Генеральская дочь. Зареченские

Глава 14

Шурка

Она вылетела из участка, будто ее черти на заднице подожгли, шаги быстрые, как у школьницы, которая накосячила, но до конца не жалеет. Ушла, не обернулась, а я остался стоять, как дурак, в кабинете, полный запаха пыли, злости и того, чего лучше не называть. Мне надо было вернуться за этими чертовыми отчетами, которые я так и не взял, потому что мысли о шкафе, о ее спине, о дыхании — все это застлало мозги, как туман после взрыва. Документы валялись на столе, аккуратно сложенные, но мне было на них плевать, я даже смотреть на них не хотел, как на напоминание, что жизнь не кино а вот такая, со шкафа — и сразу обратно в бумажки. Когда я вернулся в коридор, все уже стихло — обед. Тишина такая, как на кладбище перед дождем, только автоматы не гремят. Я потащился к автомату за кофе, жуя внутри все, что не дал ей в лицо — ни слова, ни крика, ни правды. И тут, как нож в ухо, голос — знакомый до дрожи, до той самой юности, когда мы носили кеды без носков и думали, что нас ждет Москва, а не ментовка.

— Младший лейтенант, мальчик молодоооой, все хотят потанцевать с тобооой! — прозвучало с таким дурацким акцентом, что я, не думая, уже ухмылялся, как идиот. Оборачиваюсь — и, конечно, Костян. Стоит, лыбится, в куртке своей вечно мятой, с волосами вразлет и глазами, как у того, кто только что кого-то надурил, но сделал это красиво. Кажется вечность прошла. С тех пор, как он сорвался, нашел нормальную работу, уехал с сеструхой в тот их большой город или куда там, звонил раз в полгода, и все как-то не по-настоящему. А тут — живой, родной, как будто вылез из старого времени, где мы сидели в подвале и мечтали, кто куда вырвется. Я подхожу, и мы обнялись, как положено, крепко, без соплей — по-мужски: плечо в плечо, ладонь в спину, два хлопка, как будто не «привет», а «живой, сука?».

— Ты че, старина, не сдох еще? — говорю я, а у самого внутри потеплело, будто кто-то туда глоток самогона плеснул.

— Живу, как таракан в обувной коробке, — отвечает он, — перебегаю между шансами, чтоб тапком не прихлопнули. Гляжу на него — все тот же. А глаза… глаза не поменялись. Те же — уставшие, умные, но веселые, как будто в них живет парень, который верит, что завтра не хуже, чем сегодня.

— Ты че тут? — спрашиваю, — решили вспомнить старую кость или с целью? — Да так, — тянет, — сестру оставил у подруги, сам по людям хожу. Одного ищу, но вижу, ты, как обычно, в центре бури.

— Я всегда в эпицентре, брат, — ухмыляюсь. — Я как водка на поминках: и без меня нельзя, и с меня всех тошнит. Он ржет. Настояще. Громко. Схватил меня за плечо, будто снова пацаны, будто не было этих лет.

— Шурка, ты как был мразь обаятельная, так и остался.

— Ты, сука, сам — как нарыв на жопе: вышел, гной спустил, и вроде легче стало. Мы стоим, два осколка девяностых, и на пару минут все, даже шкафы, даже Алина, даже Толик с его фейсом для битья — все куда-то уходит. Осталась улица, Зареченка, кофе с пеной, воздух с дымком сигарет и он — Костя. Старый мой. Живой. Рядом. А значит, пока еще можно стоять. Пока не стрельнули.

Костян не спешил, как всегда — дождался, пока мы закроем все бумажные войны, пока я дослушаю пару занудных отчетов, распишусь за какое-то говно, которое все равно никто читать не будет, дождался молча, с видом человека, который знает, что лишние слова здесь стоят дороже сигарет в камере. А потом мы поехали ко мне — без дерьмовых разговоров в дороге, просто ехали, будто снова восемнадцать, будто не было этих лет, не было крови, не было тюрем, не было похорон. Он первым делом скинул обувь у порога, скинул с ноги, как сапог на плацу, плюхнулся на диван, развалился, как дома, закинув руки за голову и лениво оглядел комнату, будто искал, к чему придраться.

