Брат, мой брат

Глава 4. Стремительное возвращение города N

— Мам… — не совсем решительно позвала я, и Витька дёрнулся ко мне взглядом гораздо раньше неё.

Мы сидели на кухне и пили чай — последнее время мы с Витькой не так часто бываем дома, и можно сказать, что приходим только ночевать. Наверное, поэтому мама начала чаще готовить чаепития. А может, просто радовалась так нашему отсутствию и образовавшемуся у неё свободному времени.

— Что? — спросила мама, поднимая на меня глаза с такими густыми ресницами, что кажется, будто на них прорисованы стрелки.

— А у меня для тебя новость, — сообщила я и бросила короткий взгляд на Витьку. Он зарделся и упёрся глазами в кружку с танком, но возражать не стал.

— Какая? Ты беременна? — вроде постаралась пошутить мама, но голос её всё равно напрягся, а зрачки с глазах, которыми она прошила меня с ног до головы, стали острыми.

— Нет, — успокоила я её, видя на её лице настоящее облегчение. — Другая. Мы…

Скрывать наши отношения поначалу было прикольно. Общая тайна, будто мы заговорщики или шпионы, нас объединяла. Но чем дальше это всё заходило, тем больше мне хотелось поделиться своей радостью с миром. И, кажется, время пришло. Да и Витька не возражает.

— Мы с Витькой встречаемся.

Мне показалось, что кто-то забил невидимой гвоздь между маминых бровей.

— С каким… Витькой? — выдавила из себя мама, и костяшки её пальцев побелели, обхватывая свою кружку.

— С этим, — я кивнула в сторону сводного брата.

Мама посмотрела на него такими глазами, будто первый раз его увидела. И вообще — словно он ни с того ни с сего материализовался в пространстве квартиры.

Потом она снова посмотрела на меня.

— Ты сейчас пошутила?

— Нет… — мне захотелось вжать голову в плечи.

Мама снова повернулась к Витьке, и тот под её взглядом залился такой краской, будто его окунули в гуашь.

— Марин, — очень серьёзно произнесла мама, — ты понимаешь, что делаешь?

— А что? — я уже понимала, что что-то совсем не так, но никак не могла взять в толк, что именно.

Тут у мамы будто слетел какой-то предохранитель:

— А то, что ты тут инцест устроила — вот что!

— Чего? — не поняла я. — Мы, вообще-то не родственники…

— Да какая разница! — кружка в маминых руках громко хлопнулась о край стола, и весь чай расплескался по скатерти. — Вы с ним под одной крышей жили! В одну школу ходили, и вообще вы для всех — брат с сестрой! Ты это понимаешь! Ты понимаешь, что мне сейчас рассказываешь?

Я ошалела от резкого маминого тона.

— Татьян, ты, по-моему, преувеличиваешь, — вступился было покрасневший разом Витька.

— Заткнись! — мама рявкнула так, что и Витька, и я подскочили. — Ты вообще извращенец! И растлитель! О**ел совсем — не знаешь, куда член свой пристроить!

Таких слов моя мама в жизни не произносила, так что звучали они из её аккуратного рта не просто грубо, а очень жутко. Мама мгновенно развернулась ко мне и стала очень похожа на злую птицу из старого фильма. С той лишь разницей, что от птицы меня защищал экран телевизора.

— А ты, шв*ль, не знаешь больше, перед кем ноги раздвинуть? Ты понимаешь, как это нездорово? Мы вас всегда как родственников воспитывали! И ты на родственников прыгаешь? Ты понимаешь, что это психиатрия? И раньше за такое в дурдом закрывали? Хотя тебе, там наверное, понравилось бы — вы*бали бы получше!

Брызнув взглядом что в меня, что в Витьку, мать стремительно отбросила свой стул в сторону, но он всё равно устоял на ножках. И крепкими шагами вышла из кухни, жестко зарядив при этом дверью об стенку.

Мы с Витькой так и остались сидеть с опущенными вниз носами. Прошло минуты три прежде, чем мы решили встретиться взглядами. У Витьки на лице не было ни кровинки. Предполагаю, что и у меня видок был не лучшим. Витька коротко и нерешительно мотнул головой в сторону, и я поспешила кивнуть разом одеревеневшей шеей.

