Чужеземка

21

Когда Марта, усталая, — она была в кино, — проходила через переднюю, Павел проворчал за стеной:

— Который час? Бегай, бегай по ночам, посмотрим, как ты будешь петь на репетиции.

Марта проскользнула в свою комнату, быстро разделась, погасила свет. В темноте она провела ладонью по лицу, точно и лицо хотела погасить. Вскоре она поняла, что заснет разве только с помощью черной магии. Воспоминания и предчувствия клубились в ней, словно кадры бессвязного фильма. Эхо памяти доносило из прошлого воркотню Софи, молитвы отца, шелест Розиных платьев, студенческие выходки Владика. А на фоне полустертых лент мелькали обрывки событий уже мучительных, хотя и не состоявшихся. Одновременно с шумом в голове и стуком своего сердца Марта слышала тоненький перезвон каких-то микроскопических волн, которые текли из невидимого в неведомое. Завороженная этими странными шумами, она не замечала, что сама все время глухо и как бы со стоном напевает:

Когда зазвонил телефон, Марта встала немедленно, не испытывая ни малейшего удивления. Не зажигая по дороге света, она прошла в переднюю.

— Да, я у телефона.

В трубке раздался мужской голос:

— Говорит Стравский. Извините, но… что-то нехорошо. Ваша мать не велела вам звонить, однако я не могу брать на себя такую ответственность. Лучше бы вы с мужем приехали.

Марта ответила:

— Да, знаю, спасибо, сейчас.

Она быстро оделась, посмотрела на часы: половина третьего. Всего полчаса тому назад она вернулась из кино. Где-то скрипнула створка шкафа. Павел, поеживаясь от холода, выглянул из своей спальни.

— Что ты вытворяешь? Что тут происходит, в конце концов?

Она с трудом разжала губы:

— Моя мать умирает.

Вот так, от себя самой, Марта узнала страшную новость.

Дворник долго не шел открывать ворота. Марта ворвалась в дворницкую, стала теребить заспанного мужика.

— Скорей! Моя мать умирает.

Эта мысль гремела в ней барабанным боем. У остановки такси Марту нагнал Павел — в пальто, надетом на расстегнутую рубашку. Ехали молча, Марта выстукивала по стеклу ритм «Ich grolle nicht». Дверь открыл Стравский.

— Немного лучше. Все, что нужно, сделано. Она уже в сознании.

Перед той дверью Марта опустила глаза, не хватало духу увидеть сразу. Она подняла их лишь тогда, когда уткнулась коленями в матрас и услышала шумное дыхание матери.

Роза полусидела, опершись на подушки. Такая, как обычно. Правда, улыбалась она той своей новой улыбкой, стыдливой и умиленной, но эта перемена, с которой уже освоились в течение дня, сулила скорее начало серьезных событий, чем их конец.

Марта несмело обеими руками взяла руку больной. Рука матери поддалась — упругая, теплая. Глядя в сторону прихожей, Роза проговорила:

— Напрасно вы это, пан Стравский. Ночь, люди спят.

Она была в кружевном чепчике и нарядной, собственноручно вышитой ночной кофте, на лице было выражение довольства собой и суматохой, которая поднялась вокруг нее. Доктор с Павлом шептались, слышались отдельные слова angina pectoris[85], пантопон… первый приступ… проходит… завтра консилиум… крепкий организм…

Роза кивком подозвала доктора. При этом лицо ее оставалось неподвижным, а взгляд ни на секунду не отрывался от какой-то далекой точки. Она спросила:

— Это так всегда с сердцем? So… dumm?

Доктор из «Скорой помощи», молодой и, видно, еще совсем неопытный, покраснел до корней волос:

— Я сделал вам два укола, сейчас заснете, завтра начнем лечиться — через неделю вы будете на ногах!

Его оптимистические заверения не встретили ни малейшего отклика, ни страха, ни облегчения не выразил Розин взгляд. То, что она перед собой видела, было, должно быть, важнее смерти.

