Генеральская дочь. Зареченские

Глава 1

Шурка

5 Лет спустя, 1995 год.

У "Нивы" раздавалось родное железное дыхание, как у старого монтера: с хрипом, с характером, с предсмертной мелодией в кардане. Мы катились через Зареченку — любимую дыру на карте, где улицы не названы, а прокляты, где в подъездах пахнет страхом, табаком и прошлым, и каждая дверь может быть как в ад, так и просто в коммуналку, где коты едят макароны, а бабки зовут нас по имени-отчеству и матерят в той же фразе. Я сидел справа, курил и думал, как бы так все записать, чтобы в рапорте звучало красиво, а в голове — не вызывало тошноты. Только что вернулись с типичной херни: женщина заявила, что у нее "вскрыли хату и вынесли все". Заходим — дверь целая, замок девственен, следов ноль, только губы у нее пухлые и мужик на кухне в трусах, с рожей, как у человека, который привык, что его называют идиотом не вслух, а с выражением. Демин только посмотрел на него и понял — "пострадавшие" опять сами с собой не поделили что-то: деньги, совесть, шторы — неважно. Главное — теперь это наше.

— Ну че, Шурка, — сказал он, когда мы сели обратно в тачку, — оформил заявление века? Надеюсь, указал, что преступник действует на уровне астрального проникновения, потому что физически он там не был ни разу.

— Я написал, что "неустановленные лица проникли неизвестным способом и, не причиняя материального ущерба, удалились в неизвестном направлении". Получилось красиво, как у прокурора перед пенсией.

— Ага, или как у дебила с красным дипломом. Это все, чему тебя учили?

— Меня учили не ржать на месте происшествия. Так что я уже превзошел ожидания.

— Ты еще скажи, что тебя учили работать по закону.

— Так и есть. Только я сразу понял: у нас закон — это как презерватив. Все знают, что нужен, но в критический момент никто не вспоминает.

Он хмыкнул, прикуривая новую «Приму», как будто одна была ему для разогрева. У него это движение отработано — сигарета в зубы, взгляд в ночь, и будто вся ментовская жизнь — просто длинный вдох с задержкой. Он был опером по факту, по сути, по лицу, по походке. Такой, который на слух отличит крики при ссоре от криков при убийстве, по запаху определит — это перегар, моча или гарица, и сразу скажет, кто врет, даже если тот еще рот не открыл.

— А ты, кстати, понял, зачем она все это устроила? — спросил он, не глядя.

— Да, — ответил я, — чтобы мужик на нее снова внимание обратил.

— Ну?

— Ну и чтоб участковый пришел, а за ним мы. Им там скучно. Они этим живут. Один телевизор, второй сериал. Мы с тобой — новый сезон.

— А ты не дурак, Шурка. Слышь, дерзкий ты, конечно, но не по делу. У тебя язык как кнут — хлесткий, но пока не прицельный.

— Буду тренироваться.

— Не надо тренироваться. Надо быть. Просто не забывай: в ментовке тот выживает, кто вовремя молчит и вовремя орет.

— То есть я не выживу.

— Пока ты в этой тачке и со мной — выживешь. Дальше сам. Но язык свой не потеряй. Он тебе больше, чем ксива.

— Ну да. Сейчас же не тех, кто по уму, а тех, кто по харизме, продвигают.

— А у тебя есть харизма. Только пока без крыши.

— Зато у меня пока чистая совесть.

— Ну… это временно. Как новые ботинки. Стираются за месяц, если по Зареченке ходить.

Он повернул направо, фары выхватили из темноты старый киоск, где еще год назад продавали пиво и презервативы. Теперь только осколки. И запах того самого времени — когда все разрешено, но ничего не работает. Я смотрел в это и думал — где, черт возьми, я оказался? И почему, несмотря на все это дерьмо, я не хочу никуда уходить?

— Слышь, Демин, — сказал я, — а когда ты понял, что влип сюда навсегда? Он задумался. Минуту. Потом выдохнул.

— Когда в отделе спросили: "А где этот… ну, как его… с характером?" — и я понял, что это про меня. Все. Больше никто в голос не спорил и протокол не сдавал без опечатки.

— Так это ты про меня сейчас.

— Не. Ты пока "с характером", но не системный. Система тебя еще не приняла.

— А надо?

— Не обязательно. Просто если не примет — она тебя выблюет. А если примет — сломаешься сам. Тут третий вариант один: остаться собой и выжить. Не всем везет.