Крадучись по квартире, которая в миг стала чужой, словно мыши, мы вышли за дверь. А там и за дверь подъезда.

На улице собирался дождь, было душно, но уличный воздух всё равно немного остудил голову. Дышать стало полегче. А в голове уже не так громко звучали обидные слова. Которые до сих пор не верилось, что были произнесены.

— Извини, не надо мне было говорить… — тихо промямлила я, когда Витька смотрел ещё куда-то в сторону.

— Она права, — вдруг рубанул по мне Витька.

Я без понимания уставилась на него, а брат, старательно отводя взгляд в стороны, продолжил:

— Марин, такие отношения — они действительно не правильные. Хоть мы и сводные, но всё равно… Есть в этом что-то, заигрывающее с чем-то неправильным…

Ясно. Неправильное… У меня внутри будто натянулась струна и всё стало очень жестким. Если материны слова я смогла вынести, то эти — нет.

— Ну, раз это для тебя неправильно, — голос мой мигом изменился. Из него исчезла вся жизнь, оставив после себя пустую и твёрдую оболочку. — То давай идти к правильному. Друг от друга.

Даже не видя своей ухмылки, я знала: она злобная. Из тех, которые призваны скрывать боль.

Витька вздрогнул, будто его по уху ударили, и уставился на меня как-то очень растерянно. Но меня это не проняло, а больше разозлило. Бедный, страдающий от неправильного, мальчик. Захотелось мгновенно и сразу всё это прекратить:

— Давай расставаться.

Витькин взгляд отяжелел. Губы сжались в тонкую, светлую нить. После чего он уточнил:

— Ты правда этого хочешь?

— Да, — не раздумывая, отозвалась я.

Вот и всё. Небо оглушило меня окончательно, бухнувшись прямо на макушку.

Ни слова больше не говоря, Витька развернулся и пошёл. А я, без эмоций глядя на его уходящую фигуру, развернулась и пошла в другую сторону.

Земля противно скрипела у меня под ногами, пока я не поняла, что это — песок. Я безо всякой мысли забрела на детскую площадку. Наверное, что-то вроде психической защиты: когда что-то (всё) в жизни непонятно — притворись ребёнком.

Двор был старым и во многих местах обшарпанным. Но какая разница?

Если вспоминать детство, то занять тогда качели было делом чести и требовало больших усилий. Сейчас же, для меня взрослой, на площадке полно качелей, а детей совсем нет — только одна девочка деловито копается в песочнице, строя плоским совочком песочный замок. Девочка-то ладно — она ей в силу возраста положено строить песочные замки. А вот мне не стоило строить замков воздушных.

Пользуясь случаем и правом старшинства, я укладываюсь на качели. Не усаживаюсь, а именно укладываюсь, потому что могу — они сделаны в виде большого спасательного круга, в центре которого переплетаются паутиной плотные канатики. Как у кого-то нервы. Стоит мне лечь, как они сразу впиваются в моё тело. Вот бы это были не канатики, а стальное сито…

Я пялюсь в небо, которого на самом деле не видно — сплошь затянуто противными, серыми облаками, которые только обманчиво кажутся белыми. А на самом деле — грязные.

В затылке начинает болеть — пережимает что-то качельный край. И мне подспудно хочется, чтобы его пережало совсем и навсегда.

Через некоторое время я шестым чувством ощущаю чьё-то присутствие. Машинально сажусь и вижу прямо перед собой ту самую девочку, что копалась в песочнице. За её спиной виднеется огромная горка разравненного песка. Вид у девочки очень серьёзный и совсем не детский.

— Хочешь покататься? — предполагаю я самое вероятное.

Но девочка только продолжает очень внимательно на меня смотреть.

Она достаточно высокая и по-спортивному худощавая. Ей около семи, и у неё светлые вьющиеся волосы, собранные на темени в хвост. Лицо у девочки в хорошем смысле не детское — на нём отсутствует всякая «милая» припухлость и по строению его можно больше назвать волевым. Ямочка на небольшом подбородке особенно усиливает это впечатление.

Когда она вырастет, то непременно станет красивой — такие черты лица особенно выгодно выглядят на взрослых. А пока она просто ребёнок, которому я не даю покачаться на качелях.

