Возвращение домой

1 Сказки не должны заканчиваться

Дева прекрасная смежила веки,

Уснула в пещере глубокой навеки

В хрустальной гробнице средь мрака и льда.

Придёт ли спаситель, о боги, сюда?

Из песни синеглазого барда5

В холодной серой предрассветной мгле звенели удары топора. Разносились негромкие голоса, дремотное бормотание, детский плач. Женщины гремели вёдрами у колодца, хлопали дверями келий.

Несмотря на ранний час, в монастырской обители уже закипала утренняя суета. И беженцы южане – бабы да дети, – и здешние дочери Единого— послушницы и монахини – собирались в дорогу. Нужно было подготовить вещи, перебрать съестные запасы.

По правде говоря, никто точно не знал, когда из Гавра прибудет обоз с охраной, чтобы забрать людей в столицу. В конце зимы о счастливом событии оповестил почтовый голубь.

«Хранитель Нагарейи призывает всех выживших в Гавр. Гарантируется хлеб и кров. В начале весны ждите обозы. Держитесь», – надежда и вопль отчаянья читались в послании. Видать, совсем мало живых осталось, если хранитель пошёл на такой шаг.

Ответить настоятельница не успела. Голубя съела кошка. Тогда ещё в монастыре были кошки. А потом случилась полоса неудач. В лес заявилась толпа мертвецов, и разбежались все звери. Охота не ладилась.

В день, когда пропали кошки, на обед был подан наваристый суп. Никто не посмел поинтересоваться, откуда взялось мясо. Но ответ знали даже дети степняков, раньше игравшие с теми кошками.

И всё же обитатели монастыря каждый день весны ждали людей из столицы. Очень ждали, молились, надеялись. Зима выдалась холодная, злая. Последние силы истощила она, забрала слабых. Осиротели окончательно многие из тех, кто и до того познал трагедию утраты.

Девушка, рубившая дрова, собрала поленья, исчезла в стряпной. Тонкий сизый дымок поднялся в небо. Монахиня с повязанными платком волосами принесла вёдра с водой. Готовили похлёбку. Стужа отступила, да холода не ушли, а бульон грел не хуже звериных шкур.

Та, что рубила дрова, высокая, худая, с бледным лицом и тугой светлой косой – не смуглая степнячка и не монахиня, – вышла на улицу, потянулась и вновь взялась за топор.

Две последние в хозяйстве курицы, подпрыгивая и поскальзываясь на обледеневших сугробах, устремились прочь. Петух полез в бой, ему не повезло. Курицы могут нести яйца, а вот цыплят от них больше не надо. Петух, стало быть, не нужен.

Ухватив пёстрого драчуна за ноги, девушка вывернула его так, чтобы птица не могла сопротивляться. Быстро уложила на пенёк. Вновь округу огласил звонкий, короткий удар топора. Через миг птичья тушка обмякла и кверху жёлтыми лапами повисла на верёвке. В плошку под ним заструилась кровь.

Светловолосая застыла, глядя на тёмно-алое озерцо. На неё саму из-за лысых кустов малины уставилась пара карих глаз. Девочка лет десяти с опаской наблюдала за тушкой птицы, косилась на острый топор в руках убивицы.

– Чего тебе, Ла̀ла? – вымолвила светловолосая, не оборачиваясь.

– Лѐса, у тебя что, глаза на спине? – удивилась девочка.

– Можно и так сказать. Мои глаза – это слух и нюх, – светловолосая посмотрела на собеседницу, растрёпанную и ещё не умытую с утра. – Что, жалко тебе петушка?

– Не жалко, – мотнула головой девочка. – Он клевался.

– …И есть хочется, да? – Леса чуть улыбнулась.

– Угу, – призналась Лала.

– Что ж, у всех своё предназначение, – кивнула светловолосая. – Кто-то охотник, а кто-то добыча. Иногда мы меняемся местами. Он клевал тебя, теперь ты его съешь. В этом нет зла. И перья, и кровь, и мясо, и потроха петушка пойдут в дело.

– А ты знаешь своё предназначение? – поинтересовалась девочка, приближаясь. – Ты охотник?