— Здесь все приличнее и приличнее, — хмыкнул он, и в голосе было что-то не то чтоб насмешливое, но как будто сказать «молодец» — западло. Я промолчал, только кивнул, пошел на кухню, достал две стопки, водку, тарелку с солеными огурцами, квашеные помидоры, хлеб черный, резаный толсто, как положено, и сел рядом, не особо церемонясь.

— Долго я эту хату приводил в нормальное состояние, — сказал я вполголоса, не глядя на него, потому что и без взгляда знал — он меня слушает. Не просто слушает, а считывает, как раньше, когда мы еще были пацанами и понимали друг друга по жесту, по взгляду, по затяжке.

— Как там Серый? — спросил он после паузы, в которой мы оба просто молча пили. Я чокнулся с ним, выпил, не кривясь — просто пропустил сквозь себя, как будто пустоту чем-то нужно было заполнить.

— Звонил недавно. Сказал, через месяц приедет. — И только я это выдохнул, как увидел — Костян на секунду замер, глаза куда-то вниз, в прошлое, в ту весну, в тот гребаный день, где мы были втроем. А потом зыркнул на меня, уже твердо, с этим своим прищуром, в котором всегда больше боли, чем он показывает.

— Съездим на кладбище. Пять лет, брат… — сказал он тихо, почти на выдохе, и сразу плеснул себе еще одну. Я молча кивнул. Да, пять лет, как убили Рыжего. Пять лет, как мы остались без него, без смеха, без того, кто всегда прикрывал спину, даже если сам был в говне. И каждый год мы приходим на кладбище — я, Костян и Серый — как по зароку, как по боевому уставу, потому что если не мы, то кто? Костян смотрел на меня, и хоть молчал, я знал — сейчас будет. Я знал, что он скажет, потому что сам об этом думаю каждую ночь.

— Ну говори уже, — выдохнул я, сжав переносицу двумя пальцами, как будто это поможет не сорваться.

— Ты больше не ездил к Лехе? — спросил он, и голос у него был не упреком, а жалостью. Я откинулся на спинку дивана, глубоко вздохнул.

— Он не хочет меня видеть. Следующий раз, когда я к нему приеду, я вытащу его оттуда. Я не буду просто смотреть. Я больше не могу просто ждать.

— Есть что-то? Как думаешь, у тебя получится? — спросил Костян, и в голосе его была не вера, а надежда. Слабая, хрупкая, как последняя спичка в мороз.

— Я сделаю все, чтобы получилось. Я не кину Леху, — сказал я. Имя его вырвалось из горла, как ржавый гвоздь из доски — с хрустом, со следом, с кровью. Мы с Костяном понимали друг друга без слов. Серый тоже бы понял. А Леха… Леха не понял. Не понял и, может, не поймет никогда. Потому что для него я теперь чужой. Для него я в погонах, стал одним из них. Предателем. И я не злюсь. Я бы на его месте тоже ненавидел. Всю жизнь вокруг него были менты. Его отец — мент, тот, что бил ремнем и ставил в угол с разбитым лицом. Потом — муж Катьки, ублюдок. Потом тюрьма. Потом я. А я ведь не хотел так. Я хотел вытаскивать. Хотел вычеркивать зло из системы. Хотел быть на светлой стороне. А стал, как они. Только с другим сердцем. Но он этого не видит. И, может, уже никогда не увидит.

— А Катьку не видел? — вдруг спросил Костян, будто между делом, будто о погоде, а у меня рука с рюмкой зависла в воздухе, и я открыл рот, чтобы ляпнуть что-то нейтральное, но слова не вышли. Пауза разрослась, как пятно крови на простыне, и я замер.