— Ты тоже из-за мальчика грустишь? — совершенно неожиданно спрашивает меня девочка.

— Чего? — сначала опешила я, а потом решила не врать: — Да.

Девочка глубокомысленно вздохнула. Потом подошла к столбу качелей и совсем как взрослая прислонилась к нему спиной. Даже одну стопу перед собой выставила — для устойчивости.

— Никита — тоже дурак, — деловито произнесла она, глядя куда-то в пустоту.

— Дурак, — я почувствовала острое желание с ней согласиться. Но всё-таки уточнила: — А почему?

— Потому что он постоянно случается эту Жанну Юрьевну. И Ольгу Валерьевну.

Судя по возрасту девочки, Жанна Юрьевна и Ольга Валерьевна — воспитательницы.

А девочка продолжила:

— Я ему говорю: пойдём в тихий час на площадку и будем играть там в поваров, — увлёкшись собственной речью, девочка принялась жестикулировать. — А он не хочет! Трусит и говорит, что воспитательницы его заругают!

— Ну, может он на самом деле и не хочет играть в поваров? И не знает, как тебе об этом сказать, — предположила я.

Девочка посмотрела на меня как на умалишённую.

— Конечно, хочет! — без тени сомнения заявила она. — Просто он вечно всех боится. То воспитательниц, то маму. Говорит, что она сильно расстраивается, когда на него в саду жалуются.

— Значит, твой Никита думает о других больше, чем о себе, — я едва удержалась, чтобы не добавить «и о тебе».

— Ничего подобного! — снова не согласилась девочка. — Просто все остальные вечно его запугивают и наказывают больше, чем меня. Я ему говорю, чтобы не боялся с ними ругаться, а он всё равно боится. Думает, что тогда начнут ругать и меня. А как ему объяснить, что я не боюсь и пусть ругают?

Я задумалась. А потом всё-таки нашлась с ответом:

— Думаю, он и сам скоро это поймёт. А если не пойдёт — значит таким и останется. Боязливым.

— Ну и пусть, — девочка почему-то надула губы, словно я нелестно отозвалась о ней самой. — Он всё равно хороший. И дальше всех прыгает на физкультуре. А ещё громко поёт.

Я невольно улыбнулась детской непосредственности вкупе с какой-то недетской мудростью. И спросила:

— А как тебя зовут?

— Маша, — ответила девочка и почему-то пристыженно опустила взгляд. И тут я начала что-то подозревать. Девочка дошкольного возраста. На улице. На пустой площадке.

— Маша, а ты всегда гуляешь одна?

У девочки вспыхнули щёки, и я поняла, что на верном пути.

— Где твоя мама? — продолжила допрос.

— На работе, — буркнула Маша.

— А папа?

— … тоже.

— И кто с тобой дома?

— Никто… Я сама…

Таким маленьким детям сейчас не принято гулять одним. Тем более — сидеть дома.

— Ты ушла из детского сада, — уже не спросила, но утвердила я.

Насупившись ещё больше, Маша нехотя кивнула. Тогда я, наконец, поднялась с качелей.

— Как бы то ни было, а бежать от своих проблем нельзя, — продекларировала я прописную истину. — К тому же твой Никита наверняка там переживает. И может даже его сейчас ругают.

Подумав, Маша взяла мою протянутую руку и безропотно направилась в сторону детского сада. Благо он тут недалеко.

Мы переходим дорогу, и Маша благоразумно предупреждает, что смотреть надо сначала налево, а потом направо. Или наоборот. И очень сильно предлагает пропустить машину, от которой я вижу только небольшие фары — на улице ни слишком погоже, да и опускается уже вечер.

Как бы то ни было, к Машиному саду мы подходим в целости и сохранности. Если честно, здание, несмотря на всю кажущуюся весёлость, больше печальное, с глубокими провалами пустоватых окон. Наверное, я бы тоже захотела отсюда уйти.

Мы заходим в ворота, и Маша вдруг поднимает ко мне голову — её лицо с такого ракурса кажется островатым.

— А как зовут твоего мальчика? — вдруг ни с того ни с сего спрашивает она.

— Витя, — отвечаю я и чувствую, как у меня неожиданно подводит сердце.

