Закрывая глаза

Глава 23

Глеб

Три недели.

Двадцать один день.

Пятьсот четыре часа.

Я считал. Сначала — минуты, потом — часы, потом — дни. Это вошло в привычку, как утренний кофе, который я теперь пил один на кухне своей квартиры, уставившись в стену, и вечерний бокал виски, не приносивший никакого облегчения. Я вел счет времени, как заключенный в камере ведет зарубки на стене. Каждый прожитый день был маленькой победой и огромным поражением.

Она исчезла. Окончательно и бесповоротно. Как будто ее и не было. Как будто та компетентная, язвительная, скрывающая ураган страстей женщина, что сидела в двадцати шагах от моего кабинета, была всего лишь миражом, порожденным моим одиночеством, профессиональным выгоранием и больным воображением.

Но нет. Она была. И доказывало это не только то самое заявление на моем столе, написанное ее размашистым, уверенным почерком, который я узнал бы из тысячи. «Прошу уволить меня по собственному желанию». Коротко. Сухо. Без объяснений. Как пощечина. Доказывала оглушительная, давящая пустота, что заполнила собой каждый уголок моей жизни, превратив ее в подобие того самого «склепа», как метко назвал мой дом Игорь.

Моя приемная снова превратилась в проходной двор. Новая временная секретарша, подобранная Мариной Витальевной с ее неизменной эффективностью, была на редкость идеальна. Молода, амбициозна, не без претензии на внешность — стройная блондинка с кукольными чертами лица. Она ловила мой каждый взгляд, старалась угадать желания, приносила кофе именно таким, каким я любил — черным, с корицей и двумя ложками сахара. И она безумно, до зубного скрежета, раздражала меня. Своей навязчивой подобострастностью. Своей ненастоящестью. Она была плохой, безжизненной копией, жалкой пародией на ту, чье место заняла. Каждый раз, когда она входила с докладом, я ловил себя на том, что жду увидеть за ней другую фигуру — чуть ниже ростом, в нелепом пиджаке, с опущенным взглядом, за которым скрывалась вселенная.

Я перепробовал все. Звонки, которые она игнорировала. СМС, оставшиеся без ответа. Тот самый, унизительный визит к ее дому, когда я просидел в машине почти час, словно мальчишка-неудачник, всматриваясь в освещенные окна ее квартиры, надеясь, что штора дрогнет, и я увижу ее силуэт. Ничего.

Я даже позвонил Игорю. Сделал вид, что обсуждаю текущие проекты, связанные с нашим общим бизнесом, а потом, будто невзначай, ввернул в разговор:

— А как Анна? Вы помирились? Нашли общий язык?

Он тяжело, с присвистом вздохнул в трубку, и я представил, как он потирает переносицу — его привычный жест, когда он устал или озадачен.

— Да вот, звонила пару раз. Коротко. Говорит, уволилась с работы, отдыхает, мысли собирает. Не лезу к ней пока, пусть остынет, придет в себя. Характер, сам понимаешь, у нее упрямый, огненный…

Он не знал. Он не знал, что именно я был той самой работой. И что «отдых» его дочери — это бегство. Бегство от меня. От нас. От того, что вспыхнуло между нами, и что она, судя по всему, решила похоронить под обломками своей гордости и страха.

Я чувствовал себя последним идиотом. Глеб Романович Шатров, добившийся всего в этой жизни собственным умом, железной волей и безжалостной прагматичностью, оказался посрамлен и брошен собственной сотрудницей. Ирония судьбы была бы смешной, если бы не была такой горькой, такой унизительной.

Работа не спасала. Даже подписанный, блестяще исполненный контракт с Вебером, который должен был стать моим триумфом, не радовал. Каждый раз, глядя на толстую папку с документами по этому проекту, я видел ее. Сидящую напротив старого немецкого ястреба, с горящими, живыми глазами, с легкой, почти дерзкой улыбкой, с невероятной легкостью оперирующую сложными юридическими терминами на безупречном немецком. Ее успех стал моим личным поражением.

Я стал замечать за собой странные, тревожные вещи. Я мог застыть посреди кабинета, вдруг осознав, что замер в ожидании, когда дверь тихо откроется и она войдет — не эта новая, нарядная кукла, а Она — с папкой документов, с привычным, деловым «Глеб Романович». Я ловил себя на том, что в случайном, серебристом смехе женщин в коридоре ищу отзвук ее тембра — низкого, с легкой хрипотцой, который будил во мне что-то первобытное. Я стал придирчив, нетерпим, взрывен ко всем вокруг. Моя компания, мое детище, начало ассоциироваться с ней, и каждое напоминание — будь то ее старое кресло, ее любимая кружка, оставшаяся на кухне, или отчет, который она готовила, — было уколом боли, каплей яда, медленно отравляющей меня.

Именно в таком, отвратительном, на взводе расположении духа, меня и застал звонок от Игоря. Его имя вспыхнуло на экране телефона, как сигнал тревоги.

— Глеб, привет! Не занят? — его голос, как всегда, был громким, напористым, но сегодня в нем слышалась какая-то усталая нота.

