Закрывая глаза

Глава 17

Анна

Я мчалась по ночному городу, не видя ничего, кроме размытого света фонарей за слезами, не слыша ничего, кроме бешеного стука собственного сердца, заглушавшего даже рев мотора. Руля было не чувствовать, педаль газа подрагивала в такт дрожи, пробегавшей по всему моему телу. Это была не езда, это было бегство. Беспорядочное, паническое, животное бегство от одного-единственного, всесокрушающего факта.

«Он видел. Видел меня.»

Эта мысль, простая и ужасающая, стучала в висках, отдавалась эхом в пустой голове, заставляла сжиматься легкие. Глеб Романович Шатров. Мой начальник. Властный, холодный, не терпящий неподчинения. Мужчина, чье присутствие в кабинете заставляло воздух сгущаться, а мое сердце бешено колотиться по непонятной причине. Объект моих самых постыдных, самых сладких и самых мучительных грез. Он сидел там. За папиным столом. Среди крошек пирога и пахнущего самогоном воздуха моего детства. И он смотрел на меня. Не на Васнецову Анну Игоревну, серую, невзрачную мышь в нелепом парике и уродливых очках. Он смотрел на меня — на Анну Грановскую. С распущенными, переливающимися на свету волосами, которые я так тщательно прятала. С голыми, уязвимыми глазами, в которых не было привычной защиты. В дорогом, удобном свитере и джинсах, которые обрисовывали мою фигуру, а не скрывали ее, как те мешковатые костюмы.

Я чуть не врезалась в припаркованный у тротуара фургон, резко, почти инстинктивно вывернула руль, и шины неприлично взвизгнули. В горле встал ком, и я, рыча от бессилия и отчаяния, вжала педаль газа в пол. Мне нужно было домой. Сейчас же. В свою квартиру, в свою крепость, в свои четыре стены, где можно было захлопнуть дверь, повернуть все замки, спрятаться в самом темном углу, свернуться калачиком и просто перестать существовать. Исчезнуть. Раствориться. Умереть от этого всепоглощающего, жгучего стыда и ужаса.

Как он мог оказаться там? Что он, черт возьми, делал в нашем доме? Мысли путались, наворачивая друг на друга, создавая нелепые, абсурдные, кошмарные картины. Может, это папа все подстроил? Узнал, где я работаю, и решил таким извращенным способом нас «помирить»? Нет, нет и еще раз нет. Выражение его лица, когда я появилась в дверях, было неподдельно удивленным. А вот лицо Глеба… О, Боже, его лицо. Оно стояло передо мной, как будто его выжгли на сетчатке. Сначала рассеянный, уставший взгляд человека, погруженного в свои мысли. Потом мгновенная фокусировка. Щелчок. Осознание. Шок, смешанный с неверием. И… что-то еще. Что-то острое, хищное, пожирающее. Он смотрел на меня не как на человека. Он смотрел как коллекционер, который вдруг обнаружил редчайшую бабочку в своей коллекции заурядных жуков. Как охотник, наконец-то выследивший самую ценную и хитрую добычу.

Вот и все. Конец. Абсолютный и бесповоротный. Конец моей маленькой, наивной игре в независимость. Конец моей карьере, которую я так выстраивала по кирпичику. Завтра он вызовет меня в свой кабинет. Он не станет кричать. Нет. Он будет холоден, как лед. Он уволит меня с унизительной, убийственной насмешкой, глядя прямо в глаза, наслаждаясь моим унижением. А может, просто вышвырнет мое заявление на стол и скажет: «Убирайтесь». А потом расскажет всем. Всему офису. Ольге Красовой, которая будет злорадно хихикать. Диане, которая пожалеет. Марине Витальевне, которая разочарованно покачает головой. А папа… О, папа. Он будет в ярости. Не потому, что я работала у Шатрова. А потому, что я его обманула. Потому, что меня уволили. «Я же говорил, Анечка! Говорил, что из этой твоей затеи ничего путного не выйдет! Нечего было надевать на себя это шутовское одеяние!» И он будет прав. В своей прямолинейной, грубой манере он будет чертовски прав.

