Закрывая глаза

Глава 22

Глеб

Она сбежала.

Стоило мне выйти из ванной, обернувшись вокруг бедер свежим полотенцем, как я понял это с первой же секунды. Не нужно было искать взглядом или прислушиваться. Гостиная была пуста не просто физически — она была выхоложена, лишена того заряженного энергией присутствия, что наполняло ее всего час назад. Воздух, еще недавно густой от запаха ее кожи, секса и дорогих духов, теперь был стерильным и безжизненным. Лишь на диване, все еще помявшемся от отпечатка наших тел, лежала аккуратно, почти педантично сложенная моя рубашка. Рядом, на персидском ковре, сверкнула в утреннем луче одинокая запонка — маленький, золотой укор, выпавший в спешке или оставленный намеренно, как знак.

Я застыл посреди комнаты, и по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с температурой в номере. Это было не просто бегство. Это был побег. Тщательно спланированный, безмолвный и безжалостный. Она исчезла, как призрак, как мираж, оставив после себя лишь призрачное воспоминание о тепле и оглушительную, звенящую тишину.

И в этот момент я, Глеб Романович Шатров, человек, привыкший контролировать каждую секунду своего существования, почувствовал нечто абсолютно новое и отвратительное — ледяную, тошнотворную пустоту где-то в районе солнечного сплетения. Глупейшее, иррациональное, унизительное чувство предательства.

Она сбежала. Как вор. Как испуганный зверек, у которого хватило смелости зайти на территорию хищника, угоститься его пищей, согреться у его огня, но не хватило духа остаться наутро, чтобы встретить последствия.

Я подошел к окну, стиснув челюсти до боли, и уперся ладонями в холодное стекло. Внизу, на улицах Мюнхена, кипела жизнь. Люди спешили по своим делам, смеялись, целовались на прощание. Где-то там, в этой незнакомой толпе, была она. В такси, в метро, пешком — неважно. Она убегала. От меня. От нас. От того, что вспыхнуло между нами с такой силой, что до сих пор звенело в ушах.

«Это была ошибка. Забудьте».

Ее слова, произнесенные с таким ледяным, отчаянным надрывом, эхом отдавались в моей голове, смешиваясь с памятью о ее стонах. Ошибка. Значит, все это — ее отклик на мои прикосновения, ее дрожь, ее пальцы, впивающиеся в мои плечи так, будто я был ее единственным спасением в падающем самолете, ее шепот моего имени в полумраке — все это была ошибка? Неверный расчет в сложной, многоходовой партии? Тактический ход, о котором теперь следовало забыть?

Я резко развернулся от окна и с силой швырнул в угол мокрое полотенце. Оно мягко шлепнулось о пол, безмолвное и жалкое. Ярость, горячая, слепая и беспомощная, закипала во мне, поднимаясь по горлу едким комом. Но гнев был направлен не на нее. Нет. Он был направлен на себя. На собственную глупость, на наивность, на то, что я, всего за несколько часов, позволил этому случиться. Позволил себе забыть, кто я и кто она. Позволил этому чувству прорваться сквозь все мои защиты.

За минуту до этого, под струями почти кипящего душа, я строил планы. Глупые, наивные, откровенно идиотские планы, от которых сейчас готов был рычать от унижения. Я думал о том, как мы позавтракаем в тишине этого номера. Как я скажу ей, что все меняется. Что эта дурацкая, изматывающая игра в кошки-мышки закончена. Что я не хочу больше видеть ее в роли секретарши или временной невесты. Что я хочу видеть ее. Настоящую. Анну. Всегда. Не только в этой спальне, но и в моем кабинете, в моей жизни, в моем пустом, холодном особняке, который вдруг представился мне не склепом, а потенциальным домом. Я думал о том, как мы вернемся в Москву, и мне придется пойти на самый трудный, самый неловкий разговор в моей жизни — разговор с Игорем. Объяснить все. Попросить, черт возьми, благословения? Я, Глеб Шатров, почти шутил сам с собой, представляя, как веду ее под венец. По-настоящему.

