Закрывая глаза

Глава 19

Анна

Следующие несколько дней пролетели в каком-то кошмарном, размытом полусне, где реальность смешивалась с постоянным, гнетущим чувством надвигающейся катастрофы. Я существовала на автопилоте, механически выполняя рутинные обязанности в офисе, но мой разум был полностью захвачен одной-единственной, парализующей мыслью. «Невеста». Это слово звенело у меня в ушах навязчивым, неумолчным набатом, парализуя волю, сковывая движения и вызывая приступы слепой, животной паники, которую я с трудом подавляла, запираясь в туалетной кабинке и пытаясь отдышаться.

Он, Глеб Романович Шатров, своей железной рукой поставил меня перед выбором, которого на самом деле не существовало. Это была иллюзия, фикция, ловко подстроенная ловушка. Согласиться — означало добровольно, с открытыми глазами шагнуть в его больную, изощренную игру, стать марионеткой в его спектакле, надев на себя не только маску «серой мыши», но и новую, еще более унизительную личину — влюбленной и счастливой невесты. Отказаться — в одно мгновение потерять все, к чему я так отчаянно, с таким трудом и самоотречением стремилась все эти недели: работу, которая стала моим убежищем и моим полем битвы; хрупкую, но такую важную для меня независимость; и, что, возможно, было самым страшным, — остатки уважения моего отца. И проиграть. Безоговорочно и с треском проиграть Шатрову. Признать его полную и абсолютную власть над моей судьбой.

Ненависть к Глебу Романовичу кипела во мне едким, черным ключом, едва сдерживаемая тонкой, прозрачной пленкой самообладания, которая вот-вот должна была лопнуть. Он играл мной, как опытный шахматист пешкой, перемещая меня по доске своей воли, не задумываясь о том, что творится у меня внутри. И самое ужасное, самое невыносимое заключалось в том, что я, с холодной, беспристрастной ясностью, понимала — в рамках этой сугубо бизнес-партии он был по-своему прав. Контракт с Вебером был жизненно важен для компании, для ее будущего, для сотен людей, которые в ней работали. Но разве эта стратегическая важность давала ему моральное право так поступать с живым человеком? Со мной? Превращать мою жизнь, мои чувства, мое тело в разменную монету в деловой сделке?

В субботу, за день до вылета, я бесцельно слонялась по своей квартире, не в силах ни на чем сосредоточиться. Книги не читались, музыка раздражала, еда казалась безвкусной. Он сказал: «Вам понадобится соответствующее приданое». Эта фраза, произнесенная с той ледяной, почти незаметной усмешкой, что скользнула по его лицу в тот роковой момент, жгла мне щеки, как раскаленное железо. Он не просто отдавал приказ. Он наслаждался этим. Наслаждался моим унижением, моей беспомощностью, моим вынужденным подчинением.

Сжав зубы до хруста, стиснув кулаки, я все-таки заставила себя поехать в торговый центр. Я бродила по роскошным, залитым мягким светом бутикам, чувствуя себя полной самозванкой, актрисой, готовящейся к роли, которая ей ненавистна. Я примеряла платья — элегантные, строгие, безумно дорогие, сшитые из тканей, которые нежно ласкали кожу. Те самые платья, что могла бы надеть настоящая невеста Глеба Шатрова — женщина из его круга, уверенная в себе, сияющая от счастья. И в каждом из них, глядя на свое отражение в огромных зеркалах, я видела не себя, а куклу. Марионетку, которую он, режиссер этого абсурдного спектакля, наряжал для своего удовольствия. Я ловила на себе взгляды продавщиц — вежливые, но оценивающие, — и мне хотелось крикнуть им: «Это не я! Это не по любви! Это — сделка!»

В итоге, после нескольких мучительных часов, я выбрала простое, но безупречно скроенное платье темно-синего, почти ночного цвета. С закрытой спиной, умеренной длины, без лишних деталей и кричащих украшений. Оно не стремилось поразить воображение, но и не унижало своего носителя. Оно было моим молчаливым, стоическим протестом. Моей попыткой сохранить хоть крупицу достоинства в этом безумии. И я купила его на свои, с таким трудом и самоограничением накопленные деньги, отложенные на черный день. Это было принципиально важно. Я не хотела быть ему обязанной ни в чем. Ни в одной ниточке, ни в одной пуговице этого дурацкого «приданого».

