Брат, мой брат

Глава 1. На светлой стороне

Примерно на четвёртом этаже световые пятна перестали рябить у меня перед глазами, и можно было, наконец, в полной мере осмотреть подъездное пространство. Как оказалось — очень вовремя, потому что ещё несколько шагов по лестнице вверх, и я непременно вписалась бы коленкой в железный набалдашник верхней ступеньки пролёта. Зачем такое делать — класть узкий лист металла на самый сгиб — я понятия не имею. Не иначе чтоб такие как я падали и разбивали коленки. Или лбы. Кстати, в детстве со мной такое и случилось — я долго хвасталась, как трофеем, бурым шрамом, по форме напоминающим туфельку балерины из прописей. На коленке, слава богу, а не на лбу.

Я остановилась, параллельно прислушиваясь к подъездному шуму. Тихо. Значит, Витька ещё не сообразил, как открывать кодовый замок без ключа. Он вообще не очень умный. Хоть и добрый.

Я огляделась по сторонам. На лестничной клетке чисто и, если принюхаться, можно ощутить лёгкий запах бриза. Будто ты на море, а не в подъезде дома обыкновенного провинциального городка. Стены покрыты синей краской от пола до середины, а выше, до потолка, краска белая. Не знаю, для чего такое делать. Наверное, просто надо. Кстати, граффити и другой наскальной живописи здесь нет. Видимо, в установке кодового замка, с которым всё ещё возится Витька, всё же есть смысл. А до этого моя бабушка, покуда была жива, считала своим долгом воспитание подрастающего поколения и не ленилась методично проводить беседы с самим поколением, его родителями, бабками, тётками, дядьями и другими пращурами, не успевшими скрыться от всевидящего ока бабушки. И то ли у неё был педагогический талант, то ли роль играли её суровый вид и острый язык без костей, но на подъездных стенах всегда была тишь да гладь.

Я поднялась на последний пролёт и встала возле двери с табличкой «20». Кстати, раньше у входа в подъезд висел поимённый список жильцов с указанием квартир. И бабушкина фамилия оставалась там очень долго, вплоть до того, как сама табличка куда-то исчезла.

Связка ключей зазвенела металлом, когда я достала её из кармана. Ключей всего два, и между ними нет ровным счётом ничего общего. Один — длинный и тонкий, с маленькой двусторонней бороздкой на самом кончике и узкой овальной головкой. Другой — основательно-короткий и округлый со всех сторон, кургузо торчащий на фоне длинного. Забавно, но эти ключи чем-то напоминают мне нас с Витькой.

Я, конечно, тонкий и длинный — с моим-то балетным прошлым. Недолгим, правда, всего пару лет, но всё же. А вот кряжистый Витька — это, конечно, тот второй. Который, будто мстя мне за своего оставленного снаружи прототипа, напрочь отказывается поворачиваться в замочной скважине.

Дёргаю его и напираю изо всех сил, но замок будто закаменел и делает вид, что его механизм давно сросся с дверным проёмом, и вообще внутрь никого и никогда больше не пропустит.

Сквозь лестничный пролёт до меня доносятся настойчивые звуки человеческого пыхтения и тяжелые шаги молодого тяжеловоза. Очень вовремя, потому что стоя у равнодушной двери, я начинаю чувствовать себя беспомощной и глупой. Поэтому с нескрываемой надеждой я уставилась на Витькину лохматую макушку, мелькнувшую в пролёте примерно третьего этажа.

Вынув из замка ключ — это-то мерзкий замок позволил мне сделать — я сжала связку в кулаке и облокотилась на спускающиеся вниз перила.

— Ну? И долго ещё тебя ждать? — не без усмешки спросила я, для пущего эффекта притопывая туфельным каблуком по краю верхней ступеньки. Как будто это и не я минут пять назад захлопнула подъездную дверь у Витьки прямо перед носом. Чему он совершенно не возмущается и даже сейчас, дойдя до пятого этажа и взмокнув, не выказывает ни малейшего недовольства.

Таков уж мой брат. Ладно, не совсем брат — сводный. Кстати, сводное родство — это не родство по одному из родителей, как некоторые думают. Это когда Витькина мама вышла за моего папу. Поэтому кровного родства между нами нет. Только ментальная братско-сестринская «ненависть».