А она просто сбежала. Не оставив даже записки. Ни слова благодарности, ни слова сожаления. Ни слова прощания. Просто испарилась, как утренний туман, оставив меня наедине с моими идиотскими фантазиями и этой давящей, всепоглощающей пустотой.

Мой телефон пропищал — сообщение от водителя. «Машина подана к отелю, господин Шатров, к назначенному времени».

Реальность, грубая и неумолимая, вломилась в мои розовые, позорные замки. Подписание контракта. Вебер. Бизнес. Переговоры. Тот самый бизнес, что привел нас сюда и стал катализатором этого безумия. Теперь он казался жалкой, ничтожной пародией на то, что действительно имело значение.

Я одевался механически, движениями запрограммированного автомата. Рубашка. Брюки. Галстук. Каждое действие требовало невероятных усилий. Галстук отказался завязываться с первого раза, и я с трудом сдержал дикое, первобытное желание сорвать его и швырнуть в стену, вдребезги разбив зеркало, в котором отражалось мое перекошенное от ярости и боли лицо. Я был не в себе. Выбит из колеи. Расшатан до основания. И это состояние было неприятно и совершенно несвойственно мне. Я был скалой. А сейчас чувствовал себя куском рыхлого, влажного песка.

В лимузине по дороге к офису Вебера я пытался звонить ей. Сначала на ее рабочий номер, который теперь казался насмешкой. Потом на личный, который мне, как начальнику, был обязан быть известен, и который я до этого утром с таким идиотским трепетом сохранил в своих контактах.

«Абонент недоступен».

Оба раза. Холодный, бездушный голос автоответчика резал слух.

Она заблокировала меня. Или выбросила сим-карту. Вариант «села в самолет» я отверг — наши паспорта и обратные билеты были у меня, в сейфе отеля. Но до вылета оставались считанные часы. Все могло случиться. Она могла купить новый билет. Исчезнуть. Навсегда.

Встреча с Вебером прошла в каком-то густом, ватном тумане. Я подписывал бумаги, ставил свою размашистую подпись, улыбался своими лучшими, отрепетированными деловыми улыбками, пожимал натруженные, мозолистые руки немецких партнеров, говорил правильные, выверенные слова. А все во мне кричало, требовало бросить это клоунское представление, выскочить из-за стола, сесть в первую попавшуюся машину и начать обыскивать город, ворошить каждый камень, лишь бы найти ее. Вернуть. Заставить посмотреть на меня. Объяснить. Что-то. Все, что угодно.

Но десятилетия железной выдержки и безупречного самоконтроля не позволили мне опозориться. Я держался. Я был Глебом Шатровым. Успешным, уверенным, непробиваемым. И никто в этой комнате, даже проницательный старик Вебер, не видел, что внутри я — развороченная, окровавленная рана.

Вебер, прощаясь, пожал мне руку особенно тепло и продолжительно.

— Господин Шатров, это была настоящая честь. Ваша компания, ваша команда произвели неизгладимое впечатление. И, пожалуйста, передайте мои самые искренние и наилучшие пожелания вашей очаровательной невесте. Такое сочетание красоты, ума и обаяния… Надеюсь, на вашу свадьбу я все же получу приглашение.

У меня так свело скулы, что я услышал хруст. Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова, чувствуя, как его фраза вонзается мне в грудь, как отточенный стилет. Ирония была настолько чудовищной, что хотелось зарычать.

Обратный путь в отель был абсолютно молчаливым. Я смотрел в окно на проплывающие улицы чужого, безразличного города и думал о том, что каждый из этих людей, снующих по тротуарам, куда-то идет. К любви, к работе, к семье, к своему дому. А я ехал в пустой, роскошный номер-люкс, из которого сбежала женщина, успевшая за одну-единственную ночь стать для меня чем-то бесконечно большим, чем я был готов признать даже самому себе.

В номере я нашел ее. Вернее, то, что от нее осталось. На столе, рядом с глянцевым корпусом телевизора, лежала сложенная в несколько раз, идеально ровная полоска бумаги. Я поднял ее. Это был чек. Из того самого бутика, где она покупала свое «приданое». Сумма была круглой, значительной. Она специально оставила его. Аккуратно, на самом видном месте. Напоминание. Послание, кристально ясное в своей жестокости: «Я заплатила сама. Я тебе ничего не должна. Ни платьем, ни ночью. Мы в расчете».