Вечером в воскресенье я стояла в стерильном, залитом мягким светом бизнес-зале аэропорта, стараясь дышать ровно и глубоко, но воздух казался густым и спертым. На мне было мое новое «обмундирование» для предстоящей роли, а внутри — леденящая, безразличная пустота, как будто кто-то выжег в моей душе все чувства, оставив лишь пепелище. Когда он появился в дверях зала, мое сердце не забилось чаще — оно просто провалилось куда-то в пятки, оставив в груди тяжелый, холодный камень.

Он был, как всегда, безупречен. Темный, идеально сидящий костюм, подчеркивавший его широкие плечи и спортивную фигуру. Дорогая кожаная сумка через плечо. Ни одной лишней детали. Его взгляд, холодный и всевидящий, скользнул по мне, быстрый, оценивающий, как взгляд командира, инспектирующего солдата перед строем.

— Выглядите адекватно, — произнес он, и я знала, что он заменил этим словом другое, более колкое и уничижительное, что вертелось у него на языке.

Я лишь молча кивнула, не в силах вымолвить что-либо в ответ, чувствуя, как по моей спине пробегает холодная дрожь.

Полет стал долгой, изощренной пыткой. Мы сидели рядом в просторных креслах бизнес-класса, но между нами зияла пропасть, широкая и непроходимая, как весь тот океан, над которым мы летели. Он работал с документами, его длинные, уверенные пальцы бегали по клавиатуре ноутбука, изредка он делал пометки на полях распечаток. Я же уставилась в иллюминатор на проплывающие внизу облака, пытаясь отключиться, уйти в себя, но это не помогало. Его присутствие было физически ощутимо, как наэлектризованное поле, давящее на кожу, на сознание. Я чувствовала каждый его вздох, каждый шелест переворачиваемой страницы, легкий аромат его дорогого парфюма, смешанный с запахом кожи. Я ловила себя на том, что украдкой, краем глаза, разглядываю его руки — сильные, с четко очерченными суставами и длинными пальцами, лежавшие на клавиатуре. И невольно, к собственному ужасу, вспоминала, как эти самые руки касались меня в моих самых постыдных, самых сладких снах. Жаркая, предательская волна стыда и чего-то еще, темного, постыдного и сладкого, накатывала на меня, заставляя сердце бешено колотиться где-то в горле.

Мы почти не разговаривали. Он отдавал короткие, четкие распоряжения относительно предстоящих встреч, я так же коротко и деловито отвечала «да» или «нет», «поняла» или «сделаю». Я была его сотрудницей. Эффективной, незаметной, исполнительной. И в то же время, по воле его ужасной фантазии, я была его невестой. Это раздвоение сознания, эта шизофреническая реальность сводили меня с ума, заставляя чувствовать, что я вот-вот тресну по швам, как перегретый фарфор.

Отель в Мюнхене, куда мы прибыли глубокой ночью, был тихим, роскошным и подавляющим своим безупречным, бездушным шиком. На ресепшене он, не моргнув глазом, абсолютно естественно произнес: «Key for one suite, for Mr. Shatrov and his fiancée». Я стояла рядом, застыв св деревянной, натянутой улыбкой, чувствуя, как уши и щеки горят огнем от стыда и гнева. Пожилой портье с безупречными манерами проводил нас до лифта и затем до номера — огромных, напоминавших квартиру апартаментов с гостиной, мини-кухней и одной спальней. Одна спальня. Конечно. Я почти физически ощутила, как по моей спине пробегает ледяная волна.

Как только дверь закрылась за портье, я отпрыгнула от Шатрова, как ошпаренная, заняв оборонительную позицию посреди гостиной.

— Я посплю здесь, — заявила я, указывая на широкий, но все же явно не предназначенный для постоянного сна диван. Мой голос прозвучал резко и вызывающе.

Он снял пиджак, развязал галстук, делая это с привычной, небрежной элегантностью, и не глядя на меня, бросил через плечо:

— Как пожелаете. Но настоятельно рекомендую выспаться. Завтра нас ждет крайне важный и, полагаю, не самый простой день.

Затем он просто развернулся и удалился в спальню, закрыв за собой дверь без единого звука. Я осталась стоять одна посреди незнакомой, чужой роскоши, дрожа от унижения, гнева и какого-то щемящего чувства несправедливости. Он даже не стал спорить, не попытался меня переубедить, не бросил колкости. Для него все это — совместный номер, необходимость делить пространство — было просто частью декораций, неизбежными издержками нашего «спектакля». И его полное, абсолютное равнодушие к моим переживаниям ранило больнее, чем если бы он начал меня допрашивать или требовать.