— Чего не заходишь-то? — спрашивает он, поудобнее переваливая рюкзачную лямку на плече и одновременно перехватывая лямку огромной походной сумки. И уверенно преодолевает последние ступеньки, двигаясь ко мне.

Вид у него если не брутальный, то по крайней мере мощный. Брат мой невысокий и, как я уже говорила, плотно сложен. Вроде и без лишнего жира, но широкий костяк и крепкий мышечный корсет делают его немного похожим на штангиста. А широкое, доброе лицо лишает всякого намёка на возможный трепет от внешнего вида. Чем я бесстыдно и воспользовалась, основательно нагрузив свою сумку, которую Витька несёт на локте — знала, что он не разрешит тащить её самой. Так что вещей и всего остального я набрала куда больше, чем необходимо на эту неделю, в течение которой нужно будет решать наши квартирные вопросы.

— Замок не открывается, — я не стала врать, глядя на мелкие капли пота на Витькином лице и замечая тёмные круги пота на его футболке в районе подмышек. Кстати, его запах меня отчего-то совершенно не раздражает, хоть я чувствительна к чужому амбре.

Витька бухнул мою сумку на кафельный пол, и битая плитка беспомощно звенькнула под ней. Забрал у меня связку ключей и без труда провернул ключ в нижнем замке до приятного щелчка. Дверь приветливо заскрипела ему, отползая внутрь и шурша старым клеенчатым покрытием по квартирному полу.

Внутрь он зашёл первым, подхватывая с пола сумку и напрочь забывая о правилах этикета, по которым пропускать вперёд положено даму. Но я не в обиде.

Квартира встретила нас чинным и благородным спокойствием — тем же самым, которое встречало в детстве, когда нас сдавали на каникулы бабушке. Здесь нельзя было сильно баловаться, зато можно было подолгу рассматривать витиеватые узоры на люстре с красивыми прозрачными висюльками. И люстра, кстати, всё та же и всё ещё на месте.

Квартира эта в нашей с Витькой собственности, и вроде бы особо нам не нужна — город маленький, больше похожий на посёлок, и жить здесь два студента в лице нас отродясь не собирались. Собирались продавать.

Витька, побросав все вещи и наскоро разувшись, сразу ушёл в ванную. Чистюля. Оттуда донёсся звук пустоты, гуляющей по трубам, и только потом бухающими толчками полилась вода. Наверняка сначала ржавая, цвета пива или чего попротивнее. И только потом более-менее нормальная. Так всегда. И это ещё одна причина, по которой лучше жить где-нибудь в другом месте.

Вышел Витька мокрый и посвежевший и сразу направился на кухню к холодильнику. Где наверняка обитали только консервы с неизвестным сроком годности да сода.

— Надо было в магазин по пути зайти… — посетовал Витька, доставая железную банку с изображение крайне счастливого поросёнка. Потом подставляя прямо под кран старый гранёный стакан — воистину, отважный мужчина, мучимый жаждой и голодом.

— Ага, — согласилась я. — Ладно, подожди, сейчас спущусь.

Я легко соглашаюсь, потому что с детства меня всё-таки как могли приучали быть старшей и думать больше, чем младший Витька. И плевать, что разница у нас всего в три года. Может, поэтому меня и не смогли до конца приучить. Но выйти в магазин я не против — в конце концов, интересно, изменился ли он за прошедшие годы. Это как встреча со старым знакомым.

Вот наш двор остался тем же. Совершенно неудобные качели на длинных цепях и сидушки, занозящие попу. Несколько вертикальных лесенок в никуда и одна, стоящая дугой. И песочница. И пустые скамейки по краям двора. На которых раньше целый день сидели всевидящие старушки, под надзор которых было нестрашно отправлять нас гулять. Потому что любого постороннего бабушки сразу засекут усиленными окулярами. А уж попробуй он уведи куда чужого ребёнка… Травмпункт от бабушкиных тросточек — это меньшее, что ему бы грозило.

Двор надо пройти по диагонали и обойти одноэтажное коричневое здание. Потом подняться по железной лестнице, и ты окажешься в магазине. Сам он без самообслуживания и представляет собой широкий зал со множеством отделов и продавцов. Я подошла к бакалее, когда краем уха среди разношерстной толпы покупателей уловила:

— Марина!