— Игорь. Я всегда занят. Но для тебя, как всегда, найдется минута, — ответил я, стараясь, чтобы в моем голосе не прозвучало того раздражения, что клокотало во мне.

— Вот и славно! — он фыркнул. — Елена чуть ли не силой заставляет меня устраивать эти светские рауты. Говорит, я становлюсь затворником. Скучаю по нормальным, не деловым разговорам. Заезжай сегодня поужинать. Как в старые, добрые времена.

«Старые, добрые времена.» До того рокового вечера. До того момента, когда я увидел ее настоящую. До того, как все в моей жизни пошло под откос, потеряв краски и смысл.

Мне отчаянно хотелось отказаться. Мысль сидеть за одним столом с Игорем, есть его пироги и пить его самогон, зная, что его дочь… что она… была невыносимой. Это казалось высшей формой лицемерия и пытки. Но альтернатива — еще один вечер в моем стерильном, пустом, эхом отдающем особняке — пугала еще больше. По крайней мере, там, у Грановских, будет шум, жизнь, запах еды. Пусть и приправленный горьким осадком обмана.

— Хорошо, Игорь. Буду, — сдался я, чувствуя, как тяжелый камень ложится мне на грудь.

***

Дом Грановских, как всегда, встретил меня шумом, теплом и густым, согревающим душу запахом домашней еды. Но на сей раз, едва я переступил порог, я почувствовал неладное. Атмосфера была иной. Напряженной. Игорь, обычно такой шумный и непосредственный, был на удивление молчалив, его приветствие прозвучало как-то формально. А Елена, встретив меня в прихожей, бросила на меня быстрый, испытующий взгляд, полный непонятной тревоги. Мне показалось, будто воздух в доме сгустился, стал тяжелым, наэлектризованным. Я ловил себя на мысли, что они что-то знают. Или, по крайней мере, догадываются. Может, Анна чем-то обмолвилась? Может, мое поведение в тот вечер, когда я увидел ее, показалось им странным?

Мы сидели в столовой. Игорь налил мне коньяку — хорошего, выдержанного, не своего самогона. Мы чокнулись. Разговор вертелся вокруг дежурных тем — политики, новостей, общих знакомых, колебаний рынка. Но под всеми этими пустыми, ничего не значащими словами зияла пустота. Гулкая, невыносимая пустота, где должно было звучать ее имя. Где я, по старой памяти, мог бы спросить: «Как Анна?», и получить в ответ привычное ворчание Игоря или ласковую улыбку Елены.

Игорь внезапно замолчал, отпил из своего бокала одним большим глотком и посмотрел на меня прямо, испытующе, по-деловому.

— Слушай, Глеб, а ты не в курсе, что там у Анны творится? — спросил он, и его взгляд стал острым, как бритва.

Я почувствовал, как по спине пробежал ледяной, липкий пот. Сердце упало куда-то в ботинки, а потом рванулось обратно, в горло, забившись в истеричном, неровном ритме.

— В каком смысле? — выдавил я, стараясь, чтобы мой голос не дрогнул. Я отставил бокал, боясь, что мои предательски дрожащие пальцы его выронят.

— Да она какая-то… не своя, — Игорь провел рукой по своему коротко стриженному затылку. — Звонила вчера, говорит, что заедет сегодня. Вечером. Важно, мол, поговорить. Голос… Не знаю. Взволнованный. Или испуганный. Спрашиваю: «Что случилось?» Молчит. Говорит, приедет, все расскажет. Сижу тут, весь извелся.

Ледышка в груди стала еще больше, острее, впиваясь в самое сердце. Важный разговор. Взволнованный, испуганный голос. После трех недель полного, абсолютного молчания. Тревога, острая, животная и совершенно иррациональная, сжала мне горло, перехватывая дыхание. Что-то случилось. Что-то серьезное.

В этот самый момент, как по зловещему сигналу, в прихожей послышался четкий, уверенный щелчок поворачивающегося ключа в замке.

Мы оба, я и Игорь, вздрогнули и разом повернулись к двери. Игорь нахмурился, его брови густой щеткой сошлись на переносице.

— Кажется, это она, — пробормотал он, и в его голосе прозвучало облегчение, смешанное с новым напряжением.

Сердце заколотилось в моей груди с такой силой, что я почувствовал его стук в висках, услышал его гул в ушах. Она. Здесь. Сейчас. После всех этих недель молчания, пустоты, отчаяния. Что она скажет? Что я скажу ей? Как я буду смотреть ей в глаза?

Дверь в столовую открылась, и на пороге, залитая светом из коридора, появилась она.

Анна. Но не та, что сбежала от меня из отеля. И не та, что играла роль серой, незаметной мыши. И даже не та ослепительная женщина с распущенными золотыми волосами, что я увидел здесь в прошлый раз. Она была другой. Бледной, почти прозрачной, как фарфоровая статуэтка. С огромными, темными, полными бездонного, животного ужаса глазами. На ней был простой серый свитер и джинсы, волосы были собраны в небрежный, низкий хвост. Она выглядела… хрупкой. Разбитой. Потерянной. И от этого зрелища у меня сжалось сердце.

