Договор на одну ночь (СИ)

Глава 19

Лена

Я не посмела закатить истерику прилюдно, но это не отменяет факта, что вокруг меня развернулось самое настоящее предательство.

Я не мешала дяде и родственникам Георгиоса разыгрывать счастливую греческую сценку. Включилась выдрессированная с детства привычка держать эмоции в себе.

Но уже вечером, когда дядя поднялся в свой кабинет, чтобы отпраздновать эту жизнь и её небывало успешный день, я следую за ним.

В ушах стоит радостный гул. Эмоционально я абсолютно сбита с толку. В голове хаос из вопросов.

Когда я захожу, дядя улыбается и разговаривает о чем-то сам с собой на греческом, смотря вдаль мимо книжного стеллажа. Поворачивает голову ко мне и улыбка гаснет. Взгляд становится требовательно-недовольным.

– Мы должны поговорить, – на сей раз я не спрашиваю и не жду разрешения, но дядя не настроен.

Он отставляет рюмку с ракией и стряхивает пальцами в сторону выхода так, словно я надоедливая муха и от разговора со мной можно просто отмахнуться:

– У тебя был сложный день, Лена. Волнительный. Иди отдыхай.

Мои барабанные перепонки всё ещё разрывает фантомный шепот тетушки-Софии: «улыбайся, дочка. Улыбайся, радуйся! Дядя хорошо решил! Он заботится о тебе! Это счастливая судьба! Хорошая семья! Детки будут. Радость будет! Это лучше, чем старой девой остаться, мне поверь».

Но я не хочу деток от нелюбимого. Радости мне вашей не надо. У меня своя.

Игнорируя слова тейе Димитрия, закрываю дверь не снаружи, а изнутри. Захожу вглубь кабинета.

Дядя не предлагает присесть и даже не смотрит в мою сторону. Возвращается взглядом к книжным полкам, раздраженно поджав губы. Мужские скулы каменеют. По вискам прокатываются волны.

Он стреляет в меня коротким предупреждающим взглядом, я должна одуматься, но…

– Вы совершили ошибку, тейе Димитрий. Приняли решение без меня. Я не позволила себе заявить об этом прилюдно, но хочу, чтобы вы всё исправили. Вы знаете, что у меня другие планы. Я не выйду замуж за Георгиоса.

Произношу твердо. Кладу на стол перстень, который сняла с пальца при первой же возможности.

Где чехол с остальными драгоценностями – не знаю. Как не знаю и что за меня сторговал родной дядя и нужно ли будет это возвращать.

Физической болью по телу растекается ужасное осознание, что из меня получилась неплохая инвестиция. Родственник-добродетель взял себе сиротку, кормил её пятнадцать лет. За промахи бил. Наказывал. Приучил к тому, что каждому доброму слову она должна радоваться, как дворняга. Воле старшего – беспикословно подчиняться. А потом… Просто отдал кому-то в обмен на… Что? Должность? Земля? Деньги?

Сколько Милосы готовы дать Шамли за чистоту почти-гречанки?

Дядя Димитрий опускает тяжелый взгляд на свой стол и долго смотрит на кольцо. Потом на меня. Давит волю. Уже открыто, без лицемерных улыбок.

– Выйдешь.

Получив односложный ужасный ответ, взрываюсь изнутри. И сама не знаю, зачем оставляла шанс для "ошибки". Это же явно не она. От вопиющей несправедливости меня трясет и на глазах выступают слезы. Кожа до сих пор раздражена непрошенными и не разрешенными прикосновениями посторонних мне людей. Каждый считал своим долгом меня обнять, поцеловать. Погладить. Похвалить. Поздравить.

А я чувствовала себя племенной кобылой. Зубы не смотрели, но это ничего. Ещё будет время.

Вздыхаю, через боль расправляя легкие и на силе воли не уводя взгляд.