Она слегка повернула голову.

— Поближе, пожалуйста.

Доктор подскочил к постели.

— Что? Попить? Несколько капель можно.

— Нет.

Она подняла веки. Показались глаза, застывшие, суровые.

— Вы слышали концерт D-dur Брамса?

Молодой человек издал неопределенный звук. Тогда Роза медленно перевела глаза в сторону Марты. Нашла. Приказала:

— Объясни ему.

Молчание. Роза сглотнула слюну, пошевелила губами, видимо, удивляясь. Затем проговорила:

— Надо послушать. Я снова слушала… сегодня вечером. И теперь я человек. Теперь я могу… сыграть это.

Доктор хрустнул пальцами и, схватив свой чемоданчик, бросился к выходу, на пороге он приостановился:

— Пожалуйста, следите за пульсом. На случай, если начнет слабеть, — мой телефон в телефонной книжке. Я живу в трех домах отсюда.

Марта передвинула руку к Розиному запястью: пульс был ровный, хотя и медленный, как стук молотка. Роза дремала.

Вошли Владик с Ядвигой. Он — бледный, со вздрагивающими ноздрями, брови вздернуты чуть не до волос, она — сдержанная, строгая.

Никто ни о чем не спрашивал. Владик рухнул в кресло в глубине комнаты, опустил голову на руки. Павел, повернувшись спиной, стоял у окна. Марта считала: «Раз, два, три… девять… пятнадцать…». Удары — словно тяжелые шаги. Марте казалось, что это сама Роза с огромным усилием идет вперед. «Девятнадцать, двадцать…» Свой трудный час мать отсчитывала ударами пульса.

Ядвига открыла форточку, укутала больную одеялом. Кто-то кашлянул, раз, другой. Все вздрогнули, стали переглядываться. Кашляла Роза.

— Закройте форточку! Она, видно, простудилась!

Марта отпустила Розину руку. Семейство в испуге толпилось около больной. Ядвига всех отстранила.

— Пусть Павел принесет из кухни воды и лимон. Владик, разотри матери ноги. Марта, подай, пожалуйста, нашатырный спирт.

Отошли, каждому пришлось сделать усилие, чтобы понять, о чем идет речь. Наконец Владик, став в изножии кровати, начал энергично массировать Розе ступни. Марта подала пузырек, затем хотела снова проверить пульс — руки на прежнем месте не было. Обе лежали рядышком на одеяле, свернутые, как засохшие листья. Роза из-под опущенных век подозрительно разглядывала их. Вдруг послышалось:

— Почему синие ногти? Почему?

И тут Марта опустилась на пол. Голос, которым Роза произнесла эти слова, — низкий, грубый, — буквально пригнул ее к земле. Однако она не отрывала взгляда от Розиных губ. Роза не сразу смогла заговорить. Ее голос, всегда такой гибкий, звонкий, вдруг словно увяз в трясине. Роза шевелила губами, искала… удивленная, пыталась проникнуть в глубину своей немоты. Наконец ей удалось извлечь из себя звук. Когда прозвучало это ужасное «по-че-му?», на ее лице выразилось торжество. Не страх и не возмущение, которые должны были бы содержаться в этом вопросе, а только торжество победы над заартачившимся голосом.

— Ах, ах, — простонал Владик. Оба, Владик и Марта, закрыли глаза руками. Явился Павел со стаканом лимонада. Ядвига велела ему взять больную под мышки и немного поднять ее кверху. На висках у него вздулись толстые жилы, когда он это делал. Роза уже не могла ему помочь. Только поглядела: кто это так безжалостно дергает ее, кто насилует… Узнав Павла, она перестала торжествовать, испугалась — только теперь. И грубый чужой голос умолк.