И мы поехали дальше. Потому что в Зареченке всегда где-то что-то трещит. И где трещит — там мы.

— А теперь, — говорит он, — поехали к этим… как их там. Соседи говорят, орут уже третий час. — Кто? — Молодая семья. — Снова любовь, блядь. Поехали.

— Стой стой, гляди.

Летела она мимо нас, как пуля, как черт на импортной тачке, будто за ней сама смерть в тапках бежала, и сразу было понятно — или пьяный, или умный настолько, что уже пора в психушку. Темно-синяя "Тойота Карина E", номер наполовину грязью заляпан, будто специально, стекла в хлам тонированные, не машина — просто шальная комета по Зареченке, и в том, как она вписалась в поворот у мясного ларька, не сбавляя, был тот самый нерв — когда человек не просто куда-то едет, а уезжает от жизни. Я коротко глянул на Демина — тот только щелкнул бычок в окно и сразу поджал губу, будто думал, но не хотел думать.

— А ну, блядь, поехали, — сказал я, даже не повысив голос, просто с той стальной нотой, которая не обсуждается.

Он перевел взгляд на меня, чуть сощурился, как будто проверял — серьезно ли, и уже через секунду вжал педаль, и старая "Нива" застонала, как бабка в церкви, но пошла, пошла, родимая, с дымком, с криком мотора, с дрожащими дверями, зато уверенно, как дед на почту в день пенсии. Нас резко мотнула, я уперся плечом в дверь, закурить не успел, ветер в лицо, и я понял — все, понеслась.

— У нас, вроде как, другие планы были, — сквозь зубы бросил Демин, ловя передачу.

— Планы — это для бухгалтерии. А у нас — импровизация, — ответил я, глядя вперед, в черную жопу машины, которая мчалась по району, не мигая, не тормозя, будто внутри сидит тот, кто уже попрощался с Богом.

Фары виляли по стенам, асфальт трещал под колесами, воздух внутри натянулся, как струна. Мы не гнались — мы летели за судьбой, и за что она нам готовит, было уже не важно. Главное — догнать. Я чувствовал, как сердце бьется в такт с подвеской, как кулаки чешутся, как будто сейчас саму тьму за шкирку возьмешь, только бы догнать.

— Ты хоть номер глянул? — спросил Демин, резко сворачивая в подворотню, где кто-то уже выронил бутылку, а забор покачивался от баса из соседней хаты.

— Там номера не было. Была грязь и дурь в глазах.

— Отлично. Гонимся, значит, за неизвестным на иномарке без номеров. Почти как в кино.

— Не "почти". Кино у нас каждый день. Просто без титров и без правды.

Я прижался ближе к стеклу, и в следующий момент мы выскочили на перекресток — а она, эта сука, еще ускорилась. Фары ее мигнули в лужу, и я заметил, как внутри, за рулем, силуэт, кажется девчонка.

— Ну давай, сука, покажи, куда прешь, — прошипел я сквозь зубы.

— Шурка, ты вообще понимаешь, что у нас, помимо цирка, еще два дела висят, и одно из них прокурор уже нюхал?

— Пусть нюхает дальше. У него понятые — два бомжа и собака. А у нас — драйв.

Он усмехнулся, но уже работал руками как водитель маршрутки на пенсии — точно, быстро, почти без усилий, но с тем спокойным бешенством, которое бывает только у тех, кто раз сто врал под протокол и один раз — себе. Машина рычала, как зверь, все тряслось, но мы нащупали ритм — и теперь я уже знал, что мы возьмем его, вопрос — где и в каком виде.

— Если он сейчас уйдет во двор, это будет весело, — сказал Демин.

— Если он уйдет — я его сам из земли вырою.

— О, понеслась, «следак с яйцами» включился. Ага. Молодец. Только помни — если нас развернут, я скажу, что это ты был за рулем.

— Ага, а я скажу, что ты сидел на коленках и пел «Мурку».

И тут он резко дал вправо, почти снося какой-то бедный «москвич», стоявший у обочины как брошенная жена — без шансов, без слов. Кто-то с улицы заорал, где этот черт на «Карине» решил резко свернуть между гаражами. Он думал, что оторвется. Он не знал, что мы тут выросли, что каждый бетонный угол, каждая кривая кочка у нас в крови, как у матери голос. Мы влетели за ним, в натянутой тишине, с мотором, который хрипел, как зэк перед шконкой. Адреналин поднимался в горло, как водка без закуски.

