Закрывая глаза

Глава 24

Глеб

Белая больница. Слепящий, бездушный свет люминесцентных ламп, отражающийся от глянцевых полов и выбеленных стен. Резкий, едкий запах антисептика, въедающийся в ноздри, перебивающий память о всех других запахах — о ее духах, о домашнем пироге, о дорогом коньяке. Глухие, отдаленные шаги за стеной, приглушенные голоса, скрип колес каталки — звуки чужой, параллельной жизни, где царят боль и страх.

Я сидел на жестком пластиковом стуле в коридоре, уставившись в белую, глянцевую дверь палаты, за которой она была. Мои пальцы судорожно сжимали и разжимались на коленях. Все мое тело было одним сплошным, напряженным нервом. Игорь метался неподалеку, как раненый медведь в клетке. Он прохаживался из конца в конец узкого коридора, его массивные плечи были сгорблены, а лицо стало землисто-серым, постаревшим за последний час на десять лет. Время от времени он останавливался, проводил рукой по лицу, бормоча что-то невнятное, и снова начинал свой бесцельный путь. Елена тихо плакала, сжимая в своих худых, изможденных руках скомканный, влажный платок. Ее плечи мелко вздрагивали, а взгляд был устремлен в ту же дверь, что и мой, полый от ужаса и беспомощности.

Прошел час. Или два. А может, вечность. Время в этом стерильном аду потеряло всякий смысл, растянулось в тягучую, мучительную пытку ожидания. Каждая секунда отдавалась гулким эхом в моей пустой голове. Я ловил себя на том, что задерживаю дыхание, прислушиваясь к малейшему звуку из-за двери. Мозг, отказываясь мириться с неизвестностью, рисовал самые чудовищные картины. Может, с ней что-то случилось серьезное? Неужели мое преследование, мое давление довели ее до болезни? До нервного срыва? Чувство вины, тяжелое и липкое, как горячий деготь, заливало меня с головой, сжимая горло и сдавливая грудь.

Наконец, с тихим щелчком, дверь открылась. Из палаты вышел врач — немолодой мужчина с усталым, исписанным морщинами лицом и спокойными, профессиональными глазами, видевшими, наверное, все мыслимые и немыслимые человеческие драмы. На его лице не было ни трагедии, ни радости — лишь сосредоточенная усталость.

Мы все трое разом вскочили, застыв в немом, напряженном ожидании. Игорь сделал шаг вперед, его кулаки были сжаты.

— Ну? — вырвалось у него, больше похожее на стон, чем на вопрос.

Врач обвел нас своим взвешивающим, внимательным взглядом, на мгновение задержав его на мне, словно пытаясь определить мое место в этой семейной драме.

— С пациенткой все в порядке, — произнес он, и его голос, ровный и глуховатый, прозвучал как приговор, не несущий ни облегчения, ни новой надежды. — По крайней мере, с медицинской точки зрения. Сильное нервное потрясение, переутомление, резкое падение давления на фоне стресса. Организм просто отключился, чтобы защититься. Ей необходим полный покой. Абсолютный. Никаких волнений.

Мы все разом, как по команде, выдохнули. Игорь схватил врача за рукав халата, бормоча сдавленные, бессвязные слова благодарности. Елена прислонилась лбом к стене, и ее плечи затряслись от новых, теперь уже облегченных слез.

Я почувствовал, как каменная глыба слегка сдвинулась с моей груди, позволив сделать первый за долгие минуты полный вдох. Она жива. Она в порядке. С ней не случилось ничего непоправимого. Но напряжение в коридоре не спало. Оно висело в воздухе, густое и нерассеянное. Мы все чувствовали — главное еще впереди.

— Но… — врач сделал небольшую, многозначительную паузу, и его взгляд снова скользнул по нашим лицам, задерживаясь то на Игоре, то на мне. — Есть один нюанс. Мы, разумеется, провели стандартное обследование. Ваша дочь, — он посмотрел прямо на Игоря, — женщина молодая и, в целом, совершенно здорова. Однако…

Он снова замолчал, словно подбирая слова, и эта затянувшаяся пауза показалась мне вечностью, провалом в бездну, откуда нет возврата.

— Однако, — врач продолжил, и его голос стал чуть более официальным, отстраненным, — учитывая ее состояние и жалобы на легкое недомогание, мы провели дополнительные анализы. И… — он перевел дух. — Ваша дочь примерно на четвертой неделе беременности. Состояние пока стабильное, но учитывая произошедший сегодня эпизод и явное нервное истощение, ей требуется особое наблюдение, максимальный покой и, разумеется, консультация гинеколога.