— Он тоже дурак? — продолжает расспрос Маша, пока мы идём по асфальтированной дорожке ко входу.

— Неа, — отвечают я. — Не дурак… Как бы там ни было.

Маша, кажется, довольно кивает. А нам навстречу вылетает женщина средних лет и со смешно распушённой причёской.

— Маша! Мы тебя обыскались! Ты где была? А вы кто? — последнее уже не Маше, а мне.

— Это моя сестра, — деловито говорит Маша. И, подумав, добавляет: — Двоюродная. Нет, троюродная.

Видимо, Машино исчезновение навело здесь нехилого переполоха, потому что взъерошенная женщина больше не задаёт вопросов, только хватает Машу за руку и утягивает с собой. А Маша едва успевает развернуться ко мне и помахать.

И я тогда я понимаю, что снова остаюсь одна. Совсем не радостное чувство, надо сказать. Особенно под хмурым, совсем не весёлым небом, полным надвигающегося дождя.

***

Домой мне идти не хотелось, но куда ещё деваться — не ночевать же под кустом? Я бродила до самой темноты. Как на зло, никакой подозрительной личности мне не встретилось — а ещё говорят, что в больших городах криминала больше. Мне даже сейчас немного хочется кого-нибудь встретить. Чтобы вдоволь наораться, может быть даже накусаться и надраться. Или чего похуже…

Я не подпускаю никакие мысли к своей голове. Иначе они её порвут. И, если честно ни на что не надеюсь. Пока не устаю окончательно и через ватные ноги не направляюсь обратно домой. Каждый шаг даётся мне с боем и противостоянием. И чем ближе я подхожу, тем медленнее двигаюсь.

С одной стороны мне хочется сделать Витькину куклу Вуду и впихавать в неё цыганские иглы. С другой — бежать за ним на вокзал (или куда он там попёрся?). Но нельзя. Ни того, ни другого.

Наверное, у меня гораздо меньше смелости, чем у него. Потому что домой этим вечером возвращаюсь только я. Хотя можно ли теперь называть это место моим домом?

С замочной скважиной я вожусь крайне долго и, словно вор, стараюсь щёлкнуть личинкой замка как можно тише. И всё равно она грохочет буквально у меня в мозгах.

Дверь открываю с крайней степенью осторожности и готовая в любую секунду захлопнуть её обратно. Но всё вроде бы тихо, так что можно и проскользнуть внутрь.

В квартире — гробовая тишина. Но всё равно есть давящее ощущение, что я не одна. Так и есть — из родительской комнаты доносится скрип дивана. Который я смело игнорирую, проскальзывая к залу.

В конце концов, я здесь тоже прописана и имею право находиться. И обзывательства этого факта не меняют. Я внутренне креплюсь.

Торопливо переодеваюсь в пижаму и укладываюсь прямо на неразложенный диван. Кажется, этой ночью сон мне не грозит. Жаль, что сейчас не сессия — хотя бы можно было бы провести время с пользой. Но в меня упирается только рябящий потолок. Который словно знает об этой жизни больше, чем я.

***

Кто как, а я терпеть не могу ранние звонки. На телефон ещё терпимо, а вот если в дверь… Почему никто не придумал беззвучный режим для дверного звонка?

Лицо моё приминается к подушке, которая напрочь застилает обзор. Я голова, судя по весу, заполнена отборным чугуном.

Нормально просыпаюсь я только тогда, когда слышу тихий и виноватый голос.

Я подрываюсь так, что едва не проскальзываю хлопковыми носками в стенной шкаф. И спешу выскочить в коридор.

— Марина здесь? — слышу я не слишком разборчивый голос.

Там на самом пороге — буквально на его краешке — стоит Витька. А над ним возвышается мама. Несмотря на свой небольшой рост она именно возвышается. У Витьки вид потрёпанный и совершенно мятый.

— И чего ты сюда пришёл? — вопрошает мать. — После того, что сделал?

Звучит так искренне, что даже меня пробирает.

— А что он сделал-то? — возмущаюсь вместо Витьки.

Холодный взгляд тут же устремляется на меня. А потом материны глаза закатываются.

— Ты вообще иди отсюда. С тобой потом поговорим.

Вот это уже обидно. Как если бы я была предметом или тупым ребёнком, с мнением которого считаться — себе дороже.