— Сейчас, — сказал Демин, губы в узкую нитку, глаза — как ножи. — Сейчас, сука, сам тормозить будет.

— Ну так давай. Смотри, чтоб не обделался от счастья.

И он, этот сраный гонщик, правда начал сбрасывать. Сначала фары чуть моргнули в темноте, потом затормозил резко, юзом, с визгом, с таким отчаянием, будто понял, что дальше — край, что за ним не просто «менты», а те, кто не простят, если он срежет еще один поворот. Мы почти в него влетели, но Демин — сука, пилот — взял так, что тачка встала впритык, мордой в задний бампер, в миллиметре, как будто мы с ним на свидании, только вместо цветов — холодная ярость.

Машина остановилась. Все. Застыла, как загнанный зверь. И воздух между нами натянулся, как перед выстрелом.

Я вышел из тачки, не хлопая дверью — зачем лишний шум, если вся суть в тишине перед тем, как ударить словом. Воздух встал, как бетонная плита — тяжелый, густой, звенящий от напряжения, будто город на секунду задержал дыхание, чтобы посмотреть, как один зеленый лейтенант будет качать права не абы с кем. Демин молчит. Это уже показатель — если он молчит, значит, не знает, на кого больше злиться: на нее или на меня. Я подхожу к машине, смотрю сквозь затонированное стекло — как зеркало, только без отражения. Стучу костяшками — два коротких, деловых, чтоб сразу стало ясно: шутки в другой отдел. Стекло опускается плавно, как будто специально замедлено — насладиться моментом. И внизу выныривает она. Улыбка. Губы — под глянец, взгляд — в лоб, прямой, уверенный, как у тех, кто всю жизнь знает, что им все можно. Блондинка. Укладка дорогая, духи в нос — не наши, французские, те, что на бабах в прокуратуре только по праздникам.

И тут Демин, голосом ровным, но с напрягом в шее:

— Добрый вечер, Алина Андреевна. Старший лейтенант Демин. Уголовный розыск.

Она кивает ему, как барыня кучеру — мол, вижу, признаю, не мешай. Потом переводит взгляд на меня. Осматривает. Спокойно, но с вызовом — как будто ждет, когда я подойду, расстелю перед ней асфальт и поклонюсь в пыль.

— А вы? Не представитесь?

Я чуть приподнимаю бровь. Внутри все спокойно — как лед под ногами. Я не наигрываю. Мне действительно похуй. И не потому, что я герой. А потому что в жизни надо хоть где-то не прогибаться, особенно если ты — в форме.

— Лейтенант Зорин Александр Олегович. Следственный отдел. При исполнении. Дальше, думаю, по тексту догадываетесь.

Улыбка у нее становится тоньше. Не испугалась, нет. Просто встретила не того — не очередного ментенка, который вытянет струнку при слове «папа». А я молчу, смотрю прямо в глаза. Идет эта немая сцена, когда воздух режет тишину, как нож масляную пленку. Я не отвожу взгляда. А она не смеется. Интересно, да?

— Гражданочка, — говорю уже спокойно, но с ухмылкой, в которой больше закона, чем в отделе лицензионки, — давайте-ка, вылезайте из машины. Фары гасите, мотор — тоже. Будем разбираться, откуда у вас на педали столько суицидального азарта. Тут, знаете ли, не автодром, а Зареченка. И если вы решите на следующий раз так лететь — кто-то может не успеть в сторону прыгнуть. А я потом, знаете, не люблю писать рапорты с кровью на подошвах.

Демин тут, сбоку, тихо-тихо, но в голосе уже хрип, уже злость, уже страх — не за себя, за меня:

— Шурка… ты понимаешь вообще, с кем разговариваешь?

Я поворачиваюсь к нему, не громко, но четко:

— Говори.

— Это дочь генерала Нестерова. ГЕНЕРАЛА, мать его, Несте…

Я не даю ему закончить. Разворачиваюсь обратно к машине, чтоб она слышала каждое слово:

— А мне, знаете, гражданочка, вот вообще ни разу не по регламенту, но честно — плевать. На фамилию, на звание, на родословную до пятого колена. Это не выдали вам с правами скидку на превышение скорости и возможность кататься по городу, как по частной даче. Вы можете быть хоть дочерью самого министра обороны, но когда за вами гудит отдел, а вы не тормозите — вы, простите, не "Алина Андреевна", а фигурант. По горячему. И поверьте, мне не впервой оформлять тех, кто думает, что закон — это для бедных.