Я бы не обратила на этот оклик никакого внимания, просто имя совпадает с моим, так что мой мозг машинально его отметил. Оборачиваться и, как дура, искать зовущего я, конечно не стала. И забыла бы обо всём уже через секунду, если у витрины с пачечками готовых салатов меня не хлопнули по плечу.

Вздрогнув, я обернулась. Подозреваю, что на моём лице не было написано ничего хорошего, потому что большеглазая девушка, стоящая у меня за спиной, вздрогнула.

Впрочем, она быстро пришла в себя и сразу разулыбалась, поправляя на лбу солнечные очки.

— Марина? Это ты, что ли? А я смотрюс-мотрю и понять не могу.

По голосу я узнала её быстрее, чем внешне. Просто Ленка сильно изменилась — похудела и покрасила волосы краской шоколадного оттенка вместо привычного русого. Только голос остался с привычными высокими нотками. Да тёмно-карие глаза по форме, напоминающие миндаль.

— Лен? Привет…

Не знаю, как сейчас, а раньше дворовые компании образовывались без привязки к возрасту. Поэтому в них были так называемые «щены» — лица лет на пять младше остальных и смотрящие на «взрослых» горящими голодными глазами. Прямо как у вот такой вот Ленки.

Признаться, мы, основная масса, таких недолюбливали и нередко делали козлами отпущения нашей глупости и подростковой злости. Без прямо насилия и криминала, конечно, но взрослой вспоминать стыдновато. И стыдновато теперь смотреть на повзрослевшую Ленку. Которая кивнула мне.

— Ого ты худая… и высокая.

Что правда, то правда. Я всё ещё выше Ленки. И похудее чуть-чуть. И Ленка, как и в детстве, говорит об этом почти что с восхищением. Я снова чувствую себя не в своей тарелке. Потому что на фоне доброго человека, которого ты некогда под-обижал, собственное моральное несовершенство начинает покалывать изнутри.

— А сама-то? — я пытаюсь напустить в голос непринуждённости. — Худая и моднявая…

Я нарочно коверкаю последнее слово, несмотря на то, что одета Ленка не «модняво», а вполне себе со вкусом. На ней зелёного оттенка легкий комбинезон с глубоким вырезом, облегающие стопы босоножки и крупные полупрозрачные серьги в ушах. И лёгкий загар по всему телу несмотря на то, что только начало июня. Глядя на неё, сразу думаешь о небедной девушке, приехавшей под вечер на пляжное побережье.

Ленка кокетливо машет мне — мол, не преувеличивай — и деловито спрашивает, как и зачем я здесь оказалась. Вкратце поясняю ей цель визита, и Ленка понимающе кивает. Мы ещё пару минут ведём околосветсткий разговор и расходимся, договорившись как-нибудь посидеть вместе. Что интересно, ни она, ни я не поинтересовались номерами телефона друг друга. Но в принципе я помню, где Ленка живёт, а она наверняка помнит мою квартиру. Так что без особых сожалений и вины закупаюсь небольшой снедью и иду домой.

Надо же. Вообще-то не ожидала встретить старых знакомых. Наверное, потому что прошлому хорошо бы оставаться в прошлом.

Возвращаюсь я быстро и без проблем попадаю домой — предательский нижний замок, уходя, я не закрывала. Зайдя внутрь, я ощущаю приятную уличную свежесть и ровный, непонятный гул — это Витька пооткрывал все форточки и даже балкон. Теперь старомодные шторы, закрывающие вместо дверей проходы в комнаты надуваются и опадают. Наверное, играют, что они паруса.

Я прохожу на кухню и забрасываю продукты в холодильник. Вижу на столе миску с желейной тушенкой — то ли в Витьку не влезло, то ли по-братски решил поделиться. Первое маловероятно, потому что сниженным аппетитом брат ни разу не страдает.

Порыв особенно сильного ветра сметает с подоконника длинную бахрому тюля и бросает на меня. Будто приглашая поиграть, обвивая меня своими мягкими белыми щупальцами. Хотя зря я подумала о щупальцах — на ум сразу пришла мысль об анимешном осьминоге и его весьма специфических играх. Вот я бы так высшую математику запоминала, как всякую ерунду…

Я выхожу в коридор, прохожу мимо самой маленькой комнаты, в которой обитала бабушка, в шутку называя её «своим чуланом». Выхожу в зал, через который можно попасть в другую комнату — чуть побольше «чулана». Деревянный пол скрепит под ногами даже в тех местах, где тщательно покрыт ковром.