Больше — ничего. Ни одной вещицы. Ни одного волоска на расческе в ванной. Ни следов помады на стакане. Она стерла все следы своего присутствия с тщательностью и хладнокровием опытного преступника, уничтожающего улики.

***

Мы летели обратно в Москву, разделенные не просто проходом между креслами бизнес-класса, а целой пропастью молчания и невысказанной боли. Она сидела у окна, отвернувшись к темному, ничего не показывающему иллюминатору, и вся ее поза, каждый жест, каждый вздох кричали об одном: «Не подходи. Не трогай. Не существует».

Я несколько раз пытался заговорить. Сначала тихо, почти робко.

— Анна…

Потом громче, с нажимом, уже начальника.

— Мы должны обсушить…

И, наконец, отчаянно, сбрасывая все маски.

— Вчерашний вечер…

Она не отвечала. Просто не отвечала, будто оглохла, будто я был для нее пустым местом, прозрачным призраком. Один раз, когда я произнес ее имя в третий раз, она встала — резко, как по пружинке, — и, не глядя на меня, прошла в самый хвост салона, где и провела остаток полета, уставившись в глухую стену, абсолютно неподвижная, как изваяние.

Я сидел в своем кресле, сжимая подлокотники так, что пластик трещал, и чувствовал, как слепая ярость медленно, верно, как лава, сменяется холодным, расчетливым, страшным в своей ясности пониманием. Она не просто сбежала от меня в номере. Она отказывалась от всего поля боя. Капитулировала без условий. И в ее капитуляции, в этом ледяном, абсолютном игнорировании, было что-то окончательное. Что-то, что не оставляло места для переговоров, для компромиссов, для дискуссий. Она просто вычеркивала меня. Из ситуации. Из своей жизни. Как досадную, неприятную, но уже закрытую страницу.

Когда самолет, наконец, коснулся шасси посадочной полосы в Шереметьево, она вскочила с места еще до того, как погасла табло «пристегните ремни». Не глядя на меня, не прощаясь, не оборачиваясь, она пролезла к выходу одной из первых, ловко лавируя между пассажирами, и растворилась в толпе, словно ее и не было. Словно все это — Германия, переговоры, та ночь — было всего лишь ярким, болезненным сном.

Я вышел позже, с нашим общим багажом. Михаил ждал меня у выхода. Его вопросительный, слегка удивленный взгляд я проигнорировал, пройдя мимо него с каменным лицом.

— В офис, — бросил я, падая на кожаное сиденье, и мой голос прозвучал хрипло и устало.

И пока машина неслась по заснеженному, спящему Подмосковью, я уже знал, что буду делать. Она думала, что может просто так все закончить? Сбежать и спрятаться за своей серой, уродливой маской, вернуться в свою старую, безопасную жизнь? Нет, моя дорогая. Так не бывает. Игра не заканчивается до тех пор, пока этого не скажу я. Пока я не решу, что она окончена.

Завтра утром, как только она переступит порог офиса, я вызову ее к себе. И мы во всем разберемся. Я заставлю ее посмотреть на меня. Заставлю говорить. Слушать. Я не позволю ей просто так, без последствий, вычеркнуть меня, как неудобную, исчерпавшую себя страницу из книги своей жизни. Я вписался в этот текст слишком глубоко. Я стал его сюжетом.

Она была моей. Сначала — моим сотрудником. Потом — моей невестой понарошку. А затем она стала моей наваждением, моей болью, моим единственным поражением и самой большой тайной. И я не намерен так просто это отпускать.

Я смотрел на темное, усыпанное звездами небо за окном, и мое решение кристаллизовалось, становясь твердым и холодным, как алмаз. Охота, которую я по глупости счел завершенной, только что перешла в новую, гораздо более серьезную и беспощадную фазу. И на этот раз я не дам своей добыче уйти. Я либо верну ее, либо уничтожу. И то, и другое казалось сейчас единственно возможным исходом.