– Думаю, я защитник… – Леса оглядела свой топор. – Моё предназначение – защищать вас.

– От мертвяков и зверей?

– От мертвяков ходячих, от плохих людей.

– Нашу деревню сожгли нелюди, – тяжело, не по-детски вздохнула Лала, всхлипнула. – Папку убили, братцев.

– От нелюдей тоже, – подумав, добавила Леса. – Но их я никогда не видела. И никто не говорит, как они выглядят.

– Лучше бы их не видеть, а описать невозможно, – Лала сморщила личико. – Демоны – они и есть демоны… Словно зверей и людей перемешали друг с другом как ни попадя.

Леса нахмурилась, точно пытаясь вспомнить что-то.

– Ты знаешь, почему звери родят и умирают, как обычно? – Лала продолжала допрос Лесы, раз уж та соизволила с ней заговорить. – А люди… Когда приходит наш час уйти, мы не находим покой. Как старая сестра Келѝта, которая замёрзла в лесу, а теперь иногда её видят среди деревьев ходячей…

– Звери проще устроены, наверное, – предположила девушка.

– Ты тоже думаешь, как мама и сёстры Единого, что чертоги богов закрылись для людей? – поинтересовалась девочка. – Создатель никого в них не впускает и не выпускает новые души?

Леса только пожала плечами, занявшись чисткой топора.

– Я никак не думаю. Я не помню мира иным.

– Поэтому ты не боишься мертвецов?

– Мне жалко их. Они чьи-то отцы и матери, дети. Многие – наши друзья, как сестра Келита и другие бабушки…

– Ну да, а теперь хотят нас убить, – обиженно заметила Лала.

– Может быть, это потому, что им очень-очень больно, – предположила Леса, уставившись на свои руки.

Лалана открыла было рот, чтобы задать новый вопрос, но тут невдалеке истошно заплакал ребёнок. Это была годовалая сестрёнка. Девочка появилась на свет перед той порой, когда Страна туманов закрылась для людей. Они перестали родить и умирать. Может, поэтому, в отличие от старших соплеменников, ребёнок не отличался здоровьем.

– Да что ты плачешь, как крикса? – почти завыла вместе с дитём обессиленная мать.

Леса вздрогнула, будто услышала знакомое словцо. Лала нахмурилась, подметив эту странность. Сильная, храбрая Леса никогда ничего не боялась. Она ловко рубила головы не только петухам, но и мертвякам.

Дикие звери, встречающиеся в лесах вокруг монастыря, к ней не подходили. По крайней мере, с недобрыми помыслами. Была семья медведей, с которыми Леса, к удивлению, подружилась. Медведям зимой ведь спать положено, но эти, видать, не нагуляли жира. Да, звери рождались и умирали, как прежде, но мертвяки всех живых распугали. Добычи стало меньше.

Однажды, когда мать ушла на охоту, на медвежат напал одинокий волк. Леса была поблизости. Половину волчьего мяса она оставила зверям, а людям досталась вторая часть и шкура. Мясо долго варили. Оно было вонючее, но жирное и сытное. Даже сытнее, чем у степных баранов.

Лала вздохнула, мельком вспомнив их прежнюю жизнь, и побежала к матери, чтобы помочь. Лала твёрдо решила, что, как и Леса, она будет защищать всех детей: медвежьих ли, человечьих, даже волчьих, а особенно хворую сестрёнку. И в этом будет её предназначение.

Днём из-за плотной занавеси облаков выглянуло солнце. В его лучах сугробы стремительно иссыхали, и кое-где в огороде уже темнели пятна грядок. Почки на ягодных кустах и плодовых деревьях в монастырском саду набухали буквально на глазах.

Казалось, что с тёплыми лучами и в сердцах людей наливается соками надежда, а молитвы набирают силу.

Степняки не поклонялись Единому, монахини не знали имён божеств прибившихся к обители беженцев. Одни боялись, что чертоги Единого закрылись для них, вторые плакались, что разделены с предками в Стране туманов. Но каждый день такие разные они, женщины и дети всех возрастов, собирались в скромном святилище монастыря.