На следующее утро, после почти бессонной ночи, проведенной на жестком диване, начались переговоры. И тут, как только мы переступили порог строгого, выдержанного в темных тонах конференц-зала, и я увидела суровое, испытующее, как у старого ястреба, лицо Кристофа Вебера, во мне что-то щелкнуло. Внутренняя паника, гнев и страх странным образом отступили, уступив место холодной, кристально чистой, собранной концентрации. Это была моя территория. Моя стихия. Здесь я была не Анной Грановской, не несчастной, запутавшейся в собственных чувствах девушкой и уж тем более не несчастной невестой понарошку. Здесь я была Анной Васнецовой, дипломированным юристом и высококлассным помощником, которая знает свою работу, свои документы и тонкости предстоящей сделки лучше кого бы то ни было в этой комнате.

Господин Вебер говорил в основном на немецком, и его английский, когда он все же переходил на него, был тяжелым, с сильным, трудно воспринимаемым на слух акцентом. Глеб Романович отвечал по-английски, четко и по делу. Но когда речь зашла о тонкостях юридических формулировок в одном из ключевых приложений к контракту, касающемся распределения ответственности при форс-мажоре, я, не выдержав, мягко, но уверенно вмешалась. И заговорила на чистом, литературном немецком, том самом, которому меня учила еще бабушка, урожденная немка.

Эффект был мгновенным. Господин Вебер, до этого смотревший на меня как на милое, но безмолвное украшение, призванное скрасить суровые будни переговоров, резко поднял свои густые седые брови. Его взгляд, до этого блуждавший где-то между Глебом и документами, с интересом и удивлением устремился на меня. Он задал уточняющий, каверзный вопрос, уже обращаясь непосредственно ко мне. И мы заговорили, как коллеги, как профессионалы, говорящие на одном языке в прямом и переносном смысле. Я не просто переводила слова Глеба. Я объясняла, парировала, находила юридически безупречные компромиссы, чувствуя, как в моей голове загораются знакомые, давно позабытые огоньки — азарт интеллектуальной схватки, глубочайшее, почти физическое удовольствие от хорошо сделанной работы.

Я чувствовала на себе взгляд Глеба. Пристальный, тяжелый, изучающий. Я не смотрела на него, но кожей, каждым нервом ощущала его внимание, его молчаливое присутствие. И что самое удивительное — он молчал. Он позволил мне вести эту часть переговоров, уступив мне поле битвы, на котором я оказалась сильнее.

Во время кофе-брейка господин Вебер подошел ко мне, пока Глеб отошел поговорить по телефону.

— Фрау Васнецова, вы не только прекрасно владеете языком, — сказал он на немецком, и в его голосе звучало неподдельное уважение. — Вы чувствуете самую суть вопроса. Ваш жених действительно счастливый человек. В наше время редко встретишь женщину, которая так гармонично сочетает в себе внешнюю красоту и острый, глубокий ум.

Я почувствовала, как по моим щекам разливается горячая краска. Его слова были настолько неожиданными и искренними, что пробили брешь в моей защите.

— Благодарю вас, герр Вебер. Вы очень любезны, — пробормотала я на его родном языке, опуская глаза.

— Это не любезность, милая леди, — покачал головой старик, и в его глазах мелькнула хитрая искорка. — Это констатация факта. С такими партнерами, как вы, приятно и, что важнее, надежно иметь дело.

Когда мы вернулись к столу переговоров, атмосфера в комнате ощутимо изменилась. Лед недоверия и настороженности растаял. Вебер смотрел на нас — и особенно на меня — с тем одобрением и уважением, которые зарабатываются не красивыми глазами или статусом невесты, а реальными знаниями и компетентностью.

И тут Глеб, проходя мимо моего кресла, наклонился так близко, что его губы почти коснулись моего уха, а теплое дыхание обожгло кожу.

— Браво, фрау Васнецова, — прошептал он, и его голос, обычно такой холодный и ровный, звучал низко, с неподдельным, почти животным удовлетворением. — Вы были сегодня просто великолепны.