— Нет уж, давай сейчас говорить! Чего ты взъелась-то? Что мы такого сделали?

Мать прорывает:

— Ты не понимаешь, что ли, что это — извращенство? Ладно, он, — она кивает на Витьку, — мужикам всегда только трахаться надо. А ты, получается, с братом связалась! С бра-том!

— Да какой брат! Если нет в нас общей крови! — кажется, я это уже говорила, но что ещё мне сказать?

Тут у матери на глазах неожиданно наворачиваются слёзы:

— Такой брат, что ты вместе с ним росла. Для тебя семья — вообще ничто? Один мне нервы делает, теперь вы ещё!

С этими словами мать буквально бросила дверь и торопливо вышла из коридора. Дверь захлопнулась щелчком, оставив меня в одиночестве. Я с колом в сердце вспоминаю, что на последних материных словах Витьки уже не было в дверном проёме.

— Вить! — кричу я, выскакивая на лестничную клетку.

Только бы не успел уехать!

Его взлохмаченная голова выглядывает от лифта. Глядя на него кажется, что в следующую секунду он нырнёт обратно. Но его взгляд цепляется за мою пижаму — приличную и длинную, просто в пижамах на лестничную площадку не выходят. И останавливается на носках — накинуть тапки мне даже не приходит в голову. В голове стучит только одна мысль — Витька вернулся…

Кажется, мой видок меняет первоначальные Витькины планы. Двери лифта лязгают железом, а он всё равно остаётся на лестничной клетке.

— Замёрзнешь, — буркает он, — домой иди.

Будь в его голосе чуть больше жизни и чуть меньше загробия, я бы обиделась.

— Не пойду, — отвечаю я и подхожу ближе.

Его взгляд не фокусируется на моём лице, а виной кружит около. На его лице — светлая щетина, а вещи словно из одного места.

— Где ты ночевал? — спрашиваю я.

— На вокзале, — нехотя отвечает Витька.

— Чего тогда не уехал? — мой голос стал холоднее.

Тут Витька, наконец, сосредотачивается на мне. От его взгляда меня бросает в дрожь.

— А ты со мной поедешь?

Кажется, в этот вопрос он вложил столько решительности, сколько другие не наживают за всю жизнь.

Моя мать обозвала его нехорошими словами. Я его практически прогнала. А он, не уехав, остался. Вернулся ко мне.

Я отвечаю:

— Поеду.

***

В автобусе дальнего следования меня всё время клонит в сон, и я то и дело приваливаюсь к Витькиному плечу. Высокое сиденье от транспортной дрожи вибрирует у меня на спине, отчего коротко потрясывается тело. А вот Витькиному телу, кажется, эта дрожь совсем не передаётся. И он кажется мне твёрдым и надёжным.

То, что я совсем недавно его чуть не потеряла, ощущается очень остро.

К нашей остановке ноги у меня затекают, так что к выходу я иду как русалочка — по ножам. Видимо, это очень заметно со стороны, потому что Витька не дожидается, пока я спущусь по ступенькам, а просто подхватывает меня под ягодицы и ставит на твёрдую землю. И это с учётом того, что на нём дополнительный груз из большой спортивной сумки.

То, как проходили сборы этой сумки — разговор отдельный.

Витька поначалу наотрез отказывался заходить в квартиру, говоря, что ему ничего брать не надо. А я устала шастать на лестницу и уточнять, какая ему нужна пена для бриться. Так что всё-таки затащила Витька внутрь. В этот момент в глубине квартиры раздался такой звук, будто дракон пошатнулся на своих сокровищах. Но я предпочла сделать вид, что Бильбо надел волшебное кольцо, и никак не прореагировала.

В общем, это всё немного напоминало незримый побег, а когда я захлопнула за собой дверь, то почувствовала, будто спина у меня полыхает огнём.

Признаться, к городу мы с Витьком подъехали уставшие — и он, и я с оттяжкой перебирали ногами. Да и сам город встретил нас иначе: брызгами дождя. Не нормальным дождём, а именно что брызгами, подло залепляющими лицо и одежду, но совершенно недостаточными для того, чтобы открывать зонт. Хотя кажется зонта ни у меня, ни у Витьки с насквозь промокшей и свалившейся на одну сторону чёлкой, нет.