Повисла гробовая, абсолютная, оглушительная тишина. Казалось, сам воздух в больничном коридоре застыл, сгустился и превратился в лед, парализующий легкие и сковывающий движения. Звук собственного сердца отдался в моих ушах оглушительным, диким грохотом.

Я услышал, как Елена резко, с присвистом вдохнула, а потом ее рука с платком, дрожа, поднялась к губам. Игорь медленно, очень медленно, словно против собственной воли, повернул ко мне голову. Его взгляд был тяжелым, как свинец, неподвижным и страшным в своей пустоте. В нем было дикое, не укладывающееся в голове непонимание, закипающая где-то в глубине, еще не оформившаяся ярость, и один-единственный, немой, но оглушительно громкий вопрос. Вопрос, обращенный ко мне.

Я не мог отвести глаз от врача. Его слова гудели у меня в ушах, сталкивались, отскакивали друг от друга, не желая складываться в связный, осмысленный образ. «Беременность. Четвертая неделя.»

И тут в моем сознании, с кристальной, почти болезненной ясностью, все щелкнуло и встало на свои места. Мюнхен. Та самая, единственная, порочная, прекрасная ночь. Она. Я. Отсутствие какой-либо защиты в пылу той страсти. Хронология, складывающаяся в идеальную, неопровержимую картину.

Это был мой ребенок. Наш ребенок. Плод той бури, что смела все наши маски, предрассудки и защиты. Последствие того единственного момента, когда мы были просто мужчиной и женщиной, забывшими обо всем на свете.

Во мне все перевернулось. Это был не страх. Не паника. Не ужас перед ответственностью или гневом Игоря. Это было нечто огромное, теплое, всепоглощающее и до боли острое, чего я никогда раньше в своей жизни не испытывал. Что-то первобытное, дикое, мощное. Чувство, которое накрыло с головой, смыв в одно мгновение всю ярость, все отчаяние, все обиды последних недель. Это было щемящее, болезненное, оглушительное признание. Признание того, что она навсегда стала частью меня. Не просто женщиной, которую я желал. А матерью моего ребенка.

Я оттолкнулся от стены, на которую почти облокотился, и, не сказав ни слова, не глядя на ошеломленного, подавленного Игоря, прошел мимо него в палату. Мое сердце колотилось так бешено и громко, что, казалось, вот-вот вырвется из груди и останется тут, на холодном больничном полу.

Она лежала на высокой больничной койке, отвернувшись к белой, безликой стене. Тонкое одеяло скрывало ее тела, но мне почудилось, что я уже вижу в них что-то новое, хрупкое и священное. Плечи ее мелко вздрагивали. Она не спала. И она слышала. Слышала все, что сказал врач за дверью. Слышала этот приговор, который навсегда менял судьбы всех нас, собравшихся в этом проклятом коридоре.

Я подошел к кровати и опустился перед ней на колени. Пол был холодным и липким, но я ничего не чувствовал. Все мое существо было сосредоточено на ней. На этой хрупкой, испуганной девушке, несущей в себе мое будущее.

— Ань, — тихо сказал я, и мой голос прозвучал хрипло, непривычно для моего собственного слуха.

Она не оборачивалась. Ее пальцы впились в край простыни, костяшки побелели.

— Анна, посмотри на меня, — попросил я снова, мягче, но настойчивее. — Пожалуйста.

Она медленно, будто против своей воли, перевернулась. Ее лицо было залито слезами, глаза — огромные, распахнутые, полные такого бездонного страха и боли, что мне захотелось взвыть от бессилия. В них читалась растерянность ребенка и тяжесть взрослой, неподъемной ответственности.

— Уходи, — прошептала она, и в этом шепоте слышалась настоящая, физическая боль. — Пожалуйста, Глеб, просто уходи. Оставь нас.

— Нет, — мой голос прозвучал твердо, без тени сомнения. Внутри меня все кристаллизовалось, обретая стальную, негнущуюся ясность. — Я не уйду. Никогда. Ни за что.

— Глеб, не надо… — ее голос сорвался, по щекам снова потекли слезы. — Это ничего не изменит… Ты не должен… Это не твоя обязанность…

— Все изменило! — я сказал это громче, чем планировал, и мои слова прозвучали в тихой палате как выстрел. — Все изменилось навсегда, понимаешь? Ты слышала? Ты беременна. Это мой ребенок. Наш ребенок.

Она закрыла глаза, словно не в силах вынести тяжести моего взгляда, и свежие слезы брызнули из-под ее сомкнутых ресниц, затекая в виски и смачивая волосы.

— Я не хочу, чтобы ты женился на мне из-за чувства долга, — выдохнула она, и в ее голосе прозвучала та самая, знакомая мне по первому дню работы сталь, смешанная теперь с отчаянной уязвимостью. — Из-за ребенка. Из-за ответственности. Я не хочу быть обузой. Ошибкой, которую ты вынужден исправлять.