Она смотрит. Уже не улыбается. Уже не издевается. Уже присматривается. И потом, не спеша, открывает дверь. Встает. Двигается легко, плавно, будто она не только тормозила юзом, но и сейчас вышла — как с подиума. Ноги у нее стройные, длинные, как будто выточены не для Зареченки, а для журнала, и я, хочешь не хочешь, а взглядом провел. Красивая, сука. Хоть и блондинка, хоть и гоняет, как отмороженная, но черт возьми — взгляд у нее не кукольный, а с нервом. Не тупая. Опасная. Приятно опасная.

А я стою. Спокойно. Как гвоздь в сапоге. И в этот момент мне впервые по-настоящему похуй — кто она, чей она ребенок и сколько у нее адвокатов. Потому что если сейчас не сказать это — то нахрена вообще эта ксива у меня в кармане?

И тут она улыбается. Тонко. Надменно. По-женски красиво, но по-человечески мерзко, как умеют улыбаться только те, кто привык, что все решается одним звонком, а все двери — это не препятствие, а пауза между да и да.

— А давайте я папочке позвоню, и вопрос сразу исчерпаем, — говорит она, глядя прямо на меня, будто щенку косточку кидает, а не человеку в погонах.

Внутри у меня что-то щелкнуло. Не сгорело — не дождется, просто щелкнуло. И в это самое мгновение Демин хватает меня за руку. Молча. Как будто хочет удержать, остановить, вернуть в ту зону, где еще можно отступить. Но я чувствую — у него в пальцах напряжение, будто он сам сейчас на грани. А в голосе — вежливость на тонком слое бешенства.

— Нам уже пора.

Цедит сквозь зубы, как будто жует железо, а не слова.

Я дергаю руку, срываю его хватку, как будто с себя чужую кожу, и гляжу прямо ей в глаза. И ухмыляюсь. Не весело. Холодно. Как ледоруб, как финка, как последнее слово в деле.

— Позвоните, конечно. Только, когда папа возьмет трубку, сразу скажите, что его дочка снова несется по району, как бешеная, игнорирует требования остановки и паркуется в протокол. Он оценит. В крайнем случае, добавит к вашим туфлям пендель. По-отечески. За позор.

Она чуть щелкнула взглядом. Попала. Не ожидала. Но сдержалась.

— Я не делала ничего такого, что не делают другие.

— Вы только забыли, что другие не тыкают в лицо ксивой отца и не вылетают на встречку с выражением «мне можно все». У вас в глазах не страх — у вас права собственности.

— Простите, я не обязана объясняться. Тем более перед младшим лейтенантом.

Вот тут у меня внутри все и перекосило. Не от звания — мне плевать. От этой формулировки. Это не ты сейчас говоришь, девочка. Это за тебя говорит фамилия. Папина. Генеральская. С жирной рожей и полковниками в друзьях.

Я шагнул ближе. Медленно. Чтобы услышала даже тишину между словами.

— Да плевать мне, кто вы. Хоть дочь президента. Вы летели так, будто правила у вас только в макияже написаны. А я, в отличие от ваших подружек в салоне, знаю, чем это заканчивается. И знаете что хуже всего? Вы ведь даже не волнуетесь. Потому что привыкли — позвоните, папа порешает. Только вот есть нюанс: генерал — это не колдун. Он не сможет назад человека из-под машины вытащить. И честь погона тоже не восстановит, если вы в очередной раз проедетесь по ней на полной скорости.

Слева Демин резко вскинулся, уже злой, не шепотом — в голос:

— Шурка, хорош! Ты что, ебанулся? Ты понимаешь, кого ты сейчас щемишь?

— Понимаю, — сказал я не оборачиваясь. — Ровно настолько, чтобы потом не пришлось закрывать глаза, когда очередная фамилия лежит в сводке под грифом «вышла сухой».

Алина сделала шаг ближе. Стоит. Глаза уже без насмешки. Холод. Острый.

— Вы так любите свою работу, что аж ненавидите людей.

— Я просто устал от тех, кто думает, что форма — это обслуживающий персонал. От таких, как вы. Вас, Алина, не остановить протоколом. Вас останавливает только удар. А до него вы не слышите ни слова. И знаете, что хуже всего? Я сейчас трачу дыхание. Вы ведь опять сядете в свою машину — и опять понесетесь. Потому что красивая, потому что фамилия, потому что папа. Только вот однажды, когда в вас влетит грузовик — папа будет не на связи. Или уже будет поздно.

Она молчит. Не отвечает. Просто смотрит. Прямо. Долго.