Интерьеры, прямо скажем, «бабушачьи», но тут ведь и жила бабушка. Да и есть в этом всём что-то приятное и ностальгическое, прочно усвоенное в детстве и от того считываемое как правильное. Ну, может не прямо правильное. Но приемлемое. И уютное.

Кстати, а где Витька?

Только сейчас я слышу шум воды. Тонкая струя бьёт на дно чугунной ванны, периодически замирая и потом брызгаясь. Эти звуки я тоже узнаю с детства. Когда вода не шипит, как пузырьки колы, а неровным потоком бухается на дно ванной или на руки.

Значит, Витька решил принять душ. Тот ещё квест, на самом деле. В этой квартире нет горячего водоснабжения. Зато есть газовая колонка. Это такая металлическая бандура на кухне. Со множеством рычажков и весьма небезопасной конструкцией. Там нужно открыть газ. Потом просунуть в узенькую щель зажжённую спичку, виртуозно попав ею в невидимую струйку газа. А потом вторым рычажком регулировать напор огня. Чем он больше, тем горячее вода. Что интересно, холодный кран при работающей колонке открывать нельзя. А на саму колонку лучше не дышать, не смотреть и вообще не бесить. Потому что в противном случае она начинает угрожающе шипеть и страшно бухать где-то внутри. Кстати, когда ей пользуешься, лучше иметь кого-то на подстраховке. Чтобы кричать ему, горячо тебе или холодно. Ну, или самому с голой попой бегать по холодку и регулировать огненный напор.

Я снова выхожу в коридор и вижу, что дверь в ванную приоткрыта — без шпингалета она уже не держится в проёме, а шпингалет настолько стар и суров, что вполне может заесть и не открыться по воле случая. Приходится держать личные границы открытыми.

Вдруг раздаётся телефонный звонок, и я, напуганная его резкой трелью, сразу хватаю трубку. Звонит не мобильный, а вполне себе стационарный телефон. Зачем — кто его знает, потому что в трубке треск и тишина. Я алёкаю и всё же надеюсь добиться ответа, когда чувствую слабый запах гари. Сначала не обращаю на него внимания, но громкий щелчок с кухни всё же настаивает, чтобы я переключилась.

Я больше не слышу шума воды из ванной.

И на то, чтобы осознать ситуацию, уходит не больше секунды.

В два шага сокращается мною расстояние от телефона до ванной. Не думая ни о каких приличиях, я распахиваю её дверь и заскакиваю. Витька стоит в ванной и совершенно меня не интересует. А вот закрытый им кран — очень даже.

Дело в том, что адская конструкция колонки предполагает, что при её работе вода всегда должна быть открыта. Если же её по незнанию или невнимательности закрыть, то через пару минут работы в холостую обычно следует взрыв. Не прямо масштабный и с жертвами, но напрочь выводящий колонку из строя…

Полностью забив на речевую регуляцию — дольше объяснять — я несусь к крану и во всю выкручиваю красный барашек. Из крана сначала валит пар и только потом — вода. Очень горячая, судя по отскакивающим в меня брызгам.

— Ты чего? — ошалело вопрошает Витька, явно не ожидавший подобного вторжения.

— Колонка сгорит, вот чего! — рявкаю я и оборачиваюсь к нему.

Опасность вроде миновала — вода снова течёт тонкой тёплой струёй. И я могу выплеснуть всё своё негодование на невнимательного брата.

Могла бы. Если бы вдруг не осознала, что ворвалась в ванну к совершенно голому и совершенно взрослому парню.

Я уже говорила, что фигура у Витьки достаточно крепкая. А сейчас я воочию в этом убедилась. Широкие, развёрнутые плечи переходят в крупный треугольный торс. Грудные мышцы очерчены почти как у атлета. Живот крепкий и только чуть-чуть торчащий вперёд круглым пупком. И то, что ниже живота…

Я молниеносно скольжу вокруг себя на сто восемьдесят градусов и упираюсь глазами в зеркало над раковиной. Моё лицо в отражении напоминает оттенком молодого поросёнка.

