Зимняя мантия

Глава 37

Сабина и Симон прибыли в монастырь Эвре, когда начался дождь. Ноябрьское небо было серым, дул резкий северный ветер. В женском монастыре имелся славный деревянный гостевой дом. Им дали воду, чтобы вымыться, и разожгли огонь в яме в центре комнаты.

Сабина устроилась в одной из боковых келий, по соседству от основного зала. Возле второй постели стояла дорожная сумка и пара чистой обуви. Других жильцов не было. Внизу располагались конюшни. Выглянув в окно, она увидела двух работников в плащах с капюшонами, поднятыми по случаю дождя. Через двор прошел Симон и о чем-то поговорил с работниками. Теперь он хромал сильнее, чем до болезни, и уже не делал ни малейшей попытки скрыть свою хромоту. Это им помогало. Одно упоминание, что он принимал участие в Крестовом походе и был ранен в битве за Дорилаеум, открывало ему двери всех аббатств и замков.

Она заметила знакомый жест – он откинул волосы со лба. Другая рука была заложена за ремень. Как же она будет по нему скучать… но это к лучшему.

То утро в Дюраззо навсегда врезалось в ее память. Их желание было таким сильным, таким неудержимым, что все длилось несколько коротких мгновений. Во второй раз пламя страсти разгоралось медленнее, наслаждение росло постепенно, пока не достигло высшей точки и не поглотило их.

Этому суждено было случиться, подумала она. Можно сказать, что замкнулся круг, который брал начало еще у соколиных клеток ее отца, когда они были почти детьми. Ни он, ни она ни о чем не жалели, но больше не касались друг друга и во время путешествия через Италию и Францию старались не поддаваться искушению.

Она слышала, как он поднялся по лестнице. Шаги были одновременно твердыми и нерешительными. Когда он вошел, она уже стояла перед дверью. После Дюраззо это было впервые, когда они оказались наедине.

– Ты уверена, что хочешь остаться здесь? – спросил он, оглядывая келью.

Она сложила руки и посмотрела ему прямо в лицо.

– Совершенно уверена.

Он откашлялся.

– Ты знаешь, тебе всегда найдется место в моем доме, стоит только пожелать.

Она покачала головой.

– Ты хочешь как лучше, но ты ошибаешься. Куда я поеду? Присоединюсь к свите твоей жены? Что я буду делать? Вышивать меня не учили, и я не имею ни малейшего желания стать служанкой.

Он поморщился.

– Может, ты и права, – вздохнул он, – но мне не хотелось бы, чтобы ты думала, что я тебя бросил. Самое малое, что я могу сделать, это предложить тебе кров и защиту.

– Очень благородно с твоей стороны, но мне не нужно ни того ни другого. Ты взял меня к себе, когда умер муж и я едва не сошла с ума от горя. Мне кажется, я полностью отплатила тебе, когда ты болел. Так что никаких долгов. С последним мы покончили в тот день в Дюраззо.

Их взгляды встретились. Она увидела в его глазах огонь и понимание.

– Ты в самом деле хочешь стать монахиней? – спросил он. – После всего, что ты… что мы…

– После всего, – твердо ответила она, хотя щеки ее покраснели. – И не потому, что я внезапно раскаялась или устыдилась. Если здешние монахини меня примут, я останусь. Ради душевного покоя, ради любви к Господу, который отнял у меня так много, но много и вернул. Ради мужа и детей, которых больше нет со мной. – Голос ее задрожал, но она справилась с собой и даже улыбнулась.

Он повернулся к окну и задумался, покусывая ноготь.

– Если ты решила, то я не сомневаюсь, что настоятельница примет тебя с распростертыми объятиями, – сказал он. – Золото, которое ты привезла с собой, тоже пригодится.

– Кто знает, может, я тоже стану когда-нибудь настоятельницей.

Он пожал плечами.

– Если тебе захочется, то ты наверняка этого добьешься. Но отказаться от всего мирского… – Он взглянул на нее через плечо. – Это очень серьезный шаг.

Она подошла к нему и обняла, положив голову ему на грудь. Если грумы во дворе поднимут головы, они их увидят, но ей это было безразлично.

– Нет, – дрожащим голосом произнесла она. – Как в тот день в Дюраззо – всего лишь один шаг.

Уолтеф опустился на колени, потом поднялся и бережно положил венок из остролиста с красными ягодками на гробницу деда. Он любил приезжать в Кроуленд и всегда с большой торжественностью входил в часовню и возлагал цветы. Его мать посещала аббатство несколько раз в году. Последний раз они побывали здесь летом, когда в округе яблоку негде было упасть – столько съехалось паломников и путешественников, чтобы преклонить колена у могилы его деда, которого простые люди считали святым. Рассказы о том, что он проявлял свою силу и после смерти, завораживали мальчика.