– Я пришла к вам и сказала, что хочу поступить. Вы знаете, что я уеду. Вам может это не нравиться. Вы в праве не одобрять мой выбор, тейе, но я его сделала. Я буду учиться, а не замуж идти за человека, который мне даже не нравится. Вы меня не спросили. Вы меня не выслушали. Вы понимаете, что дочку своего родного брата…

– Ану шиш! – По кабинету разносится низкий грубый приказ. Я уверена, все обитатели Кали Нихта прижали уши по своим углам, но вслушиваются. Невзирая на визуальную радость и гармонию, никто из семейства Шамли не обманывается. Все в курсе, что меня принуждают.

– Братом меня не шантажируй, хамка.

Оскорбление – это самое незначительное, что сегодня со мной приключилось. Я даже оправдать дядю могу: он выпил (это чувствуется), и он счастлив такому развитию событий. Но мне все равно как будто сердце вспороли. Из него кровавым потоком хлещет обида.

– Ишь ты, нашлась... Будет мне рассказывать, как я кому должен в глаза смотреть? А ты как в глаза-то смотреть собираешься? Приходишь ко мне, чушь несешь. Поступать она будет! На певицу! Ты думаешь, этой новости хотя бы один приличный человек порадовался бы?!

Дядя отставляет недопитую рюмку. Жидкость расплескивается по столу.

Он и сам тоже встает. Упирается кулаками в стол и нависает. Пространства сразу становится мало. По телу бегает дрожь.

Я с детства привыкла отступать и сдаваться. Подчиняться. Принимать. Но у всего есть пределы и границы. Этого я принять не могу.

А он давит. Давит-давит-давит взглядом, в котором я по-крупицам так тщательно собирала любовь.

– Я на смертном одре своей матери, Еленика, твоей бабушки, если ты забыла, пообещал, что не брошу тебя и воспитаю человеком. Она хотела, чтобы её внучка прожила жизнь добропорядочной гречанки. До-бро-по-ря-доч-ной. Гречанки, Лена. Услышала? А не цулы (прим. автора: грубое греческое обозначение шлюхи).

В первый раз, когда дядя назвал меня так, это разбило сердце. Теперь сердце разбито куда более страшными вещами.

– Это не ваше дело, цулой я стану или не цулой.

– А чье? Чью ты фамилию носишь, Лена? Забыла? Мою. – Тейе Димитрий указывает пальцем себе в грудь. Я тоже машинально смотрю туда, где бъется безразличное ко мне сердце. Как бы я ни оправдывала его и не пыталась понять, сейчас мне ясно одно: между моим благополучием и собственным тщеславием он выбирает второе. Мое слово для него пыль. Мои чувства – тоже. Я была и есть для него обуза. Он не проникся ко мне. Не захотел рассмотреть человека. – И вот пока ты носишь мою фамилию – будешь меня слушать.

– Не буду. – Я выдыхаю отказ очень просто. Мои глаза снова поднимаются к мужскому лицу.

Губы дяди изгибаются в улыбке. Он знает, что за эти пятнадцать лет переломил меня под себя именно так, как хотел. Я только сейчас наконец-то понимаю, насколько страшно тянуться за любовью к тем, кто тебя окружает. Ты привязываешься. Отдаешься. А потом…

– Вы же знаете, что он пытался меня изнасиловать... – То ли спрашиваю, то ли утверждаю только сейчас. По плотно сжавшимся мужским губам делаю вывод: знает, конечно. Господин депутат не смолчал бы. Он – смелый. Не то, что я. – Вы говорили, что вам поступали предложения от посетителей Кали Нихта. Что вы защищали меня от них. Но, получается, вопрос был исключительно в сумме и национальности? Когда предлагают Мелосы – вы не прочь меня продать как цулу?

Мои слова приводят дядю в бешенство. Рушат стройные представления о собственном благородстве. Он даже глубоко внутри запретил себе сомневаться, что исполняет волю бабушки. Заботится обо мне. Опекает.

Хотя по факту жестоко продает!

– А об этом мы с тобой ещё отдельно поговорим, Лена. Это ты впутала в наши, греческие, дела, чужака. – Дядя Димитрий как истинный асс переворачивает реальность с ног на голову, виня меня в несуществующих промахах.

Дыхание сбивается из-за боли и возмущения. Глаза мокнут из-за вопиющей несправедливости всего происходящего.