Я влетела на парковку у своего дома, заглушила двигатель и уткнулась лбом в прохладный пластик руля, пытаясь отдышаться, но воздух не хотел заполнять легкие. Перед глазами снова и снова стоял его взгляд. Этот пронзительный, всевидящий, разоблачающий взгляд.

В квартире я захлопнула дверь, повернула все замки – верхний, нижний, цепочку – и прислонилась к холодному дереву спиной, медленно сползая на пол. Темнота и гробовая тишина, обычно такие умиротворяющие, сегодня давили на уши, становились невыносимыми. Они не могли заглушить голос в моей голове, снова и снова повторявший: «Он видел. Он знает».

Я побрела в ванную, не включая свет, и, не глядя на свое отражение, с силой дернула ручку крана. Ледяная вода хлынула с шипением. Я набрала пригоршни и с ожесточением плеснула себе в лицо, пытаясь смыть невидимую грязь стыда, смыть память о его взгляде. Вода смешалась со слезами, стекала по шее, затекала за воротник. Потом, преодолевая себя, я все-таки подняла голову и посмотрела в зеркало.

Из запотевшего стекла на меня смотрела та самая девушка, что стояла сегодня в дверях столовой. Растрепанная, испуганная, с размазанной по щекам тушью, с покрасневшими глазами. Но… настоящая. Не Васнецова Анна Игоревна, юрист-неудачница, серая, безликая мышь, пытающаяся доказать всему миру, что она чего-то стоит. А Анна Грановская. Та самая, что когда-то закатывала истерики в бутиках, просаживала папины деньги в клубах и считала, что весь мир вращается вокруг ее персоны. Та, от кого я с таким трудом и такими жертвами пыталась убежать.

Я ненавидела ее. Ненавидела ту, прежнюю, легкомысленную и эгоистичную дуру. Но сейчас, вглядываясь в свое бледное, искаженное страхом отражение, я с ужасом понимала, что начинаю ненавидеть и эту новую, притворную версию себя. Я сама, своими руками, заперла себя в этой клетке из парика, очков и уродливой одежды. Добровольно надела маску, и теперь она приросла к коже так, что, кажется, сдирать ее придется с мясом. И я не знала, как из этой клетки выбраться, не растеряв по дороге все те крупицы самоуважения и независимости, что мне с таким трудом удалось собрать.

Я рухнула на кровать, не раздеваясь, не в силах сделать даже это, и уткнулась лицом в подушку, желая, чтобы пол разверзся и поглотил меня вместе со всем этим кошмаром. Но вместо желанного забвения мое предательское сознание приготовило для меня новую пытку. Сон.

«Он приходит ко мне не как начальник. Он приходит как… хозяин. Его руки, сильные и уверенные, скользят по моим бедрам, оставляя на коже следы горячих прикосновений. Он не говорит ни слова, только смотрит на меня не через искажающие стекла очков, а прямо в душу, обнажая ее до самого дна. Его взгляд, тот самый, что был сегодня вечером, пылающий, одержимый, лишенный всякой насмешки. В нем только голод. И признание.

— Я видел тебя, — шепчет он, и его губы находят мои. Это не просто поцелуй. Это завоевание. Это клеймо. Это молчаливое признание того, что он знает. Знает, кто я, что я, и все равно хочет меня. В этом сне нет места стыду, страху или гневу. Есть только всепоглощающий, пожирающий дотла огонь, который поднимается из самого моего нутра. Я стону, я плачу, я обвиваюсь вокруг него, как плющ, цепляясь за его мощные плечи, желая, чтобы этот миг, эта иллюзия, длилась вечно.»