Сегодня, однако, они были одни. Шел снег, дул резкий ветер, и большинство простолюдинов жались к своим очагам. Уолтефу было тепло в нескольких шерстяных одежках и плаще на меху. Его маленькая сестра капризничала, но она была еще ребенком и постоянно хныкала. Мать перекрестилась и тоже поднялась с колен. Она на мгновение положила руку на шелковый покров, покрывающий гробницу. Жест ее был нежным и печальным.

Уолтефу она показалась очень красивой. Она надела свое лучшее зимнее платье из красно-золотистой шерсти, ворот и манжеты которого были вышиты золотом. В толстые косы вплетены красные ленты. Он сам не мог понять почему, но она напоминала ему статую Мадонны из церкви в Нортгемптоне. Они вышли из часовни на морозный воздух. Уолтеф поднял голову и высунул язык в надежде, что снежинка упадет на него и растает.

Во дворе их ожидали всадники. Пар вырывался из ноздрей лошадей, сбруя позвякивала, когда они нетерпеливо перебирали ногами. Один из всадников спешился и пристально смотрел на него, мать и сестру. Он показался Уолтефу знакомым, но он не мог понять, откуда он его знает. Мать замерла на месте. Она была неподвижной, как статуя Богородицы, и вдвое бледнее.

– Милостивый Боже, – прошептала она. Ее пальцы сжимались и разжимались, и он завороженно смотрел на блеск золотых колец. И тут она закричала: – Симон! – и бросилась к мужчине, обхватила его руками, и Уолтеф узнал его.

Стоящая сзади Элисанд положила руку ему на плечо.

– Твой папа вернулся из Крестового похода, – взволнованно произнесла она. – Возблагодари Господа. Теперь, возможно, все будет хорошо.

Снег усилился. Хотя они могли остаться в гостевом доме и Ингалф был бы счастлив приютить вернувшегося крестоносца, Симон предпочел доехать до охотничьего дома в Фатерингхей.

Он мало говорил, пока они ехали. Он посадил Уолтефа к себе на лошадь, заботливо закутал сына в свой плащ. Маленькая Матильда подняла рев – ей тоже хотелось прокатиться верхом, но вскоре успокоилась в знакомых руках матери.

Когда они подъехали к охотничьему дому, начался настоящий снегопад, причем снежинки были величиной с облатку.

– Это ненадолго, – успокоил веселый сторож, вышедший им навстречу с фонарем. – Через пару дней растает. Не желаете, чтобы охотники поискали для вас дичь, милорд?

Симон кивнул.

– Кое-кто из моих людей захочет поохотиться, да и неплохо иметь свежее мясо на столе.

Он осторожно опустил сына на землю и спешился. От холода нога ныла, к тому же он очень устал, проголодался и, если говорить правду, чувствовал себя неловко. Матильда изменилась за время его отсутствия. Свойственная ее характеру мягкость исчезла, она все больше напоминала мать, тогда как раньше походила скорее на отца. Она говорила отрывисто и держалась как-то непринужденно. Он это заметил, когда она говорила со сторожем и слугами, торопливо готовящими дом к ночлегу. Посыльный, которого она отправила вперед, приехал незадолго до них. Но ведь он бросил ее, предоставив самой себе, и она со всем справлялась сама.

В большом очаге развели жаркий огонь. Повар торопливо варил похлебку в большом объемистом котле, а его помощник месил тесто для печенья. Симон потер руки и поднес их к огню. Уолтеф повторял за отцом каждое движение, но ему это скоро надоело, и он помчался осматривать другие комнаты.

Матильда принесла Симону полную чашу вина. Они почти не разговаривали после первой встречи. Слова сдерживала плотина ожидания до того момента, когда из первой бреши они польются потоком.

Он взял чашу, их пальцы соприкоснулись. Она зарделась, а Симон ощутил тепло в паху. Он почувствовал голос вины, но даже ради того, чтобы облегчить свою совесть, он не будет рассказывать ей о Сабине. Есть вещи, о которых лучше умолчать.

– Что вынудило тебя вернуться? – спросила она. – Я думала, что уже давно стала вдовой крестоносца.

Вино было красным и очень крепким, у Симона даже в горле запершило.

– Ты и в самом деле была почти вдовой, – сказал он. – Нога воспалилась, и меня спасли только искусство греческого лекаря и хороший уход. Когда я смог вставать с постели, армия ушла вперед. У меня не было сил, чтобы последовать за ней. Если бы я так поступил, кости мои давно белели бы на равнине в Анатолии.