– Вас волнует только это? Не то, что он мог со мной сделать? А только то, что я посмела пожаловаться?

– Георгиос объяснился со мной. Попросил прощения. Я ему сказал, что если девушка нравится – за ней надо ухаживать. О ней надо заботиться. И что мы видим? Парень внял мудрому совету. А ты?

Дядины слова настолько абсурдны, что даже отвечать на них нет смысла.

– А если бы Георгиос изнасиловал меня, то тоже достаточно было бы просто извиниться перед вами? Каждый может надругаться над человеком, носящим фамилию Шамли? Но Лена Шамли не может просто уехать учиться?

– Я же сказал уже: дальше с мужем договаривайся. Если он отпустит…

– Что они вам дали за меня? – Дядя сверлит меня взглядом и молчит. – Почем вы продали свою племянницу? Сколько взяли за меня?

Я повторяю вопрос, получая извращенное удовольствие от того, как напрягается и темнеет дядино лицо. Даже если он сейчас с размаху заедет по моему пощечиной – я не удивлюсь и не испугаюсь. Всё выжжено. Я больше не могу его оправдывать.

– Не хотите говорить? Но хотя бы намекните: что-то ценное? На вас, наконец-то, начнут смотреть, как на равного, а не подай-принеси?

У дяди на мгновение расширяются глаза от изумления, потому что ударила я метко.

Он всегда тяготился своим не слишком уважаемым положением в греческой общине.

Шамли – это местные неудачники. Почти нищета. Ну что такое владелец одного захудалого семейного ресторана? А если ещё и дети твои не сделали хорошую партию и не славились выдающимися успехами? А если живешь ты скромно и никак не разбогатеешь? Машина старая. Бизнес не расширяется годами. На кухне работает не приглашенный шеф, а сестры твоей покойной, блин, жены!

Вроде бы ты и не плох, традиции чтишь, род у тебя один из давних, но окружен людьми куда более успешными, а сам…

С губ дяди слетает целая череда грубых ругательств, которая заставляет меня вспыхнуть.

– То есть угадала? Вы хотя бы так надеетесь выбиться в уважаемые греки, а не прожить жизнь перезрелым мальчиком на побегушках?

– Рот закрыла и ушла отсюда! – Дядя предупреждает, кивая на дверь. А в меня вселяются мстительные бесы.

– Я вас огорчу, тейе Димитрий, вас никто не зауважает за такое! Вы не заслуживаете! Вы отдаете родную племянницу ублюдку, который очень хочет увидеть ее в своей постели и у отца которого есть деньги! Вы когда дочку свою замуж отдавали, тоже готовы были…

Удар кулаком достается не мне, но многострадальному столу. Я вздрагиваю и торможу, испугавшись.

Прекрасно помню, как тейе Димитрий отдавал замуж свою кровную дочку. Тем летом к нам приехало привычно много туристов. Афина, как и я, обслуживала посетителей в Кали Нихта. К нам повадился ходить один столичный грек с компанией. Её все предупреждали, чтобы вела себя прилично. Очень бросалось в глаза, что он ей понравился. Но она…

У них ребенок родился быстро и вроде как недоношенным, но все же понимают…

– Я повторю один раз и ты меня услышишь, Еленика. Даже если сейчас не услышишь – позже да. Я пообещал твоей бабушке, яе, что ты вырастешь достойной гречанкой. Я делал для этого много. Я многое тебе прощал. Во многом отказывал себе и своим детям, чтобы хватило тебе. Этого достаточно, чтобы ты уважала мое слово. И вот сейчас ты меня тоже слушай внимательно, потому что своих мозгов у тебя пока нет, это мы выяснили. Тебе нужна семья. Хороший муж. Я договорился о том, что ты жизнь свою проживешь в достатке. Если не будешь дурить – в уважении. Георгиос станет старостой. Ты – ни в чем не будешь нуждаться. Если не будешь вести себя как дура, понимаешь? Твои грезы про поступление на певицу – это даже не мечтательность, а позорная глупость! Тебя нагнут до вступительных! Сначала по кругу попробуют, потом домой отправят. С ублюдком в подоле. Ты приедешь вся в соплях, ещё и опозоренная. Я должен ждать этого? Принять должен? Сопли вытереть? Тут тебя ждать уже никто не будет, Лена. Я в твоем позоре не нуждаюсь! Нам отца твоего с головой хватило. Или ты думаешь уже никто не помнит, что он-то на шлюхе и женился когда-то?