Я проснулась с его именем на губах и с влажным, холодным пятном на простыне. Сердце колотилось с такой силой, что отдавалось болью в висках. Все тело было напряжено, а между ног пульсировало навязчивое, постыдное, неудовлетворенное желание. Стыд накатил новой, еще более жгучей и унизительной волной. Мой собственный мозг, мое подсознание предавали меня, превращая мой самый большой страх, моего главного врага в объект сладостной, мучительной, запретной фантазии. Он не просто видел меня настоящую. Теперь он владел мной и в моих снах.

На работу на следующее утро я шла, как на эшафот. Каждый шаг по знакомой улице давался с невероятным трудом, будто на ногах висели гири. В лифте бизнес-центра я поймала на себе заинтересованный, явно одобрительный взгляд молодого парня из отдела маркетинга и инстинктивно, резко отпрянула в угол, натягивая капюшон ветровки поверх своего уродского парика. Мне казалось, что все теперь видят меня насквозь. Что на моем лбу выжжено гигантское, светящееся клеймо: «Обманщица». «Лицемерка».

В приемной было непривычно тихо. Я замерла у своего стола, не в силах сесть, прислушиваясь к каждому шороху. Из-за тяжелой двери кабинета Глеба не доносилось ни звука. Ни звонка телефона, ни скрипа кресла, ни привычного стука пальцев по клавиатуре. Может, его еще нет? Может, он решил, что я не явлюсь, просплю финал этой унизительной комедии, и даже не станет утруждать себя формальностями увольнения?

С дрожащими, непослушными пальцами я все-таки включила компьютер. Белый экран монитора ослепил меня. Нужно было работать. Нужно было делать вид, что ничего не произошло. Что я все та же Васнецова. Надежная. Предсказуемая. Серая.

Но я ею не была. И уже никогда не буду. Каждый скрип двери в коридоре, каждый отдаленный шаг заставлял меня вздрагивать и вжиматься в кресло. Я ловила себя на том, что смотрю на дверь его кабинета с таким напряжением, что мышцы шеи затекали и начинали ныть. Я ждала. Ждала развязки.

И вот он. Его шаги в коридоре были такими же мерными, уверенными, неспешными. Я не поднимала на него взгляд, уткнувшись в экран, чувствуя, как по спине бегут ледяные мурашки. Я слышала, как он прошел мимо моего стола. Не замедлил шаг. Не остановился. Не бросил на меня ни взгляда, ни слова. Просто прошел, и дверь в его кабинет закрылась с привычным мягким щелчком.

Это было… в тысячу раз хуже, чем если бы он начал кричать или немедленно вызвал меня для разноса. Эта тишина. Это ледяное, ничего не выражающее игнорирование. Это выжидание. Он что, решил продлить мои муки? Насладиться моей неуверенностью? Поиграть со мной, как упитанный, сытый кот с перепуганной до полусмерти мышкой, которую он пока только прижал лапой, но не стал есть?

Весь этот бесконечно долгий день я провела на раскаленных иголках. Я выполняла свои обязанности с автоматической, почти механической точностью, но внутри меня бушевал настоящий пожар. Каждый раз, когда я заходила к нему с очередной папкой документов, каждый раз, когда наши пальцы случайно соприкасались при передаче бумаг, каждый раз, когда я слышала его голос по селектору — холодный, ровный, деловой, — во мне вспыхивало новое пламя. Гнев на него за это издевательское молчание. Горячий, унизительный стыд за свои ночные фантазии. И та самая, предательская, ядовитая искра влечения, которая, несмотря ни на что, разгоралась все сильнее, отравляя меня изнутри.

Он был все тем же требовательным, собранным, слегка отстраненным начальником. Но теперь, украдкой бросая на него взгляды, я улавливала в нем новые, едва заметные оттенки. В его взгляде, скользившем по мне, появилась какая-то новая глубина. Острая, изучающая. Он вглядывался. Искал трещины. Следы нервного срыва. Малейшие признаки того, что его «серая мышь» вот-вот рассыплется в прах.