В ее глазах появилась тревога, которую она постаралась скрыть. Не стала она и искать стул и суетиться вокруг него. Да, многое теперь стало по-другому, изменилось за время его отсутствия.

– Те из моих людей, кто хотел остаться, присоединились к отряду Стефана Омальского.

– Не Ральфа де Гала? – Ее голос стал неожиданно резким и вызывающим.

Он покачал головой.

– Нет, среди моих людей не было бретонцев, а английские рыцари не желали идти за де Галом.

– И все же ты с ним помирился?

– Да, я с ним помирился. Мне ничего другого не оставалось. Угрожать ему судом или дуэлью? – Он тяжело дышал. – Каждый человек может ошибаться. Видит Бог, я тоже понаделал ошибок. Де Гал стал крестоносцем, чтобы искупить свою вину за смерть твоего отца. Я знаю, что он всегда умел очаровать кого угодно, но я могу отличить, когда человек лжет, а когда говорит правду, и я верю, что де Гал на самом деле сожалеет. – Он взглянул на нее. – Неужели ты не умеешь прощать и так мстительна, что будешь цепляться за прошлые обиды всю свою жизнь?

Она, прищурившись, посмотрела на него.

– Мои английские родственники чтут кровную месть, – напомнила она. – Это традиция.

– Так ты хотела бы, чтобы я проткнул де Гала мечом?

– Нет. – Она покачала головой. – Он не стоит того, чтобы пачкать об него хорошую сталь и брать грех на душу. Не достоин он и моей ненависти. Для меня он – пустое место. Я не снизойду до презрения к нему. – Она взглянула на него. – Что бы ты ни думал, но этот демон уже не терзает меня так сильно, – говорила она с гордостью, но глаза подозрительно заблестели.

Сердце Симона переполнили сочувствие и любовь. Он повернул ее к себе и обнял. Она обхватила его шею и крепко к нему прижалась. От нее пахло лавандой и мелиссой – зовущий, чистый, волнующий запах. Она повернула голову, и их губы встретились.

Они бросились друг другу в объятия, забыв обо всем вокруг, но вскоре они вынырнули из этого омута и вспомнили, где находятся. По залу ходили слуги с поклажей, вежливо опуская глаза и отворачиваясь. Они готовили дом к ночлегу. Его люди расстилали свои тюфяки, и только женщина, присматривающая за похлебкой на огне, стояла достаточно близко, чтобы слышать, о чем они говорили. Да и она была занята раскатыванием теста.

Прибежал Уолтеф и бросился к родителям. В руке он держал оленьи рога.

– Смотрите, что я нашел, – закричал он. Необходимость обратить внимание на ребенка заставила их отпустить друг друга.

Симон взял у сына рога, Матильда оправила платье и вытерла глаза. Симон объяснил сыну, что количество ответвлений на этих рогах означает, что оленю было шесть лет, когда он их сбросил.

– Думаю, если как следует поискать, в лесу можно найти другие сброшенные рога, если их, конечно, не подобрали охотники.

– Сейчас?

Симон улыбнулся и покачал головой.

– Нет, сынок. Моим старым костям сначала нужен отдых, и, хотя снег между деревьями может и не быть слишком глубоким, я не рискну выйти из дома в такой снегопад. Кстати, – прибавил он, проводя по основанию рога, – из него может получиться отличная рукоятка для ножа, а этим можно заняться и не выходя на улицу.

Подойдя к очагу, он взял чашу с вином, которое уже нагрелось от близости к огню.

– Когда я болел, я видел во сне твоего отца, – рассказывал он. – Он пришел ко мне и показал, что с другой стороны холма может жить ужас, не только свобода. Не знаю, был ли это сон или видение, но это была одна из причин, почему я повернул назад.

– Как же твоя клятва крестоносца? – спросила Матильда. – Простят ли тебе этот грех?

– Кто знает? – Он неуверенно пожал плечами. Быть обвиненным в нарушении клятвы может означать навсегда закрытую дверь. Он с облегчением повернул назад, страсть к путешествиям уже оставила его, но ему все еще хотелось, чтобы дверь была открыта. – Я сейчас думаю: а не построить ли нам церковь в Нортгемптоне в благодарность за мое возвращение?

– А я смогу строить? – настойчиво спросил Уолтеф. Симон рассмеялся и взъерошил рыжеватые кудри сына.

– Ну конечно, – кивнул он. – Присматривать за ней будет одной из твоих обязанностей, когда ты подрастешь.

