Зимняя мантия

Глава 20

Винчестер, весна 1076 года

Стражник привел Симона туда, куда не проникали солнечные лучи. Горел единственный прикрепленный к стене факел, в воздухе пахло сыростью и плесенью. За дверью справа кто-то застонал, но стражник не обратил на это внимания и повел Симона дальше в темноту к прочной дубовой двери, окованной железом. Сверху имелась небольшая щель для наблюдения, внизу – отверстие для передачи пищи и помойного ведра.

Стражник заглянул в щель, снял большой ключ с кольца на поясе и повернул его в замке.

– Входите, сэр, – сказал он Симону и сделал приглашающий жест. – Если что, я буду снаружи. Крикните, когда будете уходить.

Симон кивнул, вложил ему в руку монетку и вошел в каземат. Помещение было большим, но там находился только один заключенный. Пол был застлан свежей соломой, вместо обычного соломенного тюфяка пленнику поставили кровать с простынями и шерстяным одеялом. Горели восковые свечи, освещая самые темные уголки. Пленник, будучи дворянином, имел возможность платить за такую роскошь.

– Милорд? – Дверь тяжело захлопнулась за Симоном, щелкнул замок. Он сделал шаг внутрь. Уолтеф стоял на коленях перед прибитым к стене распятием, по бокам которого горели две свечи, стоящие на низкой скамейке. Он повернулся, и лицо его осветилось радостью. Но он не вскочил резво на ноги, как бывало когда-то, а тяжело поднялся, как будто простоял на коленях очень долго.

– Рад тебя видеть, юноша. Что ты здесь делаешь? – Он подошел к Симону и обнял его.

– Я попросил короля позволить навестить вас, – ответил Симон. В тюрьме Уолтеф сильно похудел, Симону показалось, что он обнимает костлявого незнакомца – человека на полпути к смерти, полагающейся ему по английским законам.

– И он тебе разрешил попрощаться с приговоренным человеком? – скупо улыбнулся Уолтеф, отпуская Симона.

Симон не ответил, и Уолтеф не стал настаивать.

– Я рад всем гостям, что бы их сюда ни привело. – Улыбка стала ещё печальней. – Гости в этой камере редкость, да, по правде, я и не жду никого. Разве что Улфцителя и епископа Винчестерского. Они готовят мою душу к переходу в мир иной. Я думал, что Джудит… – Он поморщился и провел пальцами по волосам. – Я не видел ее с того дня, как уехал из Нормандии. Я слышал, что она была в Винчестере на Рождество, и именно тогда меня бросили гнить в эту камеру. Я все думаю, не ее ли это рук дело. Я хорошо ее знаю, и все же мне тяжело думать, что она могла так поступить со мной…

Симон продолжал молчать.

– Ты знаешь правду? – резко спросил Уолтеф. – Ты же слышишь почти все, что говорится в королевских покоях.

– Это так, – поднял голову Симон, – но я не предам доверия короля, рассказывая о том, что я слышал.

– Даже человеку, которому некуда это унести, кроме могилы? – с горечью спросил Уолтеф. – Разве я не имею права знать, кто меня предал?

– Вы предали сами себя на свадьбе Ральфа де Гала, – вздохнул Симон. Ему не нравился этот разговор, он уже начал сомневаться, стоило ли вообще приходить.

– Если меня лишили свободы не за мою поддержку восстания Ральфа, тогда дело в чем-то другом, – сказал Уолтеф. – Я имел слишком много власти, слишком высокий титул, чтобы теперь могли позволить мне сохранить его и благоденствовать. Люди завистливы и жадны, они всегда рады заполучить чужое, особенно если для этого не требуется особых усилий.

Симону становилось дурно. Стены давили на него. Как может Уолтеф день за днем жить в этом мраке, зная, что свет увидит только в конце тоннеля, ведущего к плахе?

– Я ничего не могу сказать, – повторил он.

