от восторга, не веря, что она освоила эту непростую магию, шептала дочь. Женечка хмурил бровки:

— Ворона и свинья?

Я хохотала так, что на меня оглядывались люди. В своем латаном-перелатанном платье, с двумя малышами на руках, с косами, которые никак не подобали замужней женщине, тем более вдове, я попирала вековые устои без зазрения совести. Я, конечно, играла с огнем. Я рисковала оказаться изгоем уже по-настоящему.

Мне было важно сохранить ту часть, которая носила имя Ольги Кузнецовой и сворачивала горы. Эта часть требовала, чтобы я оставалась собой — влетевшей в январе в студеные волны. Той, которая все делала наперекор, и все делала правильно.

Детскую площадку я дочертила. Криво, косо, переделывала ее несколько раз, пока на чертеже стало возможно разобрать и надписи, и собственно рисунки, и что-то мне подсказывало, что Женечка или Наташенька справились бы немногим хуже, чем я. Парашка взирала на мои чертежи с некоторой опаской, а однажды испуганно заметила, что я стала «другая совсем, как благодетельница». Я включила диванного психолога и высказала, что потеря брата, сестры и любимого человека — «И-и, барыня, выдумаешь тоже!» — скажется на любом, и сама я тоже была слегка невменяема после смерти мужа.

— Ты, барыня? — вылупилась на меня Парашка и на всякий случай как черепаха втянула шею в плечи. — Ты, матушка, совершенно рехнулась опосля, вот что я тебе скажу! Кабы не я да не Евграшка!

Да-да, тут я не спорила. Больше того, я пошла у Парашки на поводу, и теперь у нее было собственное хозяйство в пятнадцати минутах ходьбы от нашего дома. Как она меня ни звала полюбоваться, я не поддавалась: детей оставлять было не с кем, а тащить малышей к утяткам и цыпляткам значило гарантированно потерять целый день.

Именно из-за курочек и уточек случилось то, что случилось.

Ремонт подходил к концу, я с ужасом думала, что дальше. Мебель, интерьер, посуда, кухня… банк. Я трусила неимоверно, понимая, что мне откажут в кредите, что придется либо бросать все, либо искать иные пути, и откладывала окончательное решение до последнего.

Страусиная позиция, мне прежде не свойственная, и я опять же объясняла себе это тем, что мне не знаком мир, не известны его точные правила.

Кухню я раздобыла благодаря объявлениям. Купец сносил деревянный особнячок и собирался на его месте строить доходный дом, а я подсуетилась и выторговала все кухонное оборудование за смешные сто тридцать целковых. Да, все старое, и не приведи Всемогущая кто-то решит заглянуть туда, где готовятся блюда.

Ах да, после того как я закончу ремонт и найму персонал, придет черед закупки продуктов. А затем я повяжу фартук и сама встану к плите, чтобы обучить так себе поваров, — а на что-то стоящее мне рассчитывать не приходится — тем технологиям, до которых остается лет этак сто пятьдесят. И буду надеяться, что меня саму не сварят в котле, как ведьму, или что они тут делали с женщинами, которые знали больше, чем остальные.

— Ох вы, деньги, деньги, деньги, рублики… — напевала я себе под нос, чтобы настроение не клинило на минусовой отметке, а потом переходила к мотивационному: — Позабыв покой и лень, делай деньги, делай деньги…

Вся грязная работа была закончена, и нанятые рабочие монтировали кухню. Они громко и без повода ругались, я ходила по залу с сантиметровой лентой и кусочком мела, отмеряла и размечала, где и как будут стоять столы.

— А остальное все дре-бе-бе-день…

Дети сидели в уголке — Наташа с азбукой, которую она не выпускала из рук, Женечка с тряпочками. Я взяла малышей с собой — Парашка слиняла в свой птичник прежде, чем я успела ее остановить, и вечером ее ждала взбучка, конечно.

Освещение, обивка, мебель, которой мне не хватает, господи, где взять денег на это все? Я напрочь стерла зубы, так часто я сжимала их до скрежета, чтобы не зарыдать. Мне-Ольге было намного легче, как легче было любой женщине, любому человеку в самом конце двадцатого века. Тогда, на самый крайний случай, были бандиты. В этом веке тоже были бандиты, как я успела выведать у Евграфа. Только вот по какому-то кодексу чести им в голову бы не пришло кредитовать взбалмошную купчиху, а потом ее крышевать.

— Барыня, стол-то развалился! — окликнул меня крупный щекастый мужик, которого я про себя называла «бригадиром», и он отменно справлялся со своей разношерстной командой. — Вот как собирать прикажешь? Его же при матушке-императрице Иоанне еще делали, провалиться мне на сем месте, барыня!