— А, чёрт! — выругивается Витька. — Забыл совсем…

— Забыл! — передразниваю я, хмурясь своему отражению и пылая ещё и ушами. — Ща бы ремонт пришлось делать…

Злая я как собака, и сердце выпрыгивает у меня из груди. Ещё и потому, что Витька-то не выказывает ни малейшего смущения и даже не намекает на то, чтобы я убиралась восвояси. Только виновато сопит.

— Да отвернись ты уже! — это говорю я, а не он. И краем глаза замечаю, как он послушно топчется в ванной, исполняя приказ злобной сестры. Поворачивается ко мне спиной. Только тогда я рискую оторваться от самосозерцания и, опустив глаза долу, выхожу из ванной. И, несмотря на это, успеваю заметить, что ягодицы у Витьки круглые, как у футболиста.

Выйдя из ванной, я без тени мысли направляюсь на кухню и минуты две пялюсь на непострадавшую колонку. Сине-желтый огонь, как ни в чём не бывало, стелится внутри чёрной щели. Он ни с того ни с сего начал меня очень сильно раздражать. Так что, не долго думая, я повернула рычаги вправо, вырубив агрегат. Теперь брателло будет домываться холодной.

Витька появился в кухне позже. Полностью одетый и вытирающий полотенцем потемневшие от воды волосы. Украдкой глянул на меня, будто пытаясь отгадать, чего же ожидать от разозлившейся фурии. А я отчего-то стушевалась. А потом, глядя друг на друга, мы ни с того ни с сего, двумя гиенами начинаем ухахатыватся.

То неловкое чувство, когда просто смотришь на человека, и становится до одури смешно. И тому человеку, самое интересное, тоже. Просто дикий неистребимый ржач, бессмысленный и беспощадный. Сопротивляться которому нет ни малейшей возможности. Который, вроде как обманчиво затихая, накрывает вновь и вновь. Пока не кончаются силы, а ты не остаёшься начисто вывернутым наизнанку.

В конце концов мы оба затихаем. Не знаю, как насчёт Витьки, а с меня начисто сбросило любое напряжение. И стало возможно подкрепиться свежекупленной бакалеей и вафлями. А потом я и сама пошла в душ, внутренне ожидая, что вот-вот Витька мне отомстит, и я останусь намыленная и под струёй ледяной воды. Но этого не случилось — он ко мне даже не ворвался. Витька вообще очень добрый и немстительный. Иногда даже слишком, мне кажется.

Наступил сиренево-голубой вечер, плавно и незаметно перетёкший в ночь. Вот чего я не любила в бабушкиной квартире с детства, так это ночей. Потому что весь дом будто начинал жить своей жизнью: что-то где-то скрипело, рвалось и падало. Звякало и затихало, будто прячась и делая вид, что ничего такого и не происходит. Временами мне явственно казалось, что с балкона в дом забралась бродячая кошка. Но её шума кроме меня, казалось, никто не слышал, а самой вставать и искать её… Лучше уж умереть от страха под одеялом.

Я в комнате одна — Витька улёгся на диван в соседнем зале, и теперь периодически я слышу скрип. Если честно, то в данный конкретный момент я предпочла бы фантомную кошку. Потому что от кошки тупо страшно. А вот то, как у меня в голове всплывают картинки крепкого голого тела… Это стыдно. И от того совершенно неизгоняемо.

Я натянула одеяло на голову, в надежде спрятаться от тех мыслей. Но от себя не спрячешься, так что вышло, будто я просто огородилась от внешнего мира. И всё равно слышала только Витьку и думала только о нём.

***

Не-мстительность брата я, по всей видимости, преувеличила. Потому что утром, едва продрав глаза и выйдя их комнаты, я обнаружила его на диване. Склонившимся над старым фотоальбомом. Вроде бы ничего особенного. Если бы не странная мода старшего поколения фотографировать маленьких детей. Ну, так что сразу было понятно — мальчик на фото или девочка.

Грешили таким, к сожалению, и наши родители. И, наверное, до сих пор не понимают, что в этом такого… Правильно, в их-то детстве фотография считалась роскошью, и на всякую ерунду кадры не тратили.