Всё равно, по мне — самый дурацкий тип дождя, который и мочит, и вроде не при чём. Лучше уж по нормальному — залить, как из ведра, погрохотать громом, попугать молниями и закончиться.

Из-за неровностей асфальта луж на дорогах больше, чем этого самого асфальта. Так что ни я, ни Витька уже не стараемся их обходить, а тупо шлёпаем по самой глубине. Кстати, мне кажется, или вид у Витьки, тащащего только небольшую сумку, гораздо более угруженный, чем когда он тащил и свой, и мой баулы?

— Эй! Осторожнее можно? — возмущается он, когда я, не рассчитав, сильно топаю в самую глубину лужи, отчего грязные брызги пятнами бахаются на Витькину брючину.

— Я тебе сейчас покажу — осторожнее! — нарочно загребаю подошвой так, чтобы Витьку обдало почти до колен. И плевать, что мне из-за этого замочило носок.

Конечно, соревновательный дух тут же проснулся в моём брате, и меня обдало гораздо выше колен.

— Ты чего! Меня нельзя — я девочка, — возмущаюсь я подобной дерзости и подпрыгиваю на месте.

— И меня нельзя, — тут же отзывается Витька. — Я ключи от квартиры не взял.

— Чего? — я ещё не разобрала смысла последних слов, а уже почувствовала, как ужасно вытягивается моё лицо.

Про то, что ключи от квартиры не по умолчанию к нам привязаны, я совсем не подумала. И что их нужно было брать как-то не подумала…

— Да ладно, — не сдерживаясь, начинает потешаться Витька — видимо, над моим лицом. — Я пошутил.

В доказательство он выуживает из кармана звякнувшую связку знакомых ключей — короткого и длинного.

— Блин, напугал!

Повторного визита в ту обитель я бы не выдержала.

Витька вдруг подрывается и, словно заправской спортсмен, подрывается бежать вперёд.

— Эй! Куда! — только и остаётся крикнуть мне его удаляющейся фигуре.

А потом, чтобы не остаться в одиночестве, приходится подрываться тоже и бежать за ним.

Нет, по Витьку явно плачет какая-нибудь спортивная секция. Так носиться, ещё и с дополнительным грузом — это надо исхитриться! Да и вообще у меня должно быть преимущество — я выше, легче и худее! Почему же тогда, чтобы догнать брата, мне пришлось чуть ли не выплюнуть сердце?

Остановившись на последнем повороте, он, наконец, падает ладонями на коленки и замирает в позе стульчиком, чтобы отдышаться. Слава Богу. Я тут не единственная развалина.

— Чего припустил-то? — отдышавшись немного, сразу возмущаюсь. — Я дорогу всё равно помню.

— Бег бодрит нервную систему, — Витька с хитрецой демонстрирует мне ряд ровных, белых зубов.

Умный какой стал, ужас просто. Хотя должна признать — после пробежки я действительно чувствую себя и бодрей, и веселей.

Знакомая маленькая улочка встречает нас как старых друзей. На первых этажах, их принципа лишённых решеток, уже зажигаются люстры. По мне это прекрасно — приглушённые плафонами лучики света создают по-настоящему домашнюю и тёплую атмосферу. С улицы кажется, что внутри этих квартир царит мир и покой. И это заставляет воспрять духом, потому что считывается обещанием — тебя тоже где-то ждёт такой дом.

Впрочем, не все обещания имеют привычку сбываться.

— Вить, серьёзно — уже не смешно! — буркнула я, когда коридорный выключатель и на пятый щелчок не захотел работать.

— Да кто смеётся-то? Хочешь — иди сама пробки проверь.

Будто бы я чего понимаю в этих его пробках. Кроме того, что они как-то связаны с электричеством. Которого в квартире нет.

Впрочем, ладно. Хоть не потоп.

Даже без света квартира пыхает на нас каким-то добрым пониманием, так что, поскрипывая уютным полом в сторону комнаты. Я глубоко вдохнула приятный запах дерева и чего-то сладковатого и с размаха растянулась на диване. Куда за это время делся Витька — не имея понятия.