– Даже о жене? Не потому ли ты молчишь, что она приложила свою руку к этому делу? Ты должен мне сказать. – Он шагнул к юноше, протянув руку, чтобы схватить его за тунику, но, едва коснувшись ткани, отдернул с выражением горечи на лице и презрения к себе. – Я ее едва не ударил, – прошептал он. – А ведь я ни за что на свете не причинил бы ей зла. – Его плечи затряслись.

Симон растерялся. Он знал много боли в своей жизни, понимал, что такое страдание, но, когда причины страдания лежат так глубоко, он сомневался, что у него хватит рук, чтобы дотянуться до самого дна и помочь.

– Леди Джудит не имеет отношения к вашему заключению в тюрьму, – произнес он. – Она была в Винчестере на Рождество, это правда, но не для того, чтобы добиваться вашей смерти.

– Тогда зачем? Уж точно не для того, чтобы повидаться со мной! Она ни разу не пришла… И дочери тоже…

При этих последних словах Симон наконец понял, что больше всего гнетет Уолтефа.

– Графиня приехала по требованию короля, чтобы рассказать ему, что вы сказали про свадьбу.

– И что еще? Должно же быть что-то еще.

Симон набрал полную грудь воздуха. Он понимал, что идет по тонкому льду. Он умел лицемерить, не то что Уолтеф, но это всегда было ему не по душе. Возможно, если он слегка приукрасит правду…

– Она сказала, что не хочет вас видеть, потому что ваш брак распался, вот и все. А дочерей она оставила в Нортгемптоне… я думаю, заботясь о них, а не из-за пренебрежения вами.

– Заботясь… – Уодтеф с отвращением повторил это слово. – О да, никто не сможет обвинить ее в том, что она не выполняет свой «долг».

Симон молчал, он понимал, что нет тех слов, которые могли бы облегчить страдания Уолтефа.

Уолтеф вытер глаза и попытался взять себя в руки.

– Надо было мне остаться в церкви и принять постриг еще много лет назад. – Он покачал головой. – Из всех сделанных мною ошибок это – самая большая. – Он с укором взглянул на Симона. – И все же я уйду к моему Господу с более чистой совестью, чем те, кто останется.

– Мне очень жаль, – пробормотал Симон. Он считал себя опытным придворным, но сейчас растерялся. – Я пришел попрощаться, но не знаю, как это сделать.

Уолтеф горько усмехнулся.

– Я могу лечь и притвориться мертвым. Это поможет?

– Не надо шутить, милорд.

– Почему? – Уолтеф пожал плечами.

Повисло тяжелое молчание. Симон искал слова и не находил.

– Простые люди обеспокоены слухами, что вас могут казнить.

– Неужели? – Уолтеф зло улыбнулся. – Я еще могу стать причиной восстания в мой смертный час…

– Которое Вильгельм без труда подавит.

– Это так. – Уолтеф дошел до конца своей темницы и повернулся. – Странно, как выгодно он умеет использовать и английские, и нормандские законы. Роджера Херефордского приговорили к пожизненному заключению, потому что он нормандец. Я же, будучи англичанином, должен быть казнен, и не нашлось никого, кто рискнул бы своей шеей и заступился за меня.

– Аббат Улфцитель заступался, милорд, – возразил Симон.

– Так он тоже англичанин, его слово ничего не значит. Я должен был умереть на севере, с топором в руке, а не в темноте и таким позорным образом.

– И мне не следовало приходить, – подвел итог Симон и повернулся к двери.

– Нет, постой! – Уолтеф подошел к Симону и схватил его за рукав. – Я не хочу, чтобы ты так уходил. – Он притянул юношу к себе и крепко обнял. – Я знаю, ты ничего не можешь сделать. Я знаю, что не следует проводить мои последние часы в горечи, но это так трудно. – Голос Уолтефа дрожал от слез. – Однажды я спас тебе жизнь. Проживи ее ради меня. Когда будешь смотреть на засеянные поля или работающих в поле женщин – смотри на них и моими глазами. Когда женишься и возьмешь на руки первенца – вспомни обо мне.

– Вы знаете, что я буду вас помнить, – произнес Симон.

– Не просто скажи, поклянись.

– Я клянусь вот на этом кресте. – Симон вздрогнул, Уолтеф сильнее сжал его в объятиях.