А теперь Витька сидит и явно нарочно держит фото меня на фоне горшка…

Жар в секунду разлился на моих щеках, а сердце подскочило. Не знаю, вроде бы ничего прямо особенного, да и ответственности моей в этом всём никакой. Но я всё равно деранулась вперёд, буквально завалившись на диван, и целью моего существования стало завладение злосчастной фотокарточкой.

Витьку я всегда считала неповоротливым — с таким-то телосложением. Но, судя по тому, как играючи у него получалось не дать мне завладеть желаемым, умозаключение моё оказалось ложным. Вроде вообще ничего не делает, даже шевелится через раз и из-под палки. И всё равно вальяжно посмеивается надо мною, раскоряченной почти что у него на коленках.

Его рука с фото отведена до предела назад и вверх. А вторая держит меня поперёк талии. Наверное, я дёргаюсь настолько сильно, что Витька боится, как бы не шмякнуться. Коленками упираюсь ему в бёдра для большей устойчивости и даже обхватываю за плечо — всё равно на то, чтобы отнять фотографию нужна всего одна рука. Как и на то, чтобы абсолютно точно не дать мне этого сделать.

Витька стискивает меня сильнее — грудями, защищёнными одной лишь пижамной тканью, я упираюсь ему в плечо и предплечье. Пижамная рубашка от возни задралась, и животом я явственно чувствую пояс его джинсов. А попой я ощущаю твёрдые коленки.

Он посмеивается мне где-то рядом с ухом, отчего по спине пробегает волна мурашек. Не та совершенно, что бывает от случайной щекотки или неловко потревоженного нерва. А та, которая, не успокаиваясь, бежит вниз по спине. Не стихая, а только разгораясь и задевая все окрестные нервы. И перерождаясь в то приятное ощущение, которое заставляет сердце сначала замереть, потом сладостно заспешить пульсом.

Поняв это, меня будто подкашивает. Я давлюсь воздухом и замираю. Мне уже не нужна фотография, так что, поражённая, я перестаю дёргаться и отскакиваю в сторону. Витька по инерции ещё продолжает меня стискивать, что-то шутливо говоря, но я рвусь наружу так решительно, что ему ничего не остаётся, кроме как выпустить меня.

Думая только о том, как поскорее разорвать физический контакт, я бухаюсь на диван. А в голове бухается сердце и стыд. Мне хочется плакать и провалиться куда-нибудь на месте. Лицо и глаза сильно горят.

Моё сопение Витька воспринимает по-своему. Он затихает и ёрзает на месте, а потом осторожно протягивает мне на коленки злосчастный снимок. От его ладони, мимолётно скользнувшей мне по коленке, снова идёт предательская щекотка.

— Да ладно, чего ты, — виновато бурчит он. — Не обижайся. Я ж пошутил просто…

Кажется, он искренне не понимает, что сейчас произошло. И от того мне становится стыдно вдвойне. А его — жалко.

— Маньяк! — восклицаю нарочито-возмущённым голосом и подхватываю фотографию. До предела хмурю брови и напрягаю все мышцы лица, чтобы смотрелось достоверно и с карикатуристским шармом. — Чем ты только занимаешься, пока нормальные люди спят! Фу таким быть!

Лучшая защита — это нападение.

Видя, что буря вроде бы миновала, Витька улыбается и пододвигает мне старый альбом. Потом встаёт и уходит, видимо, чтобы ещё чего не вышло. А я остаюсь в одиночестве перелистывать старые альбомные страницы. И совершенно не видеть, что на них изображено. Только пытаться унять в теле непрошенную дрожь.

***

Себе я могу объяснить практически всё. И почему солнце встаёт на востоке, и отчего нормальные люди не могут понять философию. Но я начисто, совершенно пасую перед объяснением собственных, неизвестно откуда взявшихся чувств.

Наверное, сводный брат мне попался слишком хороший, раз в моей голове стали мелькать странные мысли. Их можно было бы объяснить тайной виной за несправедливые обиды — я ведь могла и ущипнуть, и накричать на Витька, если моя детско-подростковая жизнь вдруг шла не так, как хочется… Но нет. Старшие испокон веков задирают младших. А вот про возбуждение от игровой потасовки — такого вроде как в мировой культуре не распространено.