— Вот что, Федул, — задумчиво проговорила я, глядя на то, что осталось от рабочего кухонного стола. — Это сложите, в растопку пойдет… Печник-то заходил?

— Заходил, барыня. Тверезый, добрый да грамотный! Вон он тебе оставил, — Федул кивнул в сторону, где «бригада» свалила свою верхнюю одежду и «ссобойки». — Что купить потребно да в каком количестве.

Я закусила губу. Не сметь рыдать!

— А что до тутошнего начальства, то Сан Проклыч передать велел, что сам обо всем позаботится, как вами и договорено.

Я кивнула. Печника, мужика с именем и репутацией, я нашла опять же по объявлению, и его работа, включая все договоренности с управляющим рядами и выкладку, обошлась мне в пятьсот целковых. Печь с плитой стоила еще двести целковых, и капиталы мои таяли, как лед по весне, но мне запретили бы разводить огонь и готовить без клейма одного из лучших — и самых дорогих — мастеров города.

Я сунулась в записку. Печник подробно расписал все затраты, чего и сколько мне купить и когда, указал сроки, даже время, когда его работы произведут больше всего шума. Да, дерет нещадно, но отвечает за результат, думала я и не сразу услышала, как Федул истошно вопит:

— Барин! Барин, да куда же вы, барин! Ай, Петр, Петр, барина хватай скорее, барина!

Тощенький и проворный Петр пробежал мимо меня, я вздрогнула и оглянулась, а затем бросилась за ним, изо всех сил стараясь не орать от ужаса. Но Петр не подвел и, пока я подбежала, уже снял со стола Женечку, который секунду подумал, а потом обиженно заревел.

— Благослови тебя Всемогущая, — искренне произнесла я, прижимая к себе ревущего сына, и полезла свободной рукой в ридикюль, потому что одним благословением сыт никто не будет. — Вот, держи.

— Да я, барыня, да я это, — забормотал Петр, но деньги взял и вернулся к работе. Я же поставила Женечку на пол и тыльной стороной рук утерла слезки.

— Тише, золотко, ничего не случилось, зачем ты на стол полез?

Прежде за сыном такого не водилось, но дети так и взрослеют.

— Там лучше видно, — шмыгнув носом, заявил Женя. Я наморщила лоб, он, видя мое недоумение, пояснил: — Там шторки.

— Какие шторки, солнышко? — Я поднялась, бросила запоздалый взгляд на Наташу, но ее от книжки нельзя было оторвать и за уши. — Какие шторки на столе?

— Как дома, — упрямо продолжал объяснять мне, непонятливой, Женечка. — Цветные. Ты дома шторки делала, которые из деревни привезла.

Интерьер ресторана?.. Ну да, я столько времени убила, чтобы понять, как будет выглядеть этот шалман… Даже думала отказаться от мысли отдельных занавешенных столиков, дичь выходила, не быть мне дизайнером, все же не быть.

— Я дома делал, а нянюшка у меня тряпочки забрала и сказала, что высечет. Она всегда так говорит, а никогда не высечева… высека…ет. Потому что добрая.

Женечка утер слезы, деловито подбежал к тряпочкам, которые он выпросил у Якшиной, но к ним давно добавилась масса других обрезков. То и дело на меня оглядываясь, он пошел по залу, выкладывая на каждый крестик на полу несколько цветных квадратиков.

Я стояла как прибитая пыльным мешком. Рабочие побросали дела, присоединились ко мне и пыхтели у меня за спиной, подошла Наташа и вцепилась мне в юбку. Я смотрела, как сын останавливается, рассматривает ткани, оставшиеся у него в руках, корчит гримаски, возвращается, бежит к уже разложенным, меняет квадратики и начинает свое путешествие по огромному для него залу снова.

И у меня что-то щелкнуло в голове. То, что в двадцать первом веке я назвала бы «законченной концепцией», и Федул таких премудростей не знал, но слово вставить осмелился.

— Вы, барыня, глядьте… — выдохнул он. — Младенца завсегда сама Всемогущая ведет. Как разгадать, что она ему говорит, а, барыня?

— Я знаю, что она ему говорит, Федул, — прохрипела я и отступила к единственному пока пригодному для сиденья стулу. Села, взяла на руки дочь. — Иди работай, Федул…

Мой малыш, родись он у меня в двадцать первом веке, стал бы программистом, кто еще умеет так превращать баги в фичи. А вот меня ожидает задачка со звездочкой: каждому укромному уголку, оформленному в уникальном стиле, придумать звучное и интригующее название. Всемогущая, помоги, с фантазией у меня всегда было плохо!