Я покачал головой. Глупая. Упрямая. Прекрасная. Великолепная дура. Она все еще пыталась бороться. Все еще выстраивала стены, даже теперь, когда между нами навсегда пролегла самая прочная в мире связь.

— Я не из-за долга, — я поднял ее холодную, безжизненную руку и прижал к своим губам. Ее пальцы пахли больницей и слезами. — Я из-за тебя. Только из-за тебя. Я любил тебя, когда ты была серой, замкнутой мышкой в уродливом парике. Я любил тебя, когда ты была грозной, неумолимой львицей на переговорах с Вебером. Я любил тебя, когда ты сбежала от меня в Мюнхене, и каждый день после этого, хотя готов был разорвать весь мир в клочья от ярости и боли. Я люблю тебя сейчас, в этой больничной палате, напуганную, плачущую, но самую сильную женщину, которую я когда-либо знал. И я буду любить тебя всегда. Всю мою жизнь.

Она смотрела на меня, и в ее глазах, залитых слезами, что-то медленно, неотвратимо менялось. Лед страха, обиды и недоверия начинал таять, уступая место чему-то хрупкому, неуверенному, но невероятно яркому — слабому, дрожащему ростку надежды, которую она так отчаянно, так яростно пыталась задавить в себе.

— Правда? — это был всего лишь шепот, тоненький, как паутинка, полный такого беззащитного доверия, что у меня сжалось сердце.

— Клянусь всем, что у меня есть. Всей моей жизнью. Выходи за меня.

В этот момент дверь в палату приоткрылась, и на пороге возник Игорь. Его лицо было непроницаемой, гранитной маской. Он вошел и тяжело подошел к кровати, его взгляд переводился с моей фигуры, стоящей на коленях, на бледное, исхудавшее лицо дочери. Воздух снова сгустился, наполнившись новой, мужской напряженностью.

— Папа… — слабо начала Анна.

Игорь поднял руку, резким жестом останавливая ее. Его глаза, темные и пронзительные, как у хищной птицы, были прикованы ко мне.

— Я не слепой, — тихо, но очень четко произнес он. Каждое слово падало, как молот. — И не глухой. И, слава Богу, не дурак. — Он перевел взгляд на меня, и в его глазах бушевала буря — гнев, боль, растерянность и какая-то древняя, отцовская ярость. — Ты. Это твой ребенок?

Я поднялся с колен, чтобы встретить его взгляд на равных. Я не опускал глаз, не отводил взгляда. Внутри меня не было ни страха, ни сомнений. Только ясность и та самая, новая, всепоглощающая сила.

— Да, — ответил я, и мой голос прозвучал ровно и уверенно. — И я люблю вашу дочь. Больше жизни. Я хочу жениться на ней. Я буду заботиться о ней и о нашем ребенке. Всегда.

Игорь тяжело вздохнул. Он смотрел на меня долго-долго, будто взвешивая на невидимых весах всю мою жизнь, все мои поступки, все мои слова. В его взгляде была вековая усталость и какая-то горькая, отеческая мудрость.

— Знаешь, Глеб, — наконец произнес он, и его голос утратил металлические нотки, став просто усталым и человечным. — Я всегда считал тебя почти что сыном. Тем, кого у меня никогда не было. И я всегда, с самого ее рождения, хотел для Анны только самого лучшего. — Он сделал паузу, и его взгляд снова скользнул по лицу дочери, смягчившись. — Думаю, он прямо передо мной. — Он снова посмотрел на меня, и в уголках его глаз собрались знакомые лучики. — Только, ради всего святого, перестаньте вы уже, наконец, мучить друг друга. И меня, старика, заодно. Мое сердце не железное.

Он повернулся и, не сказав больше ни слова, вышел из палаты, оставив нас одних — меня, стоящего у кровати, и ее, лежащую и смотрящую на меня с таким выражением, от которого перехватывало дыхание.

Я снова посмотрел на Анну. На ее глаза, в которых наконец-то, сквозь слезы и страх, пробилась настоящая, живая, неуверенная, но самая прекрасная улыбка, что я видел в своей жизни.

— Ну что? — спросил я, снова опускаясь на колени и беря ее руки в свои. — Ты согласна? Согласна стать моей женой? Настоящей женой? Не для Вебера. Не для контракта. Для меня?

Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова от нахлынувших эмоций, и свежие, но уже совсем другие слезы — слезы облегчения, надежды и, я осмеливался надеяться, счастья, брызнули из ее глаз.

Я наклонился и поцеловал ее. Медленно. Нежно. Бережно. Запечатывая этим поцелуем наше общее будущее. Наше с ней. И нашего ребенка. Наше, наконец-то обретенное, настоящее.