Пусть ненадолго, но люди оставляли разногласия и заботы за порогом ума. Каждый, как умел, от всего сердца возносил думы к некоему более высокому, светлому, сильному Началу всех богов, к Единому Творцу, к Источнику самой Жизни.

В тот день, когда женщины и дети вышли из храма, их улыбки были особенно светлыми, а речи нежными. Несмотря на подходящие к концу припасы, на болезни и заиндевевшую усталость, это был хороший день. И, наконец, исполнилось то, чего все так ждали. За высокими монастырскими стенами послышалось ржание коней, скрип колёс и мужские живые голоса.

Монахини бросились отворять тяжёлые засовы. В распахнутые ворота въехали конные, за ними последовало четыре крытые повозки, запряжённые лошадьми. Две оказались частично пустыми и две – полностью заполненные людьми и поклажей.

По блестящим конским бокам, по лицам солдат сразу было видно, что приехали они из процветающего града Гавра. Первые повозки занимали люди худые, грязные, одетые в лохмотья, с серыми измождёнными лицами. Были здесь дочери других монастырей, крестьяне, горожане.

Следом за повозками шли солдаты в пёстрых плащах и бард в коротком зелёном кафтане. Синеглазый и бодрый, в отличие от остальных, парень встретил монахинь широкой улыбкой. Он провёл пальцами по струнам домры, высек весёлую мелодию.

Мужчины на повозках в основном были все лежачие, раненые. Стариков не было вовсе. Стоящие в шаге от смерти, они оставались в родных краях: кто из привычки, кто из сострадания к молодым. Ни к чему в Гавре лишние рты и ослабшие члены.

Там, в стране Нагарат, за лесами и равниной Шаант, правил добрый хранитель живой воды. И хотя повсеместно дети перестали рождаться, а мертвецы не обретали покой, всем было известно, что светлая мощь владыки Шарана сдерживает ходячих мертвецов.

Он же милостиво рассылал спасательные отряды не только по Нагарату, но и отправлял в брошенную хранителями Варейу. Один из дошедших до монастыря мальчишек рассказывал, что столицу Адиппа, где правили люди, настигла беда. Мертвецы прорвались в город, и это был его конец.

На улице воцарилась оживлённая, почти праздничная суета. Галдели быстрые на радость дети, слышались непривычные мужские ноты и сделавшиеся тут же тише да ласковее женские голоса. Уставшие с дороги, однако тут же принялись воспитывать мелочь. То и дело звучали полушутливые приказы, солдаты прикрикивали, чтобы дети не мешались под ногами, принесли то да сё.

За массивными стенами стряпной стало теперь на удивление тихо, и было это так хорошо. Небольшую тёмную кухню наполнял тёплый аромат куриного бульона, свежеиспечённого хлеба, варёных овощей. Остатки запасов муки, специй и корнеплодов ушли на «царский пир» в честь прибытия спасителей.

Леса с сожалением осмотрела последнюю луковицу в своих пальцах, вонзила нож в головку, соскребла шкурку. Под кожицей разрослась вонючая гниль. Пришлось счистить добрую половину, прежде чем показалась упругая белая плоть. В глаза ударил едкий острый запах, потекли слёзы.

Девушка порезала и бросила луковицу в бульон, принялась было за уборку. Увы, но на этом её одиночество и закончилось.

– Я помогу! – заявила ворвавшаяся в кухню степнячка Лала.

– Двери закрой поплотнее, – попросила Леса, глянув на растрёпанную девчушку и уже предвкушая эту помощь. – Косу заплети, чтобы волосы в кушанья не упали. Вон строгие какие приехали, – девушка поморщилась. Отчего-то не радостно ей было от гостей. – Спасители, а ругать всех принялись сразу…

– Голодные потому что, – рассмеялась Лала. – Волоски в харчах иль тараканы – не заметят!

Леса покачала головой и, вытерев руки, помогла девочке с причёской. Она разделила шелковистые детские волосы на множество прядей и ловко сложила их в красивую сложную косу.

– Ты такая мастерица! – восхитилась Лала.

– …Очистки для кур оставь, – напомнила ей Леса, пряча довольную улыбку. – Не сметай их, тоже еда.