Видимо поняв, что может задушить юношу, Уолтеф ослабил объятия. Симон набрал полную грудь воздуха и упал на колени.

Уолтеф подошел к своей постели и взял с нее плащ на медвежьем меху.

– Я хочу отдать это тебе. – Он ласково погладил густой белый мех.

Симон не мог говорить, только отрицательно покачал головой.

– Когда ты был ребенком, он всегда тебе нравился. И для тебя он будет значить больше, чем для кого-либо другого. Не сомневаюсь, что, когда они меня обезглавят, кто-нибудь заберет этот плащ просто из жадности. Я лучше отдам его тебе. – И он протянул плащ юноше.

Симон перекинул плащ через руку, сразу почувствовав его тяжесть. Одеяние владыки графа. Он был растроган. Сколько он себя помнил, он восторгался этим плащом, мечтал иметь такой же. Чего бы он только не отдал, чтобы снова увидеть его развевающимся за плечами Уолтефа…

– Я буду им дорожить… – пообещал он прерывающимся голосом.

– Только не делай из него предмета для поклонения. Он предназначен для того, чтобы его носить, причем носить с гордостью. – Он взял у Симона плащ и сам набросил его ему на плечи. Он был велик хрупкому юноше, почти волочился по полу.

– Ты дорастешь до него, – пообещал Уолтеф. Его рот искривился в болезненной гримасе. – В полном смысле. Он приколол к плащу огромную серебряную булавку с подвеской.

Вскоре после этого Симон ушел и, не стесняясь, плакал, когда охранник вел его сквозь мрак к свету. Ему пришлось подбирать плащ повыше над щиколотками, как женщины подбирают юбки, чтобы не наступить на подол.

– Стоило приходить, – заметил охранник, с завистью глядя на плащ.

– Ему нет цены, – ответил Симон сдавленным голосом. Его тошнило. Казалось, он долгое время пил яд, пока окончательно не отравился. Он мог сказать Уолтефу, что предали его собственная теща и ее муж при поддержке Монтгомери, который никогда не забывал нанесенную обиду. Разве бунт Уолтефа против Вильгельма был позорнее, чем ядовитые языки Аделаиды и Роджера? Он не знал ответа.

– Так скверно? – спросил охранник.

– Хуже не бывает, – ответил Симон. Как ни противна была ему вся эта история, он был всего лишь соломинкой, несомой бурным потоком, и не мог ничего сделать.

Утром в последний день мая Уолтефа, графа Хантингдонского, Нортгептонского и Нортумберленского вывели из камеры и под охраной рыцарей в латах отвели на холм за чертой города. Было дивное утро, горизонт абрикосового цвета очерчивал синеву наступающего дня. Последние шаги Уолтефа оставляли следы на серебристой от росы траве, испещренной звездочками незабудок и одуванчиков.

Симон стоял в небольшой группе людей, пришедших посмотреть на казнь. Тут были в основном нормандцы и всего лишь несколько англичан из числа замковых слуг. Палачи намеренно выбрали раннее время, когда городские жители, которые могли собраться, были заняты на работе. Нормандцы опасались бунта.

Симон увидел, как Уолтеф споткнулся и вздрогнул. Сколько времени прошло с тех пор, как он видел свет и имел возможность размять ноги? По крайней мере, ему дали чистую одежду и позволили вымыть волосы. В его ярких кудрях сверкали на солнце серебряные пряди.

Отсечение головы должно было производиться мечом, потому что приговоренный был дворянином, и даже те, кто из корыстных интересов желал его смерти, не могли отказать ему в положенных привилегиях. Накануне Симон видел, как палач точил свой меч о камень. Если бы он не был обязан Уолтефу жизнью, он бы сбежал, но он должен был быть свидетелем, чтобы потом, когда Уолтеф уже не сможет сделать это сам, посмотреть его палачам в глаза.

На вершине холма охранники поставили Уолтефа на колени лицом к восходящему солнцу. Пока священник читал над ним молитву, приблизился палач, сверкая мечом.