А никто, мать его, и не знает. Ни Костян, ни Серый, никто. А ведь прошло уже пять лет, и у Катьки — дочка или сын, я до сих пор точно не знаю, — но пацану, или девчонке, уже четыре. Маленький человек с глазами Лехи, с его острым подбородком, с упрямством, впитавшимся с молоком. Частичка его, живая, теплая, а он — не в курсе. Не знает. И вот от этой мысли у меня внутри все скрутило, как будто сердце зажали в кулак и медленно начали выворачивать. Может, она все-таки поехала к нему, рассказала, привезла на свиданку, показала этого малого — чтобы хоть что-то в нем зажглось, чтобы не гас до конца, чтобы не видел в зеркале только предательство и решетки. Я бы хотел в это верить. Хоть в это. Потому что если нет — то все напрасно. Но как только я вспоминаю ее слова, этот холод в голосе, эту злость — понимаю, нихрена она к нему не поехала. Она зареклась. После того, как он сел, она закрыла эту дверь и выкинула ключ.

— Скучно у тебя здесь, — вдруг бодро сказал Костян, явно почувствовав, как повисла тяжелая тень, и решил ее сдуть, как сигаретный дым.

— А это тебе не парк аттракционов, — буркнул я, отпивая, не глядя. Он ржал.

— Прям как мент говоришь, — фыркнул, качая головой, и у меня уголок губ дрогнул сам собой. Как же, мать его, не хватало этого — простого, настоящего, старого, как сапоги дедовские, ощущения рядом — что кто-то твой. Не по форме, не по присяге, не по долгу. А просто по крови.

— Где бабы, Шурка? — с прищуром спросил он, дерзко, по-пацански.

Бабы… Я усмехнулся, бросил взгляд на пустую стену, будто за ней прятался ответ.

— Думаешь, у меня есть на них время? — отмахнулся, но в голове уже всплыло лицо. Алина. Ее глаза. Эти вечные, как грех, ноги. Этот голос, который сначала режет, а потом затягивает, как петля. В последнее время я слишком часто на нее натыкаюсь. И слишком часто думаю. Идиот.

— Твою мать, а я-то думаю, чего ты такой злой, — расправился Костян, саркастично растянув, и я закатил глаза.

— Только не начинай, — сказал я.

— И что, пока только правая? — спросил он с наигранным удивлением, а я не понял. Поднял бровь.

— Правая рука, брат. Заменяет женщину, — заржал он, и я не выдержал — хохотнул, толкнув его в плечо.

— Иди к черту, козел.

— А я вот сегодня такую видел… ах, с головы не выходит, — говорил он уже с загадочной улыбкой, будто смаковал. — Такая, знаешь, дерзкая, красивая… взгляд — как нож, голос — как водка натощак. Прикусил губу, словно вспоминая не просто лицо, а прикосновение.

— Познакомился? — спросил я, откусывая огурец, уже больше для дела, чем от желания.

— Та такое… она шустро убежала, — сказал он с досадой и вдруг рассмеялся.

— Да ладно, и ты не догнал ее? Что ж, добро пожаловать в клуб правых рук, — подколол я, и он заулыбался, как пацан.

— Та я растерялся… она с вашего участка вышла, вся такая… я сразу узнал ее, с новостей. Генеральская дочь.

И вот тут у меня рука замерла над тарелкой, а взгляд метнулся к нему — острый, злой, колючий, как игла.

Алина.

— Она еще в такой юбочке была… ох, черт, — выдохнул он, мечтательно, с придурочной усмешкой, а у меня сжались челюсти. Скрежет зубов, как будто внутри вдруг включили наждак. Он не знал. Он, блядь, не знал, кого увидел. А я знал. И если бы он еще хоть слово сказал про ее юбку — мой кулак без разговоров отправился бы в его челюсть. Друг, брат, все прочее — но сейчас, в эту долю секунды, я готов был врезать. Потому что это — не просто баба. Не просто юбка. Это огонь, к которому я уже слишком близко подошел. И от которого, сука, не оторваться.