От этого внезапного, интимного приближения, от самого шепота, в котором не было ни капли насмешки или манипуляции, а звучала чистая, неожиданная оценка, у меня перехватило дыхание. Это было опасно. Чертовски опасно. Опасно, когда твой враг, твой тюремщик и мучитель, начинал говорить тебе то, что ты так отчаянно, в глубине души, хотела от него услышать. Особенно, когда та самая, предательская часть тебя, что видела его в своих снах и тайно жаждала его одобрения, так отчаянно хотела в эти слова поверить.

Я промолчала, отодвинувшись, стараясь сохранить на лице маску безразличия, но сердце бешено, как сумасшедшее, колотилось в моей груди, выбивая лихорадочную дробь.

Весь оставшийся день прошел в таком же нервном, напряженном, но продуктивном ритме. Деловые, полные взаимного уважения обсуждения, где я наконец-то почувствовала себя на своем месте, чередовались с этими микроскопическими, едва уловимыми паузами, взглядами, случайными, нарочито небрежными прикосновениями, которые Глеб теперь допускал для видимости — его твердая, уверенная рука на моей спине, когда он пропускал меня вперед в дверь; его теплые пальцы, ненадолго ложащиеся на мою руку, чтобы привлечь внимание к какой-то детали в документе. Каждое такое прикосновение было коротким, но мощным ударом тока, от которого по коже бежали мурашки, а внутри все сжималось и замирало. Каждое такое прикосновение заставляло мое предательское, отзывчивое тело вспоминать те самые, сладкие и постыдные грезы, что преследовали меня все эти недели.

К вечеру, когда мы, наконец, вернулись в отель, я была морально и физически полностью истощена, выжата, как лимон. Голова гудела от напряжения и обилия информации, а все мое существо было разорвано надвое, как будто меня тянули в разные стороны две невидимые силы. Я по-прежнему яростно, до боли в душе, ненавидела его за то, что он заставил меня играть эту дурацкую, унизительную роль. Но я также, к собственному удивлению, ловила себя на чувстве странной, гордой удовлетворенности за свою сегодняшнюю работу, за тот реальный, осязаемый вклад, который я внесла в общее дело. И, что было самым страшным и необъяснимым, во мне просыпалось какое-то темное, запретное, постыдное любопытство — а что же будет дальше? Чем закончится этот опасный, головокружительный спектакль?

Он снял пиджак и развязал галстук, проводя рукой по усталому лицу, и посмотрел на меня с тем же нечитаемым, загадочным выражением, что не сходило с его лица весь день.

— Сегодня вы были бесподобны, — произнес он, и в его голосе не было лести, лишь констатация факта. — Вебер очарован, покорен и, я не сомневаюсь, полностью на нашей стороне. Контракт практически у нас в кармане. Это во многом ваша заслуга.

— Я просто делала свою работу, Глеб Романович, — отрезала я, резко отворачиваясь к мини-бару и наливая себе стакан ледяной воды, стараясь скрыть дрожь в руках.

Мне нужно было охладить не только горло, но и разгоряченные щеки, и это странное, теплое волнение, что поднималось из глубины живота.

— Не скромничайте, — он мягко, но настойчиво парировал. — Вы сделали неизмеримо больше. Вы изменили сами правила игры. — Он подошел ближе, и я снова, кожей спины, почувствовала исходящее от него тепло, его близость. — Может, стоит отметить наш первый, без преувеличения, триумфальный день? У нас в номере, кажется, есть неплохой виски.

Я замерла, сжимая в руке холодный стакан, чувствуя, как по всему телу пробегает нервная дрожь. Вся моя сущность, все мое естество кричало «нет». Это было бы безумием. Переходом какой-то невидимой, но очень важной черты. Но другая часть меня, уставшая от постоянного сопротивления, опьяненная сегодняшним профессиональным успехом и его неожиданной, искренней похвалой, слабо и предательски шептала: «А почему бы и нет? Всего один бокал. Что может случиться?»

Этот внутренний раздор, эта гражданская война внутри моей собственной души были самым страшным во всей этой истории. Потому что я начинала с ужасом понимать — самая большая, самая серьезная опасность исходила теперь не от него. Не от Глеба Романовича Шатрова, начальника и манипулятора. Она исходила от меня самой. От той самой части меня, которая, вопреки всему, смотрела на него и видела не только тирана и кукловода. Но и того самого, реального, плоть и кровь, мужчину из своих снов. Умного, сильного, харизматичного и чертовски привлекательного.