Глаза Уолтефа расширились от ужаса, и Симон увидел в них страстное желание жить. Даже сейчас он не мог поверить, что смерть близка.

– Ради всего святого! – взмолился он. – Дайте мне время, чтобы в последний раз помолиться за себя и за вас.

Палач замешкался и оглянулся на собравшихся рыцарей.

– Валяй! – проворчал Юдо Шампанский, нетерпеливо махнув рукой. – Но поторопись! – Стоящий рядом Роджер Монтгомери окрысился, недовольный отсрочкой.

Уолтеф раскинул руки, склонил голову и заговорил, перекрывая голос прелата.

– Pater noster qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum.

Adveniat regnum tuum…

Симон тоже молился, его сильный юношеский голос звучал громко и ясно. Люди, стоящие рядом, бросали на него косые взгляды, но ему было все равно. Он молился для Уолтефа, для его поддержки и веры.

Уолтеф услышал Симона, поднял голову и нашел его глазами. Симон разглядел в них напоминание о своей клятве и страстную мольбу. Но Симон был бессилен ему помочь.

– Et пе nos inducas in temptationem. – Голос Уолтефа замер, и взгляд с Симона переметнулся на группу знатных рыцарей, чьи интриги привели его на это место. Юдо Шампанский, Робер Мортейнский, Роджер Монтгомери… Он смотрел, пока они не загородили от него восход солнца. – Sed libera nos a malo. Но избави нас от лукавого. – Толпа вокруг зашевелилась, и палач неуверенно огляделся. Юдо кивнул. Палач взялся обеими руками за меч, отвел его назад и резко опустил, одним ударом отсекая голову.

– Аминь! – уже в одиночестве закончил Симон. Наступила жуткая тишина. Некоторых в толпе рвало. Симон прошел через все это накануне. Теперь он сухими глазами смотрел, как забрызганное кровью тело Уолтефа погрузили на похоронные дроги, голову положили рядом. Кто-то из толпы пытался пробиться ближе, но солдаты не позволяли это сделать. Симона, как придворного, пропустили через кордон. Слуга уже смывал с травы кровь, поливая ее водой из ведра, убирая все следы казни. Одеяло, которым накрыли тело, пропиталось кровью, пока останки Уолтефа несли к уже выкопанной могиле.

Симон стоял на краю глубокой ямы. Уолтефу отказали даже в гробе или покрывале. Тело просто сбросили с дрог в яму. Один человек наклонился и приставил отрубленную голову к шее. Сразу же рабочие начали забрасывать могилу землей. Их торопливость была столь же неприличной, как и та смерть, которая выпала на долю Уолтефа.

– Разве тело сеньора не перевезут домой, в Хантингдон, и не похоронят там? – спросил Симон у монахов, помогавших епископу у могилы.

Монах покачал головой.

– Нам велели похоронить его на месте казни, – пояснил он, сложил молитвенно руки и присоединился к другим, читающим заупокойную молитву.

Симон знал, что они зря стараются. Душа Уолтефа не успокоится в этой земле. Его дух будет появляться и требовать если не мести, то почтения и покоя.

Землю утоптали и покрыли зеленым дерном. Симон повернулся, чтобы уйти. В отдалении стояли женщина и маленькая девочка. Женщина работала в замке на кухне. Ее коричневое шерстяное платье было в заплатах, а косы повязаны простым платком. У девочки были светлые волосы, худенькое личико и яркие синие глаза. В руках она держала охапку весенних цветов. Мать легонько подтолкнула ее, и девочка побежала и рассыпала цветы на свежем холмике. Потом перекрестилась, сделала реверанс и торопливо вернулась к матери.

Горло у Симона сжалось. Он посмотрел на женщину, хотел улыбнуться, но встретил враждебность в ее глазах.

– Нормандские ублюдки, – прошептала она и, взяв дочь за руку, торопливо пошла к деревянным строениям, где жили слуги.

Симон медленно подошел к могиле. Ветерок теребил лепестки нежных цветов, которые уже начали вянуть. Он тоже перекрестился, преклонив колено, и быстро захромал прочь.