Девочка принялась мести пол, то и дело нагибаясь, словно что-то высматривая в углах.

«Вот хитрица! – подумала Леса. – Небось ищет, не укатилось ли яблочко из закромов. Да яблок уж давно не осталось…»

– Мне не терпится увидеть столицу! – заявила Лала, остановившись. Стало ясно, что явилась она не помогать, а делиться впечатлениями. – Скорей бы выбраться из этих лесов! Здесь очень темно и холодно. В степях больше света, больше тепла…

– Столица расположена ближе к холодному Северу, – напомнила Леса. – Чтобы добраться до неё, нужно пройти сквозь леса…

– …И мертвецов, – Лала поёжилась, обняв зажатую в руках метёлку. – Говорят, с оттепелью их стало сильно больше. Зимой будто спали многие под снегом, а теперь… Ой, что будет? – Она не дала собеседнице и словечка вставить, затрещала быстро-быстро и так громко в свойственной южным степнякам манере: – Но ладно мертвецы, а чудище лесное? Говорят, оно страшнее всех демонов!

– Не слышала о чудище, не читала да и не встречала его никогда, – ухмыльнулась Леса, которая как раз много времени проводила в лесах.

– Так матушка-настоятельница рассказывала, – заверила Лала.

– …Чтобы дети в лес не убегали, – согласилась Леса.

– Это правда! – возмущённо воскликнула девочка. – Матушка не может обманывать, ей же Единый запрещает! Она говорила, что чудища того страшнее нету! Когти, клыки и глазницы у него чёрные, как ночь, а зраки зеленущие, как Болота молчаливых.

Леса нахмурилась и строго глянула на Лалу собственными «зеленущими» глазами.

– Ты подметай давай, раз взялась…

– А ты послушай, – не унималась маленькая степнячка. – Питается то чудище девицами прекрасными.

– Девицами и детьми, как и все чудища из храмовых сказок, – не удержалась от смеха Леса. – Что же в этом особенно страшного? Почему тебя не пугают криксы и домовые, живущие ближе к людям?

– Потому что нет их давно, ни крикс, ни домовых, ни леших! – Лала повысила голос и топнула ножкой, возмущённая неведением собеседницы. – А это чудище есть! Самое настоящее! И даже мертвяки его боятся!

Леса открыла было рот, чтобы продолжить спор, но вовремя вспомнила, что она разговаривает с ребёнком. Да будь Лала взрослой, Леса прекрасно знала, к чему приводили богословские споры между монахинями Единого и степнячками, верящими во многих богов.

– Уверена, что солдаты из столицы защитят нас и от мертвецов, и от лесного чудища, – сдалась Леса. – Помоги мне, отнеси хлеб в трапезную. Уж время обеда. Эй, нет! Не смей кусать! Да что же ты такая несносная…

Лала оторвала кусочек хлеба, запихала спешно в рот и замерла. Уловив выражение лица девочки, Леса обернулась в сторону дверей. На пороге возвышалась матушка-настоятельница Нирлѐпа, и глаза её метали молнии.

Леса подумала, что из-за хлеба не стоило бы так сердиться, но речь матушки удивила её ещё больше!

– Да где ты услышала про чудище? – шёпотом почти прошипела женщина, обращаясь к Лале. – О нём нельзя говорить! Ни в коем случае! – она обратила тяжёлый взор на Лесу. – Слышите обе? То, что я тайно поведала женщинам, не должны были слышать детские уши. Забудьте же, забудьте навсегда это! Иначе быть беде…

– Ой-ой, – вздохнула девочка, когда настоятельница исчезла за дверями. – Кажется мне, я накликала большую беду.

– С каждым днём живых находим всё меньше, – рассказывал Вѝкас – предводитель спасательного отряда за трапезой. – В последнем монастыре было всего две женщины. А на юге появились твари, каких никто не видывал. Поэтому владыка Шаран делает всё, что в его силах, чтобы помочь в первую очередь варейцам.

– Вы оставили свои семьи ради нас, – с благодарностью склонила голову настоятельница Нирлепа. – Единый вас благослови.