Однажды, когда я протягивала ему подписанные документы, наши пальцы едва-едва коснулись. Крошечное, мимолетное прикосновение. Но его было достаточно, чтобы по моей руке до самого плеча пронесся разряд электричества, заставивший сердце сделать сальто в груди. Я резко, почти невольно отдернула руку, как обожженная. Он ничего не сказал. Не поднял бровей. Но уголок его рта, того самого, что снилось мне, дрогнул в едва уловимой, торжествующей усмешке.

Он знал. Черт возьми, он знал, какой эффект производит на меня. И он наслаждался этим. Наслаждался своей властью, своим знанием, моей слабостью.

К концу дня я была морально и физически полностью разбита. Эта постоянная внутренняя борьба, это невыносимое напряжение высасывало из меня все соки, оставляя лишь пустую, звенящую оболочку. Я уже собиралась уходить, мысленно составляя план побега, когда на моем телефоне загорелся его световой сигнал. Резкий, красный, как предупреждение.

Сердце упало куда-то в ботинки, а потом рванулось обратно, в горло. Ну вот. Все. Сейчас и наступит развязка.

Я вошла, стараясь дышать ровно и глубоко, но воздух словно не хотел заполнять легкие.

— Вы звали, Глеб Романович?

Он сидел за своим столом, просматривая какой-то толстый отчет. Поднял на меня глаза. Его взгляд был спокоен, деловит, абсолютно непроницаем.

— Да. Завтра с утра подготовьте все материалы по проекту «Вектор». Встреча с инвесторами в десять. И… найдите, пожалуйста, вот это досье. — Он протянул мне небольшую, исписанную его быстрым почерком записку.

Я взяла ее. Рука, к моему удивлению, не дрогнула. Ну хоть что-то.

— Хорошо. Сделаю, Глеб Романович.

Я уже поворачивалась к выходу, чувствуя слабый, идиотский прилив облегчения, когда его голос остановил меня:

— И, Анна…

Я замерла на полпути, чувствуя, как спина и шея мгновенно покрываются ледяным, липким потом.

— Да? – мой собственный голос прозвучал хрипло.

— У вас сегодня… прядь волос выбилась из… этой штуки.

Он сделал легкий, неопределенный жест рукой в сторону моей гульки. В его голосе не было ни насмешки, ни раздражения. Была… простая констатация факта. Или, что было гораздо страшнее, тончайший, виртуозно замаскированный намек. Игла, уколовшая меня точно в больное место.

Я почувствовала, как по всему моему лицу, до самых мочек ушей, разливается предательский, багровый румянец.

— Спасибо, – прошептала я, почти не разжимая губ, и выскользнула из кабинета, как преступник с места преступления.

Дома, скинув пальто, я снова подошла к зеркалу в прихожей. Но на этот раз я смотрела не на Анну Грановскую. Я вглядывалась в Васнецову. В ее нелепый, безжизненный парик. В ее уродливые, огромные очки, которые я с ненавистью водрузила на нос. В безразмерный пиджак, висевший на мне, как на вешалке. Это была моя броня. Мое укрытие. Моя тюрьма.

Но сегодня я с ужасом понимала, что броня дала трещину. Сквозь нее уже просачивался тот самый, запретный пожар. Пожар стыда, страха, ненависти и, самое ужасное, неистребимого, губительного влечения.

Он не уволил меня. Он не стал ничего выяснять, обвинять, требовать объяснений. Он просто… наблюдал. С холодным, научным интересом заправского энтомолога. И ждал. Ждал, когда же бабочка, испуганная и загнанная, сама запутается в его сетях окончательно.

И самое чудовищное, самое постыдное и необъяснимое было в том, что где-то в самой глубине души, под всеми этими слоями страха, гнева и отчаяния, я… ждала тоже. Ждала следующего хода в этой опасной игре. И от одной этой мысли по всему моему телу пробегали предательские мурашки, а внизу живота снова, назло всему, закипало то самое, сладкое, губительное и пьянящее томление.