Все вздохнули с облегчением. Марта налила в ложечку лимонада и приблизила ее к опухшим губам. Губы не открывались, сопротивлялись. Ложечка упала, кто-то крикнул: «Боже!» Снова все столпились у кровати. Ядвига лихорадочно зашептала:

— Пульс, пульс, как там пульс…

Вчетвером они ухватились за Розины руки… и тут же отпустили их на одеяло. Пульс уже не бился маршевым ритмом, под кожей едва трепетало нечто неуловимое. Роза раскашлялась. Все четверо в панике ринулись к телефону. В прихожей они опомнились, вернулись в комнату, у телефона осталась одна Марта. Доктор ответил сразу:

— Слушаю.

— Доктор, пульс слабеет…

— Кашель есть?

— Ах, кашляет, кашляет…

— Выхожу.

Марта бросила трубку. На пороге она остановилась, — лицо матери потрясло ее. Роза, полулежа на высоких подушках, смотрела прямо перед собой широко раскрытыми глазами. Нездешний мир отражался в этих глазах. Пытаясь его обнять во всем его диком величии, они раскрывались все шире, шире… Марта, холодея под этим отрешенным взглядом, подошла, стала на колени, обеими руками обхватила большое теплое тело, родившее ее на свет, и прижалась к нему головой.

В груди Розы тихонько журчал родник. Легкое, звенящее журчание, — вот они, те волны, которые текут из невидимого в неведомое, волны, которые Марта слышала, вернувшись из кино. В Розиной груди был источник этих волн.

— Мама, моя мама, — расплакалась Марта. Журчанье стихло. Одновременно сверху, из губ сомкнувшихся, казалось, навсегда, долетело чуть слышно:

— Напишите… возвращаюсь… с улыбкой.

Скрипнула дверь, доктор оттащил Марту от постели, она опустила онемевшие руки, около ее щеки топтались чьи-то ботинки… Снова трещит пол, слышатся вздохи, туча вздохов вздымается к потолку…

— Да. Кончено, — говорит доктор.

Кто-то поставил Марту на ноги, она узнала жесткие пальцы Павла («палки, палки»), прислонилась к шкафу, с трудом подняла голову — и увидела Адама.

В дверях, открытых в темную прихожую, сгорбившись и прижимая к себе какой-то сверток, стоял ее отец. Он сделал два шага и закричал:

— Эля! Эля, милая!

На него зашикали со всех сторон. Владик, с перекошенным лицом, преградил ему дорогу, приложил палец к губам, а другой рукой показал на постель.

Там сидела умершая Роза. Еще не успели убрать подушки из-под ее спины, не прикрыли мертвых глаз, — круглые от изумления, они все еще смотрели на свою далекую цель.

Адам растерянно оглядел присутствующих.

— Что она? Видит нас?

В ответ все, рыдая, затрясли головами. Он открыл было рот, но уже ни о чем не спросил, упал на колени и, шепча «Эля…», — протягивая руки, медленно пополз. Ядвига хотела его поднять, он оттолкнул ее.

— Пустите, — бормотал он. — я должен спросить, я принес.

В его трясущихся руках мелькал платок с узелком на одном конце и шерстяная гамаша.

— Пустите… я еще спрошу.

Доктор с Павлом справились с ним наконец, усадили на диван.

Тем временем веки сами сомкнулись на измученных глазах умершей.

Стало тихо… Еще тише, чем тогда, когда сердце Розы в страшном молчании торопилось к своему последнему пределу… Все обратились мыслью к прошлому, только теперь доходили до них слова, добрые или злые, на которые Роза не поскупилась в последний день. Прислушивались — каждый в меру своих чувств — к тому что каждому было предназначено. Может быть, и не все было понятно в хаосе слов, но каждому был понятен и дорог вложенный в них жар сердца. Добрые или злые, теперь все слова были дороги, думая об умершей, они повторяли про себя: «Роза»… И прощали этим именем зло, и восхваляли добро.

Уже посветлели окна, голубь стукнулся клювом в стекло. Они встали, приблизились к смертному ложу. Марта взяла большую черную кружевную шаль — остатки таганрогской роскоши — и накинула на тело.

Прекрасная голова глубоко погрузилась в облако подушек, тонула, укрывалась от мира.