Мужчина лишь криво усмехнулся и оглядел собравшихся за столом. Немолодой, темноволосый и сухощавый, с обветренной кожей, редкими усами и покрасневшими глазами, он явно не пылал пламенем веры.

– А вас немало. Смотрю, даже степняки есть? Неужто кто-то выжил после встречи с мерзкими демонами? Никто не выжил после встречи с ними. Бегут как можно дальше, даже звери…

– Степняки есть, несколько крестьян и рыжий мальчишка из столицы, – с гордостью отчиталась матушка. – Вы ведь с той стороны приехали? Малец сестру потерял… Не встречали?

Викас отрицательно покачал головой.

– Может, другие отряды найдут, мы ведь не единственные. И не до всех обителей можем добраться. Кое-где телегам не проехать. Некоторые беженцы сами нас нашли… Вон, погляди, музыкант прибился, наверняка горожанин, судя по кудрям рыжим да по лицу – красавчик, а голос сладкий, как у девицы…

Командир кивнул на барда. Тот не трапезничал, а всё больше ласкал струны домры. По залу разливалась красивая мелодия. Парень напевал что-то и с интересом поглядывал в дальний угол, где сидела стройная девушка.

– А там кто у вас? – проследовав за взглядом, спросил Викас. – Молодая да седая, с непокрытой головой. Не похожа ни на степняков, ни на варейцев.

– Леса – так мы её называем. Беспамятная она… Кто и откуда – неведомо.

– Странная красота, – хмуро заметил Викас. – Нечеловечья словно…

– Писания утверждают, что раньше были эльфы, потом вымерли вместе с лесными и водяными нелюдями, – согласилась Нирлепа. – Похожа она. Только уши у них были заострённые, а у этой девы человечьи.

– Как попала к вам? – поинтересовался Викас.

– По осени в лесу её нашли… – ответила настоятельница.

– Осенью и демоны появились, – прищурился командир.

– Ну уж, сравнил ты, – улыбнулась Нирлепа. – Мы проверили: хлеб с солью приняла – живая. Кликали «лесной», потом стали сокращать – Леса… Ничего не помнит. Ложку поначалу взять в руки не могла, точно младенец.

– К чему такая обуза? – удивился командир.

– Не обуза, защитница да умница, – с теплом отозвалась Нирлепа. – К ложке приучили. А вот топором махать сама стала, аж сверкает. Без неё в лес не ходим. Зимой помогала охотой, ловушки умело ставила. И взамен не надо ей ничего. Почти не ест, не болтает. Работать любит. А читать как вспомнила, все книги наши перечитала – от духовных текстов до рыцарских романов о подвигах и о любви.

– Топором машет и романы читает, – повторил Викас. – А точно ли память потеряла или притворяется?

– Мы не расспрашиваем. Зачем нам… – Женщина усмехнулась: – Зачем тебе?

– Эльфы, не эльфы, – невпопад произнёс Викас и почему-то спросил: – Скажи, матушка, а видела ли ты когда-нибудь хранителя Шарана?

Та нахмурилась, не понимая:

– Нет, сынок, не видела ни столицы, ни владыку Шарана. Только слышала, что красив он, а волосы его словно снег на вершинах гор сверкают.

– Молодой он да беловолосый, – подтвердил мужчина. – И красив не по-человечьи…

– Кому красота, а кому уродство даруется, – опустила глаза монахиня. – Слыхала я и то, что брат его – противоположность полная: чудище прямоходящее. Но при чём здесь Леса?

– Не нравится мне взгляд её, матушка, – объяснил командир. – Молодая, красивая, как эльфы из сказок или хранители, а… – косматые брови мужчины сошлись над переносицей. – Страшная она. Взгляд, будто у шатунов могильных или…

– Всё так и есть, солдатик, – вздохнула Нирлепа. – Только путаешь ты… Шатуны не умерли после смерти. А они, – Матушка кивнула на темноволосых женщин за столом, на детей, – погибли духом при жизни. Сиротинушки наши, каждый по-своему… Потерявшие дом, мужей, родителей, сестёр и братьев, детишек… Мертвецы сначала пришли с могильников, потом демоны будто с неба свалились… Умершие не умирают. А многие из выживших как неживые стали. Они предпочитают забыть, что было. Счастье обретает тот, кому это удаётся.

