Фронтовой дневник княжны-попаданки

Глава 54 Суд

Не знаю, что именно мной руководит, желание не нести ответственность за чужую жизнь или какая-то другая мотивация, но я разворачиваюсь и иду обратно в лагерь.

Чего я хочу добиться, не знаю. Тем более я не знаю, как я этого хочу добиться. Но я знаю, что не хочу, чтобы Кадира судили по правилам военного времени. Хочу, чтобы суд над ним был справедливым.

Вот только может он оказаться таковым или нет — это уже вопрос.

— Господа офицеры, — слышу со стороны сборища голос какого-то мужчины. Это точно не император. Но голос у него достаточно властный, чтобы выносить приговор. — Мы собрались здесь, чтобы осудить того, кто не достоин носить звание офицера и офицерские погоны!

Подхожу к толпе в тот самый момент, когда с плеч Кадира срывают мундир.

— В наше время, на фронте, и так хватает смертей, — продолжает тот и рядом с подсудимым я нахожу высокого офицера с густыми бородой и усами. Он абсолютно безэмоциональным взглядом осматривает ряды своих сослуживцев, будто выискивая их реакцию. — Никто не должен нести смерть еще и в тылу!

Одобрительный гул проносится по рядам. Все согласны с оратором. В том числе и стоящий чуть в стороне и молчаливо наблюдающий за происходящим император.

— Пропустите меня, пожалуйста, — пытаюсь пробраться сквозь плотные ряды офицеров, но те неохотно расступаются. — Дайте уже пройти!

— Негоже вам здесь находиться, — хмурится один из них.

— А на кой оно вам надо? — присоединяется к нему другой.

Если иду, значит надо! Но говорить подобное не решаюсь. Все же не известно, какой может оказаться реакция.

Пытаюсь и дальше пробраться, а в это время прислушиваюсь к происходящему на плацу.

— Скажешь ли ты хоть что-то в свое оправдание? — обращается к Кадиру офицер.

— Не скажу, — бросает тот, без раздумий. — Нечем мне себя оправдывать. Проиграл я своему желанию и своим чувствам. Оттого и поступил нехорошо.

— Ты почем же хотел барышню жизни лишить? — похоже, что офицера такой ответ не устраивает.

— Не хотел я ее жизни лишать, — Кадир поднимает голову и обращается к императору. Будто на самом деле тот сам вопрос задавал. — Полюбилась она мне. В жены взять хотел. А как не далась она мне в жены, так и озверел. С кем же не бывает?

Услышав его слова, замираю. Это ведь с его слов я во всем виновата получаюсь. Довела бедного своим отказом до нервного срыва, и сама же и пострадала. Так что ли выходит?

— Разве ж можно так сразу звереть? — в речи допрашивающего не слышу осуждения. Впрочем, и других эмоций не слышу. Будто не интересно ему все это.

— Да коли не озверел бы, так совсем с ума бы сошел, — не теряется Кадир. — Коли не моей бы осталась, как жить-то тогда? Не горазд я другим свое отдавать.

— А коли не на свое, а на чужое глаз положил? Барышня-то отказала. Значит твоей и не была никогда, — четко раскладывает все по полочкам офицер.

— Отказаться-то отказалась, да гулять-то со мной ходила, — не уступает Кадир. — Поздно вечером гулять согласилась. А после такого, разве можно не подумать, что моя она? Ну-ка, скажите мне братцы, разве можно так барышне себя перед мужчиной вести, да еще и во времена военные?

— Нельзя! — прокатывается гул голодных мужчин.

Не удивлюсь, если теперь, после этих слов, они ненароком еще и о его освобождении задумаются. А я-то дура, спасать его шла!

— Положено, или не положено так себя вести, а звереть все равно не надобно, — один лишь допрашивающий продолжает сохранять эмоции. Будто ему вовсе нет дела, чем все закончится.

— Да разве сильно я озверел? — окончательно меняет позицию Кадир. — Я ведь в дом только зашел, поговорить хотел. А там она, с другим! Вчера значит со мной гуляла, а сегодня променять успела… Вот я и не удержался.

— Все это ложь! — вместо меня кто-то выкрикивает и из толпы, офицеров на плац выходит Серафим Степанович. — Я там был. И видел я все. Да и затылок мой до сих пор ссадиной кровоточит.

На этот раз по офицерскому составу проходит гул возмущения. Похоже, что врачу нашему верят куда больше, чем Кадиру. Он ведь многим жизнь спас, многих вылечил.

— Судить его надобно! — продолжает Серафим Степанович. — Заслужил наказание, подлец. Да только судить его не на этом месте надо. В Петербург его вести надобно, да по закону сделать все, чтобы с турками суметь разговор опосля вести.

— Да разве ж его вспомнит кто из турков-то? — доносится смешок из строя.

— А это и не важно! Главное, что мы сами показать сможем, — Серафим Степанович поворачивается к императору и кланяется ему: — Это, конечно же, мое собственное мнение, ваше величество. И оно ничего не стоит против вашего слова.

Какое-то время император стоит и молча смотрит на врача. Будто бы размышляет, имел тот право голос свой подавать или не имел. Но после кивает ему и, развернувшись, уходит к своей палатке.

— Решено! В столицу, под трибунал! — констатирует допрашивающий Кадира офицер. — А сейчас под стражу и глаз с него не спускать!

Тут же, будто из ниоткуда, появляются два солдата и подходят к Кадиру. Взяв мужчину под руки, они уводят его прочь. А тот, в общем-то, и не сопротивляется.

Вполне вероятно, что он считает, что такой вариант для него далеко не самый худший.

Вот только мне он не очень нравится. Я ведь могу не узнать, чем все закончится. А если знать не буду, как тогда мне спокойно жить дальше? Как не думать о том, что в любой момент Кадир может снова объявиться и напасть на меня?

Но сейчас я итог все равно не узнаю. Значит можно отправляться в госпиталь и просто надеяться на лучшее.