Ее взгляд, растерянный и испуганный, скользнул по отцу, по матери, сидевшей напротив, и остановился на мне.

Все произошло за одно мгновение, за один удар сердца, которое, казалось, замерло в моей груди. Ее глаза расширились от шока, от чистого, немого, невыразимого ужаса. Вся кровь разом отхлынула от ее лица, оставив его мертвенно-белым, восковым. Ее губы, такие мягкие и податливые в моих воспоминаниях, беззвучно шевельнулись, выдыхая мое имя. Похоже, она не дышала.

— Нет… — это был не шепот, а хриплый, сорванный выдох, полный такого леденящего душу отчаяния, что у меня похолодели пальцы. В этом одном слове был и ужас, и обреченность, и упрек, и мольба.

Она резко, как марионетка, дернулась назад, словно увидела перед собой не меня, а призрака, воплощение своего самого страшного кошмара.

— Анна? Что такое? Что случилось? — вскочил Игорь, его стул с грохотом отъехал назад.

Но она уже не слышала его. Ее взгляд, прикованный ко мне, был полон паники, упрека и чего-то еще… Чего-то такого, что заставило мою кровь похолодеть и застыть в жилах. Это был взгляд человека, у которого рухнула последняя опора.

Она развернулась и бросилась бежать. Ее быстрые, беспорядочные шаги по коридору прозвучали для меня похоронным маршем.

Я вскочил, опрокинув свой стул. Инстинкт, сильнее разума, приказал двигаться. Я не думал ни о чем — ни о приличиях, ни об Игоре, ни о прошлом. Я видел только ее ужас.

— Аня! Стой!

Я вылетел в коридор. Она была уже у входной двери, судорожно, дрожащими руками пытаясь открыть ее. Но ее пальцы не слушались, она не могла попасть ключом в замочную скважину, роняла его, поднимала, и снова роняла.

Я догнал ее за два шага. Моя рука легла на ее плечо — осторожно, но твердо.

— Ань, успокойся. Поговори со мной. Что случилось?

Она вздрогнула от моего прикосновения, как от удара током, и попыталась вырваться, дико, отчаянно, словно я был ее палачом.

— Отстань от меня! Отпусти! Оставь меня в покое!

Она обернулась, и в ее глазах, помимо паники, я увидел что-то новое — острую, физическую боль. Глубокую, всепоглощающую. Такую, какая бывает, когда рушится весь твой мир, все твои планы и надежды.

— Что случилось? — повторил я, все еще держа ее, но уже мягче, понимая, что дело не просто в моем присутствии. — Почему ты так испугалась? Почему убежала тогда? Почему не отвечаешь?

Она пыталась что-то сказать, ее губы дрожали, но вместо слов из ее перехваченной спазмом груди вырвался лишь сдавленный, бессильный, душераздирающий звук. Ее глаза закатились, подкашиваются ноги, и она вся обмякла, безжизненно повиснув у меня на руках.

— АННА! — это закричал уже я, и в моем голосе прозвучал такой ужас, такой страх, каких я не испытывал, кажется, никогда в жизни.

Игорь и Елена выбежали в коридор. Началась суматоха. Крики, вопросы, причитания Елены. Но я уже ничего не слышал. Я держал на руках ее безжизненное, такое хрупкое и невесомое тело, и чувствовал, как по моей собственной спине струится ледяной пот, а мир сузился до размеров этого коридора, до хрупкой ноши в моих руках.

Что-то было не так. Что-то ужасно, непоправимо не так. Это была не просто истерика. Не просто испуг или боязнь неловкой встречи.

Я поднял ее на руки — она была такой легкой! — и понес в гостиную, укладывая на широкий диван. Елена суетилась рядом, пытаясь привести ее в чувство, растирая ей виски, причитая что-то несвязное. Игорь звонил в скорую, его голос, обычно такой уверенный, теперь дрожал и срывался.

Я стоял на коленях рядом с диваном, не в силах оторвать от нее взгляд. Ее лицо было мертвенно-бледным, ресницы опущены темными, влажными полумесяцами. И в этот момент, глядя на ее беспомощность, я с ужасом осознал, что чувствовал не только страх и тревогу.

Я чувствовал вину. Глубокую, всепоглощающую, едкую вину, разъедающую меня изнутри. Потому что где-то в глубине души, в самых потаенных, темных уголках моего сознания, я знал — что бы с ней ни случилось, как бы она ни была напугана, виноват в этом был я. Своим давлением. Своим преследованием. Своим нежеланием отпустить, своим эгоизмом, своей слепой, одержимой страстью. Я загнал ее в угол. И теперь пожинал плоды.

Я дотронулся до ее щеки. Холодной и влажной от слез, которые она не успела смахнуть.

— Прости, — прошептал я так тихо, что этого не мог никто услышать. Но ее уже не было здесь, в этом мире, чтобы услышать мое покаяние.