Мальчик просиял, как будто ему подарили дорогой подарок.

– Ты любишь строить? – спросил Симон, заметив его восторг.

– Я люблю церкви, – пояснил Уолтеф и поскакал дальше хвастаться своей находкой.

– Мать говорит, что у него призвание, и мне кажется, она права, – сказала Матильда. Она взглянула на мужа блестящими от слез глазами. – Но это неосуществимо, если он останется единственным сыном.

Симон встретил ее взгляд и почувствовал жгучее желание.

– Тогда нам следует об этом позаботиться, – улыбнулся он.

Она оглянулась через плечо. Последний солдат только что вышел, закрыв за собой дверь. Свечи весело пощелкивали, от очага шло приятное тепло.

– У нас есть время, – тихо шепнула она мужу и взяла его за руку. – Пока, по крайней мере, ты не захочешь посмотреть на то, что находится с другой стороны холма, что бы это ни было.

Матильда разглядывала круглые коричневые луковицы, которые он бросил на кровать.

– Что это?

Он закинул руки за голову и подарил ей улыбку удовлетворенного близостью человека.

– Ты должна на слово поверить человеку, который продал их мне. Он сказал, что, если ты посадишь их осенью, по весне они расцветут первыми. Он сказал, что цветы белые и изящные, но очень крепкие.

– Я посажу их сразу же, как мы вернемся домой, – пообещала она и аккуратно ссыпала луковицы в мешочек.

– Видишь, даже когда я преследовал демонов, я помнил о тебе и твоем саде.

На Матильду это не произвело особого впечатления.

– Я же думала о тебе каждый день, – сказала она. – Я колени себе стерла, сначала молясь, потом жалуясь. – Она отложила мешочек в сторону и повернулась к нему. – Но я научилась с этим жить. Это как оплакивать. Боль не уходит, но со временем ослабевает. Я нужна была детям, людям. Как ни хотелось мне забиться в щель и зализывать свои раны, я не могла себе этого позволить. – Она услышала, что ее тон стал обвинительным и резким, и замолчала. Он теперь с ней – только это имело значение. А ведь она могла очень легко потерять его.

– Я не хотел похвастаться, что я о тебе думал, – тихо сказал он и потрогал прядь ее волос… – Я купил их, потому что мы плохо расстались… я чувствовал себя виноватым… и иногда не понимал, что я делаю так далеко от дома. Я купил их и потом часто представлял себе, как ты сажаешь их в своем саду.

Матильду захлестнули волна нежности и раскаяние. Наклонившись, она поцеловала его.

– Теперь ты дома, – улыбнулась она. – Давай не будем грустить. – Она старалась говорить непринужденно. – У меня тоже есть для тебя подарок.

– Кроме того, что ты мне уже подарила? – усмехнулся он.

Матильда засмеялась и покраснела.

– Не думаю, что я могла бы запереться в монастыре, как моя мать.

– Даже не мысли о таком.

Она направилась к своему сундуку, открыла крышку и достала оттуда рубашку из тонкого льна и тунику из голубой фламандской шерсти с английской вышивкой по вороту, обшлагам и подолу.

– Я смерила ту тунику, что ты оставил, – объяснила она. – Мне надо было чем-то занять руки, когда не было других дел. – Она не стала говорить, что какое-то время спала в обнимку с его старой туникой и что шитье новой помогло ей примириться с его отсутствием.

– Никогда не видел такой красоты! – восхитился он, беря тунику и разглядывая тонкую работу.

Довольная его похвалой, Матильда снова легла рядом.

– Уж не знаю, – сказала она, поднимая его торопливо сброшенные штаны, – где ты научился ставить такие аккуратные заплатки.

На какой-то момент в комнате стало очень тихо.

– Это не моя заслуга, – пояснил он. – Штопала одна из прачек. – Внезапно он стал торопливо мерить рубашку и тунику.

– Одна из прачек, – повторила Матильда, прищурившись.

– Она шила и обстирывала всех, – сказал он из-под туники. Когда голова показалась в отверстии, он постарался не встречаться с ней глазами.

Матильда ничего не сказала. Она решила не спрашивать, был ли ей Симон верен во время своего путешествия. Крестоносцы клялись соблюдать чистоту, пока они являются солдатами Христа, но она знала, что многим не удалось сдержать эту клятву. Симон хоть и не был охоч до женщин, но она знала, как он стремится к новым пастбищам. Но прачка не может представлять угрозу ее положению, к тому же в его сопровождении вообще не было женщин. Поэтому она больше об этом не заговаривала и, хотя и не забыла, не слишком об этом задумывалась.