С приездом солдат и беженцев места в монастырской обители хватало всем и даже больше. Рассказывали, что за последние два года людей сильно поубавилось повсеместно. Не обошло несчастье и находящуюся в глуши общину матушки Нирлепы.

Многие из неумерших монахинь до сих пор бродили в здешних лесах. Кого змея укусила, кого лихорадка поцеловала, кого зверь поломал, кто оказался слишком стар или слаб… Поначалу сёстры жили в вечном страхе. Они боялись выходить за ворота, боялись вкушать пищу, а особенно – закрывать глаза и просыпаться. Потом попривыкли.

Лишь по ночам многих настигали кошмары, прорывались стоном или же криком незаживающие раны. Одной из таких была и Леса. Только в отличие от всех девушка не помнила своих снов, а по ночам кричала громче других.

Леса всегда спала очень мало, словно бы выспалась до того на годы вперёд. И ложилась она всегда на кухне, пряча свои ужасы за толстыми стенами, подальше от келий. Так было и сегодня.

Девушка вновь проснулась рано, ещё до рассвета, до того, как закричал бы петух, будь он жив. Едва сумев разлепить веки и одолеть кандалы слабости, она села на твёрдой скамье и прижала горячие руки к мокрым от слёз щекам.

Что так мучило её? Вот бы вспомнить. Может, тогда удалось бы и одолеть беду. Но нет, в голове было темно и пусто. Лишь между глаз во лбу пульсировала боль, да солёная вода катилась из глаз, словно бурные весенние реки.

Матушка Нирлепа считала, что в забвении было счастье. Леса с этим не могла согласиться.

Они двинулись в путь утром следующего дня. Весна радовала светом, теплом и громким пением птиц. Веселил сердца людей и синеокий бард.

Он пел о прекрасной стране света, что лежала где-то за гранью снов. Он пел о прекрасной деве, заточённой в своих снах. Он пел о короле, что заблудился в диких лесах и не может найти пути к любимой. Но у каждой истории должен быть счастливый конец. А хорошие сказки и вовсе не должны заканчиваться.

На душе у всех было так же ярко и весело. Никто не вспоминал о мертвецах, диких зверях, чудище и прочих испытаниях.

Судя по беззаботным беседам, только Леса, Лала да рыжий парень из столицы, примостившийся рядом, заметили среди деревьев ссутуленный силуэт сестры Келиты, что погибла зимой. Старушка не пыталась напасть, как обычно. То ли веселье её отпугнуло, то ли силы всё-таки подходили к концу.

Леса и дети переглянулись, повздыхали. После недолгих колебаний Лала помахала сестре рукой. Всё-таки добрая старушка была при жизни. Даже как-то жалко её стало.

– Может, надо было… – заговорил рыжий Вилис.

Леса оборвала:

– Возможно. Но знаешь, я не уверена, что отрубание головы дарует им покой… Скорее, просто обездвиживает. Кто знает, какие муки это сулит…

– Надеюсь, моя сестрёнка Сурия жива, – горько вздохнул Вилис. – Всё же живым бывает и весело тоже.

– Обязательно жива, – заверила его Лала. – Может, как и ты, прибилась к монахиням. Может, им повезло больше нашего, и припасов хватит до лета.

– Будем верить в лучшее, – поддержала её Леса.

Дорога лежала неблизкая и сложная.

Хотя в повозках почти не осталось мест, нужно было посетить ещё несколько острогов, разбросанных в лесах Джумма и дальше по равнине Шаант. Найти переправу через полноводную реку Калму тоже было делом непростым. Калма славилась бурливым нравом. А к концу весны водоём ещё и разбухнет от растаявших снегов.

Двигались не шибко быстро. Несколько раз за день телеги увязали в грязи. Приходилось делать привал. Долго перекладывали вещи, дабы облегчить мужчинам задачу. Дети искали прочные ветви, чтобы подложить под колёса. Женщины собирали перекусить.