***

От нотариуса мы вышли в начале третьего. Как раз не так давно прошёл дождь и теперь солнце, выглядывая из-за порванных ветром облаков начинало грозить неявной духотой. Асфальт на глазах менял цвет, оставляя чёрным только проталины луж. Пальцами в отрытых босоножках я чувствовала исходящее от него тепло.

Становилось душно. Как только парни парятся в такую погоду в своих джинсах и футболках? Витька, вон, никогда не приемлет шорт и маек-«алкоголичек». Максимум его уличного раздевания — как сейчас, футболка с коротким рукавом. Насыщенного, чёрного цвета. Просто Стив Джоббс на минималках. Хорошо, хоть девушкам, несмотря ни на что, позволено больше — я-то иду в короткой юбке и воздушной блузе. Правда, попади я в таком виде под дождь — во всю завидовала бы Витьке, потому что от воды ткань блузы становится до неприличия прозрачной.

Я, кстати, на каблуках, так что заметно выше Витьки. Идти, правда, немного непривычно. Но я всё равно стараюсь двигаться, как модель на подиуме. А Витьке абсолютно всё равно и на мою походку, и на голые ноги. И даже на блузу, которая рискует стать прозрачной от воды.

Это, конечно, хорошо и правильно. Но всё равно на каком-то неощутимом уровне грустно.

— Мороженого хочешь? — вдруг спрашивает он, и я сразу нахожу глазами белый уличный фургончик, прикрытый огромным радужным зонтом. И киваю.

Продавщица в кипельно белом фартуке и даже с чепчиком на голове охотно берёт салфеткой огромную вафлю, скрученную конусом и круглой лопаткой накладывает туда густые белые шарики.

— Девушке своей попить купите, — улыбаясь, предлагает она, кивая на меня. И Витька отчего-то не разубеждает её, не говорит, что я сестра. А покупает мне бутылку «колы». Я больше люблю «пепси», но ничего не говорю, а просто прижимаю её, холодную, локтем в груди — руки-то заняты огромными рожками мороженого — пока Витька расплачивается.

Мы усаживаемся на скамейку — как раз рядом парк, куда мы любили ходить в детстве. Если вытянуть шею, то можно разглядеть старый аттракцион — что-то вроде американских горок для бедных. Для бедных, потому что весь экстрим в них заключается в равномерно поднимающихся и опадающих волн. Никаких тебе волнующих изгибов или мертвых петель. Тишина и покой. И, тем не менее, в детстве для меня это был персональный кошмар.

Я боялась вывалиться из люльки. Боялась, что порвутся цепи между вагончиками. Боялась обрушения шаткой конструкции. И у меня дико сводило живот, стоило только захлопнуться дверце кабинки. Кстати, этот драндулет уже тогда был покрыт ржавчиной и натужно скрипел. А для безопасности пассажиров просто привязывали поперёк пояса тонким ремешком. Витьку это всё, к сожалению, не пугало. И он, едва мы оказывались в парке, первым делом рвался к этому жуткому агрегату в виде ракеты. Одного его не отпускали, так что мне приходилось кататься рядом. Интересно, какой смысл был тогда в моём присутствии?

Витька вдруг начинает подшакаливать, неловко прячась за вафельным стаканчиком. Мыслей я читать, конечно, не умею, но знаю, что у дураков они сходятся. А значит, он тоже припомнил, что когда-то на каруселях я причитала так истово, что некоторые бабульки начинали креститься.

— Чего ржёшь? — пнула я босоножкой его лодыжку. Витькина нога даже не шелохнулась.

— Ничего, — соврал он. Но через пару минут его правдолюбивая душа не выдержала, и Витька развернулся ко мне: — Просто ты в детстве так смешно пугалась «Весёлых горок». — Я приготовилась насупиться, но Витька без паузы продолжил: — А я себя сразу взрослым чувствовал. Большим таким. Мне потому и нравилось с тобой кататься.

В Витькиных тёмных, как жучки, глазах, мелькнул добрый огонёк. И я сразу ему поверила. И даже почти забыла, почему так сильно боялась этих горок. Потому что раз из-за меня не боялся кто-то другой, значит всё не зря. Вокруг меня расползлось невидимое тёплое облачко. От которого, наверное, и подтаял рожок с мороженым — белая капля потекла по ладони.