А, нет, имея — с кухни раздался металлический грохот холодильника. Кто о чём, а Витька о еде. Хотя стоило мне о ней подумать, как у самой в желудке подвело так, будто он навсегда прилип к позвоночнику. Так что пришлось собираться с дивана и брести в сторону продовольствия.

Конечно холодильник, как всякий нормальный электроприбор, не работал, и выуженные Витькой охотничьи колбаски оказались в мягком слое жирка. Впрочем, на их вкусовые качества это не повлияло, а может даже и немного улучшило.

Кстати, за стол мы, уставшие и морально, и физически, садиться не стали — расположились прямо на полу — не хватало только костерка, как на привале. А вечер всё сгущался и сгущался, и будь в квартире свет, то стоило бы его включить.

Наклонившись, я упёрлась в Витькино плечо. Наверное, нам сейчас не хватает только небольшого костерка для полного погружения в магию вечера. Которым хочется огородиться.

Тишина будто переплетается с воздухом, который боится нас потревожить, а потому — очень спокоен.

Вечер вступает в свои права очень постепенно — я даже не замечаю, как тают знакомые очертания предметов. Наверное, всё пространство пытается расположить ко сну, но на меня этой действует, наоборот. Совсем наоборот.

Я протягиваю руку за Витькину спину и касаюсь ладонью его бока. Предплечье при этом ложится на его мышечную спину с углублением позвоночника ровно посередине. Я чувствую тепло через его футболку. И кажется по Витькиной спине от моего касания идёт дрожь. Тогда я пальцами начинаю перебирать мягкую и толстую ткань, потягивая то в одном месте, то в другом. И норовя дотянуться до Витькиного ремня — той части, что около его живота. Кажется, Витька на этом моменте давится воздухом. По крайней мере, мне слышится его торопливое переглатывание. Я соскальзываю щекой ему на грудь, чтобы услышать его сердце.

Оно бьётся крепкое и через равные промежутки времени. Словно хорошо выверенная пружина, дающая жизнь огромным часам. Которые непременно будут идти даже после того, как сменится тысячелетие.

Я где-то слышала, что стук сердца должен успокаивать. Но у меня, видимо, всё не как у людей — как и темнота, меня это, наоборот, бодрит. Если так можно выразиться.

Внутри тела начинает разгораться, а движения мои обретают тягучую плавность. Ту, с которой я кладу руку на Витькину щёку, которая уже начала покрываться ощутимой щетиной. Приятно теребящей в подушечках пальцев и около вен. Почти случайно касаюсь уголка губ и, не удержавшись, погружаюсь в мягкость губ верхушкой большого пальца. Которую сразу накрывает со всех сторон влажным теплом.

В этот момент почти всё меняется, и вокруг меня сцепляются тёплые объятия, а чужие ладони нетерпеливо стискиваются на боках около самого лифчика. Который почему-то начинает ощущаться так, будто он маловат. Когда и шевелюсь, проскальзывая на чужой груди, то чувствую, как лямки начинают соскальзывать с плеч.

Тянусь губами вверх и сразу упираюсь в твёрдый подбородок. В самую ямочку на его середине. Чувствую щекотное и будоражащее касание небольшой щетины, которое отдаётся напряжением в груди. И мягко накрываю Витькины губы сверху. Они сначала твёрдые, но уже через долю секунды раскрываются мне навстречу родным теплом и мягкостью. И уже не совсем понятно, кто и кого затягивает в глубокий поцелуй. Витькин язык осторожно проскальзывает по нёбу, поглаживает мой. Я очень остро ощущаю его мужской запах, от которого у меня подхватывает в животе.

Воздух — очень тёплый, даже если выползти из своей одежды полностью. Я легко поднимаю руки на головой, чтобы ткань футболки соскользила вверх и сама берусь за чужой ремень. Он тихо клацает, расстёгиваемый. И наконец между нами нет абсолютно никаких преград. Странное, на самом деле и не очень привычное чувство. Немного похоже на то, как если стоять на вершине какого-нибудь очень высокого ущелья.

Витька, как перед нырком, делает глубокий вдох. И я чувствую его губы на шее. Перескальзываю руками ему на плечи и чувствую, как настойчиво он наклоняется вперёд. Мне, подаваясь ему и пока ещё мягкой ожидательной волны к животу остаётся только откинуться назад.