Ближе к вечеру радость оставила сердца людей. Все устали ужасно, и дорога до столицы виделась уже не столь радостной. Кто-то из сестёр послабее зароптал, что лучше бы им было остаться в родном монастыре. Неспроста когда-то они избрали его своим домом. Единый их защитил бы.

Через несколько дней достигли первого из намеченных поселений. В лесу, окружавшем острог, царила особенная тишина. За укреплёнными стенами не было слышно ни голосов, ни других отзвуков жизни. Только мертвецы бродили по тропинкам.

Невзирая на усталость, командир всё же настоял на том, чтобы проверить поселение тщательнее. Солдаты перебрались через стены. Расправившись с вышедшими навстречу неупокоенными, они открыли ворота.

Всем, кто владеет оружием, было поручено обыскать строения. Женщинам приказали тщательно следить за детьми, которые проще относились к мертвецам и были готовы сунуть нос, куда не следует.

Выживших в остроге не нашлось, зато удалось пополнить припасы. Это несколько подняло настроение. Ночевали в каменном храме в центре селения. А утром солдатам вновь пришлось расчищать дорогу к лесу.

Откуда только брались неупокоенные? Будто сама земля их рожала по весне…

К тому же кто-то ненадёжно закрыл ворота. Пропал один из стражников на карауле. Командир был непреклонен, искать бойца не разрешил.

– Сам уснул, сам и виноват, нечего жалеть лентяев, – подытожил невысокий сухощавый Викас. – И так будет с каждым, кто решит, что его бессилие или страсть к забавам, – грозный взгляд прошёлся по детям и женщинам, – стоят выше общей цели.

Урок был усвоен. Все заметно приуныли. Двинулись дальше.

В следующем селении дела обстояли ещё хуже. Укреплённый острог был сожжён дотла. Огонь уничтожил дома и склады, однако пощадил некоторых мертвецов. Вновь засверкали топоры и сабли. На этот раз неупокоенные подошли слишком близко к повозкам, и Лесе тоже пришлось взяться за оружие.

Обглоданные огнём некогда живые были так страшны, что матери едва сумели успокоить расплакавшихся детей. Зато ударивший морозец сковал в оковы размякшую дорогу. Раскачиваясь и виляя на оледеневших колеях, телеги всё же поехали живее.

Через пару дней солнечные дни растаяли, как сон. Словно бы место весны заняла промозглая осень. Мир накрыло свинцовое одеяло облаков. Днём накрапывал дождь, и жутко завывал по ночам ветер.

Или не ветер то был вовсе, а мёртвые? Или же то жуткое лесное чудище, о котором запрещалось говорить в полный голос?

Солдат раздражала любая мелочь, общались они крепкими словечками, стали замахиваться и угрожать. Дети и женщины боялись лишний раз заговорить. Умолк и бард. Леса сжимала рукоять топора да скрипела зубами, поглядывая на тех, кто обижал слабых.

«Только дай мне повод», – говорили её глаза, набравшиеся за дни пути какой-то особенной ядовитой зеленью.

Уже не одни только монахини задавались вопросом: а правильно ли они сделали, что покинули стены монастыря? Поголодали бы до лета, а там и огород бы прокормил, в лесах стало бы больше зверья, потом грибы пошли бы, ягоды.

– Молитесь, девоньки, – шептала матушка Нирлепа, но сама заходилась кашлем.

Как похолодало, она простыла и ослабела. В дороге её укачивало и рвало. С трудом вылезала матушка из телеги, почти не ела. Саму Лесу мучила головная боль, расползающаяся от лба. В руках поселился холод, и сами они будто даже потемнели.

– Когда же будет радость нам? – тихонько всхлипывала Лала, прижимаясь то к матери, то к сестрёнке, то к Лесе. – Неужели этим лесам конца нет?

– Скоро уже, скоро, – отвечала Леса, сама не зная ответа.

По правде говоря, не это её волновало, и даже не столько хворь настоятельницы и грубость солдат. Заметила она, что уже несколько дней птицы в лесу не поют, да зверей на охоте было не сыскать.

Нет, не казалось, не приснилось. Не играл ветер, не обманывали тени лесные. Ещё с первого острога они шли за ними… Медленно, но неуклонно плелись за живыми мёртвые.