Я поспешила слизать размякший слой с шарика. Довольно густой и тёплый, отдающий сладким вкусом ванили. Вязкий и обволакивающий кончик языка. Очень приятный.

Разохотившись, я откусила чуть ли не половину шарика. И тут же об этом пожалела. Мороженое подтаяло лишь снаружи, изнутри же сохранило устюжские морозы. Которые сразу заломили мне зубы и заставили щёки втянуться внутрь. Витька всё ещё не отводил от меня взгляда, так что выплёвывать кусок ледышки было не комильфо. Пришлось как-то разбираться с ним изнутри.

Наверное, со стороны могло показаться, что из меня наружу рвётся дьявол. Или мне сшили губы, а я отчаянно пытаюсь зевнуть. Но что ещё делать — жевать мороженый комок больно, приходится осторожно рассасывать его и ждать. И языком перекатывать его от одной щеки, промёрзшей, к другой.

Фуф, вроде полегчало — больше не холодит. А Витька почему-то красный. Отводит взгляд, когда я встречаюсь с ним глазами. Наверное, слишком стыдно и смешно на меня смотреть.

Откуда-то, видимо со стороны всё ещё работающего парка донеслась музыка. Знакомый, прыгающий молодым жеребёнком, мотив. От которого у меня зажгло кончики ушей.

Кажется, иногда весь мир, выяснив о тебе что-то постыдное, начинает на со всех сторон давить и плющить, будто издеваясь. Серьёзно, как ещё объяснить то, что до нас донеслось противное:

«Почему в тебя влюбился? Потому что ты красивая как старшая сестра». [(из песни Джисус — «Ты ничего не поняла»)]

Мне на плечи будто легло тяжёлое ощущение собственной неправильности. Расхотелось и мороженого, и «колы». Я будто осталась одна в этом весёлом, июньском мире. Сокрытая мутной пеленой странных подспудных желаний.

И тут меня, как бархатом, чиркнуло по щеке чем-то мягким. Я машинально развернулась и не без усилия сфокусировалась на Витьке, всё ещё тянущемуся к моему лицу.

Встретившись со мной глазами, он смутился и опустил руку, на которой поблёскивал след от мороженого.

— Извини, — пробормотал он. — У тебя просто капля на щеке осталась.

Моя щека хранила фантомное касание, мягко рассеявшее вокруг меня невидимый кокон. И, несмотря ни на что, хотелось, чтобы Витька коснулся меня снова.

— Марина, привет! — сохрани я свои танцевальные способности, то наверняка сейчас подпрыгнула бы выше злосчастной скамейки. Потому что неожиданный окрик Ленки застал меня врасплох.

— А, да, привет, — только и смогла пробормотать я, глядя на улыбающуюся Ленку передо мной и слушая грохот сердца в голове.

— Ты уже у нас парня успела завести? — по-моему, в Ленкиных словах нет ни намёка на издёвку — просто добрый интерес. И всё равно мне хочется ей стукнуть.

— Не узнала, что ли? — хмыкаю я. — Это брат мой. Витька.

— Да? — у Ленки тут же поползли вверх красиво оформленные брови. Она окинула моего Витьку оценивающим взглядом и улыбнулась. — Вообще не изменился.

На ней в этот раз было что-то вроде офисного дресс-кода — туфли на высоких каблуках, юбка-карандаш, выгодно подчёркивающая изгибы бёдер и глухая блузка до самой шеи, хорошо выделяющая бугорки грудей. А ещё у Ленки в глазах была хитринка, которая никогда не получилась у меня.

Витька улыбнулся и привстал, здороваясь с ней. И даже его невысокий рост и общая обычность не загасили её змеиного взгляда. Если Витька сейчас предложит ей присесть, я явно «случайно» оболью её колой.

Да нет. Ничего я ей не сделаю. Потому что именно так — правильно. А мне придётся просто уйти.

Но Ленка уже прощается — у неё вроде как кончается обеденный перерыв. И, обещая как-нибудь встретиться, цокает на своих шпильках в закат. Мне становится легко. А потом не очень.

Мы с Витькой наскоро доедаем мороженое и, особо не переговариваясь, отправляемся домой.