Воздух звенит тишиной и ненавистью. Его к моим родителям и бракованным генам. Моей к дядиным словам.

– Да пошел ты к черту. – Я никогда не обращалась к нему на ты, но тут не справляюсь. У него вытягивается лицо. Тоже не ожидал. Но радоваться умению удивлять я не могу.

У меня в глазах собираются слезы.

– Ты за свой длинный язык ответишь, Еленика.

– Я могу повторить.

Мне даже не стыдно при нем плакать. Я стираю слезы со щеки ладонью. Перескакиваю взглядом с одного темного-темного зрачка на другой. Не знаю, что еще надеюсь там увидеть. Неужели недостаточно?

– Остынешь – за всё у меня получишь!

Это не угроза, а рядовое обещание, на которое я уже не реагирую.

– Я не сделала вам ничего, чтобы так меня ненавидеть. Яя не об этом вас просила.

Я разворачиваюсь и выхожу.

Жестом показываю застывшей посреди коридора тетюшке Соне, что ей лучше даже не пытаться со мной говорить. Ныряю в свою комнату и замыкаюсь на ключ.

Остановившись посреди спальни, упираюсь взглядом в старый-старый пол. Мне всегда доставалось все самое плохонькое. Но именно от меня всегда требовали самой сильной в этом мире самоотдачи и благодарности.

От такого не способна обтечь даже Лена Шамли.

Из-за происходящего меня тошнит.

Опускаюсь на пол и тяну из-под кровати свою коробку. Деньги на месте. Как и диск родителей. И их фото. И визитка Петра.

Он мне не откажет в помощи. Он не отказывает никому. Он смелый. Справедливый. Сильный. Нормальный, в отличие от всех от них.

Но если Петр ввяжется в разборки, это будет жестоко и может быть даже кроваво. Он из-за меня пострадает, а я жить не смогу, зная, что ему навредила.

Жмурюсь и мотаю головой, отказываясь от идеи.

Мне не нужно спасение.

Я и хочу не этого.

Я нуждаюсь в отвратительном грязном соучастии в преступлении перед греческой чистотой, которую слишком рано продал Георгиосу мой самоуверенный дядя. Я им не дамся. И не сдамся.

Закрыв коробку и спрятав её обратно под кровать, хватаю с покрывала телефон и уставляюсь в экран.

В ушах гудят слова человека, чью фамилию я вроде как ношу, хотя это ложь! Я ношу папину.

Цула… Шлюха… Дура… По кругу… Приползешь…

Не приползу. Даже не надейтесь.

Я захожу в диалог с мужчиной, которого совершенно не касается моя личная драма. Позабыв о гордости и не мучаясь сомнениями, печатаю:

«Вы уже уехали?»

И вижу, как значок «в сети» рядом с именем Андрей Темиров тут же загорается. Удивительно, но и сообщение он читает моментально. Словно ждал. Возможно, просто не меня.

«Нет»

«А когда?» – спрашиваю, пока он не успел выйти из диалога и забыть обо мне.

Прочитав, молчит. После паузы отправляет мне:

«Зачем тебе, Лена?»

Я через экран чувствую его усталость из-за моих глупостей. Но опять же, мне слишком плохо, чтобы стыдиться или отступать. Я всё равно уеду. Просто сделаю это ещё хуже, чем они хотели сделать со мной. Повторяю:

«Когда?»

За свою наглость я могу поплатиться поучительным игнором. И Андрей Темиров, возможно, даже колеблется, заслуживаю ли я ответа. Но сегодня я съела уже достаточно нечистот, поэтому вселенная в его лице сжаливается. Новой строкой всплывает судьбоносное:

«Завтра»

Станьте моим соучасником, господин депутат.