Я слышу звуки его поцелуев и чувствую, как от прикосновений начинает плыть в голове. Становится тесно внутри собственного тела. Хорошо, что Витькины руки, прикасаясь, собирают его очертания.

Я уже прижимаю коленки к Витькиным бока, как чувствую уверенный поворот в талии — кажется, у брата сегодня другая идея относительно позы. И, если честно, меня это волнует — в районе солнечного сплетения начинает настойчиво щекотать.

Грудью упираюсь мягкий ковровый ворс и оказываюсь лежащей на животе. От «примятия» груди ощущаются больше, собираются, будто от какого-нибудь корсета и самого подбородка. И это ощущение отчего-то отдаётся в промежности.

Витькина рука настойчиво скользит по спине вверх, ненавязчиво прижимая побольше к полу и останавливается в районе шеи. Сжимает там большим и указательным пальцами, а после разглаживает наверняка покрасневшую кожу. И меня от этого бегут мурашки и окончательно опадают плечи.

От Витькиных движений щекотно соскальзывают вниз волосы, закрывая по бокам моё лицо. И мне остаётся только догадываться о том, что происходит надо мной.

Я упираюсь пальцами в кромку ковра, когда Витькины руки упираются в мой прогиб поясницы, словно проверяя его. Я покрываюсь мурашками, когда они коротко скользят, оглаживая талию, вверх и почти сразу упираются в ягодицы, которые очень хочется приподнять посильнее.

Мне становится очень трудно дышать, и я начинают ёрзать, чтобы хоть как-то отвлечься от зудящей внутри неги. И у меня заходится сердце, когда я, наконец, ощущаю горячее и твёрдое прикосновение между бёдрами.

Дополнительная подготовка сейчас не нужна, и Витька начинает двигаться сразу и резко. У меня перехватывает дыхание. Всё тело будто замирает, подчиняясь чужим порывам и стараясь прочувствовать их посильнее. Я выдыхаю ртом и тут е слышу свой короткий стон.

Руки Витьки, ложась по бокам, проскальзывают ниже, и я машинально поджимаюсь, отчего его член внутри ощущается особенно остро. И в этот момент очень не хочется его выпускать. Но смазки внутри всё равно с лихвой хватает для уверенного трения. И я начинают терять берега.

Говорю что-то, суча руками по полу. Дёргаю коленками, которые то и дело натыкаются на Витькины ноги. И вообще, кажется, схожу с ума.

Тело мне уже не подчиняется — оно подчиняется только Витьке, вес которого то и дело опускается на меня. Его руки упираются где-то около моих плеч, и я почти чувствую себя внутри клетки. Из которой совсем не хочу вырываться.

Нащупываю его напряжённое запястье и стискиваю. Чувствую, как разреженный воздух холодит на разомкнутых губах. Наши тела сладко сливаются в едином порыве.

Сейчас я готова на всё.

Чувствую, как Витькины движения меняют ритм и становятся более медленными, но сильными. От этого внутри что-то меняется — я ощущаю сильно ускорившийся пульс внутри. И что-то очень сильное начинает распирать. Я расслабляюсь полностью, а это внутри меня, наоборот, напрягается. И стучит так сильно, что отдаётся в ушах. Мне остаётся только поддаться влекущему куда-то порыву. И погрузиться во что-то животное, сотрясающее моё тело.

Я чувствую внутри нарастающую пульсацию — чужую. От этого ощущения в вагине становятся острее. И я сама становлюсь нетерпеливее. На секунду тело деревенеет, чтобы после короткого напряжения расслабить до основания. И Витька в последний раз тыкается чуть глубже.

Внутри — сливающаяся влага. И что-то бурное и сильное, оставившее свой след.

Лежать мне становится очень лениво и очень уютно. И Витька опускается рядом.

— Чего ржёшь? — с закрытыми глазами спрашиваю я.

— Какие грибы-то?

— Чего?

— Ты сейчас говорила: «Это как грибы в атомном лесу собирать».

— Не говорила я такого! — вру я, чувствуя, как щёки начинают гореть с новой силой. Хорошо, что в темноте не видно. И хорошо, что Витька меня обнимает, перекидывая руку через мою спину.